Обретение надежды

1

«Земство» обедало. «Земство» состояло из радиохирургов Наташи Голубевой, Гали Иваницкой, заведующей полостным отделением Регины Казимировны Вышинской, Ниночки Минаевой, младшего научного сотрудника Басова и Всехсвятских, рыхловатого меланхолика с большими мечтательными глазами, редкими рыжими усиками и превосходным аппетитом, прозванного «Круглым нулем». Обидной кличкой Ноэля Фердинандовича наделили исключительно из-за вычурного имени, занудливого характера и объемистого брюшка; хирургом он был опытным и оперировал так же уверенно, как нарезал крестьянскую колбасу, к которой питал неизъяснимую слабость.

Освободив стол от историй болезней и дневников наблюдений за больными, «земство» разостлало свежую газету, вывернуло из сумок пакеты с бутербродами, яблоки, груши, помидоры, маринованные огурчики и прочую снедь, и послало медсестру Пунтик за чаем. Пока она, переваливаясь, как утка, путешествовала с коричневым эмалированным чайником в раздаточную и обратно, «Круглый нуль», вооружившись карманным ножом на четырнадцать предметов, подаренным ему по случаю сорокалетия сослуживцами, чтобы не портил скальпели, досконально изучил все свертки и пакеты и нарезал все, что надлежало нарезать. Наташа вымыла чашки и стаканы, а остальные вымыли собственные руки.

Ординаторская отдела радиохирургии если и отличалась от заштатной конторы по заготовке, например, дикорастущих лекарственных трав или контрактации телят, то, прямо скажем, весьма незначительно. Развешенные по стенам на гвоздиках малосимпатичные для непрофессионального глаза плакаты, на которых человек изображался не в виде златокудрого Аполлона или царственно прекрасной Афродиты, а в виде набора отдельных составных частей, можно было без особого труда заменить куда более симпатичными плакатами, изображающими лекарственные дикорастущие травы. Стенгазету с мудреным и страшноватым названием «Изотоп» ничего не стоило назвать «Ромашка» или «Незабудка» — унылый кусок фанеры, покрашенный ядовито-зеленой краской, все так же отпугивал бы любопытствующих полным отсутствием заметок. Письменные столы, заляпанные чернилами, стояли впритык друг к другу, на них пылились папки с бумагами, кипы историй болезней, журналы; продавленный диван в белом чехле, плоские книжные шкафы и, наконец, живописные дождевые разводья на потолке над окнами — дополняли обстановку заурядной канцелярии.

Отличалась ординаторская от конторы тем, что все здесь ходили в белых халатах и большей частью в белых шапочках. И еще умывальником в углу, отделанном белым кафелем. И еще — радостями и тревогами, заботами и надеждами, спорами и разговорами. Тем, что здесь не высиживали от звонка до звонка, а забегали: передохнуть после сложной операции, посоветоваться с коллегами по поводу трудного диагноза, сделать запись в истории болезни или дневнике наблюдений, просмотреть полученные анализы, связаться с лабораториями… Говоря иными словами, не формой, а содержанием.

«Земство» обедало. Доктор Басов разлил по чашкам и стаканам жиденький прохладный чай. Доктор Иваницкая вежливо осведомилась у медсестры Пунтик, не перепутала ли она случайно чай с мочой, взятой у больных на анализ; медсестра Пунтик так же вежливо ответила, что не перепутала. Шутка была стара, как Гиппократ, и бородата, как Мельников, — никто даже не усмехнулся. Запасливая Регина Казимировна поставила на стол банку растворимого кофе: на любителя. «Круглый нуль» всыпал ложечку в чай, бурда получилась несусветная. Он посмотрел на свет, поморщился, но выпил залпом, как микстуру, — не пропадать же добру.

Ели молча, без обычных подначек и розыгрышей. Никто еще не успел опомниться от того, что произошло на конференции: сразу же разбежались по палатам. Осмотр, назначения, перевязки, анализы, подготовка к исследованиям — не до разговоров.

— Кусок в горло не лезет, — наконец сказала Иваницкая, отложив недоеденный бутерброд. — Бедный Андрей Андреевич…

— Кошмар, кошмар. — Вышинская вытерла салфеткой пальцы. — Просто не понимаю, как это могло получиться.

— Не кошмар, а авантюризм! — изрек из-за своего стола Ярошевич; углубленный в историю болезни, он, тем не менее, не пропускал ни одного слова, произносимого в ординаторской.

— Бросьте декламировать, Павел Петрович, — оборвала его Голубева. — Надоело, сил нету. Как сказанёте, будто табличку на гроб приколотите.

— Я не верю, — сказала Минаева и поправила косынку. — Вы как хотите, а я этому заключению не верю. Я помогала Андрею Андреевичу готовить препарат. Никакой передозировки, все, как обычно…

— Кроме одного, деточка, кроме одного, — перебил ее Ярошевич. — Необычным был сам препарат. И если вы помогали Сухорукову… лучше бы вам об этом особо не распространяться. Как бы такая помощь не стоила вам места в аспирантуре.

— Я вам не деточка! — вспыхнула Минаева. — Не смейте меня так называть. Это по́шло, слышите! И не запугивайте, я не из трусливых.

— Ну что вы, право… — огорченно развел руками Ярошевич. — Я ведь в ваших же интересах. Сухоруков — человек конченый, чего ж вам за него цепляться.

— Не рановато ли ты его хоронишь? — прищурился Басов.

— Он сам себя… гм… того… — «Круглый нуль» очистил крутобокое яблоко и аккуратно вытер ножик о газету. — Препарат для лабораторных испытаний… Хорошо, что я не был на том введении, одно вам могу сказать.

— Но вы же участвовали в экспериментах! — Нина с такой ненавистью посмотрела на Всехсвятских, что тот поперхнулся яблоком и закашлялся. — Две серии, чуть не год работы. Вы ведь знаете, что препарат абсолютно безвреден, зачем вы так говорите?!

— Так то эксперименты… — пробормотал «Круглый нуль». — А то — человек! Нет, нет, слава богу, что меня там не было.

— И все-таки не понимаю, зачем Андрей Андреевич это сделал. — Вышинская провела по губам помадой. — Такой осторожный, такой опытный…

— Есть ситуации, когда врач имеет право на риск, — сказал Басов.

— Нет таких ситуаций! — Ярошевич отложил одну историю болезни и взялся за другую. — Главное — не вреди. Можешь — помоги, не можешь — отойди в сторонку.

— Слишком легко отходить в сторонку. — Басов стряхнул с халата крошки. — Особенно в онкологии. Конечно, если больше всего на свете думать о своей драгоценной шкуре… А Сухоруков думает о больных. Простите, что это значит — не вреди? Болтовня. Вот ты делаешь тотальную резекцию желудка. Или убираешь легкое. С одной стороны ты вредишь. А с другой — спасаешь. Потому что без желудка человек будет жить. И без легкого тоже. А с бластомой в этом желудке или в легком — не будет.

— О чем тут говорить, — вздохнула Иваницкая и сдвинула чашки. — Все относительно. Просто иногда из двух зол приходится выбирать меньшее.

— Во всяком случае, мне ясно одно: Андрей Андреевич не экспериментировал, а лечил. — Наташа Голубева заложила за ухо выбившуюся прядку волос. — Он верил в это золото. Яков Ефимович прав: отойти проще всего. А так хочется помочь, особенно когда трудный случай, — кажется, за раскаленную сковородку схватился бы!

— За раскаленную хвататься — так и без рук останешься, — усмехнулся Ярошевич.

— Послушайте, братцы! — «Круглый нуль» вдруг побледнел и выронил огрызок. — Мне это как-то не приходило в голову. Все Сухоруков, Сухоруков… а как же я? Я как?!

— Господи, — сказала Минаева. — Опять вы…

— У кого что болит, тот о том говорит, — обиделся Всехсвятских. — Он же мой научный руководитель. Ниночка, ру-ко-водитель! Думаете, может, я с вами пахал из спортивного интереса? Я же отрабатывал экспериментальные материалы для диссертации на этих двух сериях. Мне уже трижды, понимаете, трижды меняли тему и руководителя. Если Сухоруков сгорит, прикроют и эту. Она ведь тоже связана с золотом!

— Прикроют, как пить дать, — жалостливо покачала головой Вышинская. — Если заключение Мельникова подтвердится, все работы по золоту прикроют. И надолго.

— Но ведь это свинство! — «Круглый нуль» чуть не задохнулся от возмущения. — Это свинство и эгоизм. Как он мог подставлять себя под такой удар, не подумав обо мне. Мне же конец, братцы, мне же форменный конец!

— Возьмете другую тему, — пожала плечами Минаева.

— Четвертую? — взвился Всехсвятских. — Благодарю покорно. Это вы можете взять, вы еще к своей только приступили, а я два года — как негр на плантации. У меня, между прочим, трое детей. И жена, и теща, и радикулит. И я уже не мальчик, чтобы начинать все сначала. Ах, дурак, дурак, и как я об этом сразу не подумал!

— А может, еще обойдется? — неуверенно сказала Иваницкая. — Он ведь, наверно, с кем-то согласовал это золото, — с Вересовым, с министерством. Не верится, чтобы просто на свой страх и риск. Да и Мельников мог ошибиться. Перитонит у Зайца был тяжелейший, я его несколько раз смотрела.

— Новые препараты согласуются не с Вересовым и не с министерством, а с Фармакологическим комитетом, милейшая Галина Ивановна, — язвительно проговорил Ярошевич. — Заметьте себе на будущее. А именно этого согласования нашему уважаемому Андрею Андреевичу и не хватает. Иначе речь шла бы только о возможной передозировке или сверхрадиочувствительности. А не о служебном и врачебном преступлении.

— Что теперь будет! — Регина Казимировна нервно подергала ворот халата. — Комиссия за комиссией, всех перетрясут. Ну, я пошла в отделение, уберитесь здесь без меня.

— Если Мельников ошибся…

— Это вместе с Чемодуровым? — Наташа Голубева погладила Ниночку по вздрагивающей руке. — Мельников никогда не ошибается. Он не человек, а ходячая электронная диагностическая машина. Помните эту историю с художником Зарецким? Я даже не сомневалась, что у него рак. В правом легком такая тень на снимке — как он год назад не помер. А Мельников посмотрел: липома. Без препаратов, без микроскопа. Нюх у него, вот что. Как у ищейки. Прооперировала: так и есть — липома. Уникум, два с половиной кило, мы с Галкой в журнале статью напечатали. Я Мельникова расцеловала от радости, когда заключение увидела, честное слово.

— А как сейчас этот художник, не знаешь? — спросил Яков Ефимович.

— Нормально, — смутилась Наташа. — Мой портрет рисует. В белом свитере. Пристал — не отвязаться. Вот хожу, позирую…

— Женатый? — поинтересовался Ярошевич.

— Да ну тебя, — отмахнулась Наташа. — Болтаешь… А портрет красивый. Такая деваха получается… вроде и не я, а вроде я.

— Лакировщик, — меланхолично вздохнул «Круглый нуль»: мысли о погибшей диссертации окончательно испортили ему аппетит. — Все они, художники — лакировщики. И которые с липомами и которые без. А этому сам бог велел. Все-таки хоть и доброкачественная, а долго с такой блямбой не прожил бы. Так что он тебя, как богородицу, малевать должен. С этим самым… как его… с нимбом, вот. Чтоб от себя сияние исходило во все четыре стороны. На меньшее не соглашайся.

— Девочки, в магазин свежих кур привезли. — Галя запихнула в ящик свертки с остатками обеда. — Кто раньше освободится, займите очередь. А вообще такого шефа, как Андрей Андреевич, нам больше не иметь, это точно. Как говорится: хоть круть-верть, хоть верть-круть, а вводить экспериментальное золото… за это по головке не погладят. Вынесут на конкурс, приедет какой-нибудь зануда, накукуемся.

— Будто у нас своих нету, обязательно варяги нужны. — Ярошевич захлопнул последнюю историю болезни и с облегчением пошевелил плечами. — Мало в институте хороших специалистов?..

— Уж не себя ли ты имеешь в виду? — изумился Басов.

— А может быть тебя? — Ярошевич достал сигареты. — Это министерству да ученому совету решать, не нам с тобой. Пошли, Ноэль Фердинандович, покурим, чего тут рассиживаться.

«Круглый нуль» с любопытством посмотрел на Ярошевича и поспешно поднялся.

— С удовольствием, Павел Петрович. А насчет своих это вы правильно сказали: нечего своих затирать. На варягов надежда плохая, свои надежней.

Они вышли. Встал и Яков Ефимович.

— Вот так, девочки, — усмехнулся он. — Учитесь. Пять минут назад «Круглый нуль» говорил ему «ты».

— Не такой он, выходит, и круглый, — Иваницкая скомкала газету и резко повернулась к Минаевой. — Ну, чего ты сидишь? Чего ты сидишь, как старая баба?! Ступай, найди Сухорукова, я сама твоих больных посмотрю.

— Не пойду. — Нина прикусила губу. — Он сказал, что хочет побыть один. Он меня прогнал.

— Побыл, и хватит. Ему сейчас одному — свихнуться можно.

— Иди, Ниночка, — поддержал Голубеву Яков Ефимович. — Пожалуйста, иди. Может быть, ты ему сейчас нужнее, чем все мы.

2

Нина встретила Сухорукова на лестнице — он поднимался к себе. Даже люди, близко знавшие его, не подумали бы, что с ним случилось что-то чрезвычайное: то же сосредоточенное выражение лица, те же резкие складки у губ. Может, бледен он был больше обычного, но в слабовато освещенном пролете это не бросалось в глаза.

— Андрей Андреевич, — жалобно сказала Нина. — Андрей…

Сухоруков скользнул по ней невидящим взглядом, и она поспешно посторонилась. Он прошел, словно не заметив ее, даже головы не повернул, вскоре за ним хлопнула дверь. Нина постояла у окна, кусая от обиды губы, и тоже поплелась наверх.

«Что за человек! — почти с ненавистью думала она. — Никто ему не нужен, никто… Ну и пусть, и будь один. Будь один, если так тебе больше нравится. А я буду с Вересовым. Конечно, ничего хорошего из этого не получится, ну и наплевать! Во всяком случае, ему-то я, похоже, нужна, не то что тебе…»

Отдел радиохирургии занимал два сходящихся под прямым углом крыла главного корпуса. Слева от входной двери, рядом с лифтом, помещался операционный блок с двумя просторными операционными, с моечными, комнатами для хирургов и хирургических сестер и инструментальной. Одну из операционных опоясывал широкий балкон: студенты и ординаторы могли наблюдать с него за ходом операций, не мешая хирургам. В правом крыле было полостное отделение, в левом — уютный холл с телевизором и шахматными столиками и торакальное отделение. В торакальном, в самом конце коридора, кабинет Андрея Андреевича Сухорукова.

Обычно застать его в кабинете было трудно. Если не было никаких ЧП, приезжал Сухоруков в институт без десяти минут девять, вешал в шкаф пальто или плащ и, сменив пиджак на халат, исчезал. С девяти его день был расписан по минутам. Хозяйничала в кабинете секретарь Вера, неприметная девочка, старательная и исполнительная. Вера окончила десять классов и зарабатывала стаж для поступления в мединститут. Она выучилась печатать двумя пальцами на машинке и спасала своего шефа от бесчисленных отчетов, справок и обильной переписки. Держал Андрей Андреевич Веру на ставке санитарки, ординаторы подразнивали ее «поручиком Киже, фигуры не имеющим»; когда у Веры выдавался свободный часок, она помогала Таисе Сергеевне оформлять документы, бюллетени, заполнять всевозможные требования, составлять графики и честно зарабатывала как стаж, так и шестьдесят рублей зарплаты.

Сухорукову никогда не удавалось пройти коридор из конца в конец, чтобы не задержаться. Сказать несколько ободряющих слов больному, который бесцельно слоняется, не зная, куда себя девать; заглянуть в палату; приоткрыть дверь в ординаторскую — не засиделись ли часом врачи, давайте-ка к больным; отчитать на ходу медсестру из перевязочной; опять жалуются, что не отмачиваешь повязки, тебя бы так разок дернуть, может, поумнела бы; перекинуться словом с кем-нибудь из научных сотрудников: как прошли опыты, что читаешь… Вроде, и коридор не очень длинный, а сколько раз остановишься…

Сегодня дорога оказалась короткой: шел, никого не замечая, глядя только под ноги. Вера уже все знала. Испуганно глянув на шефа, положила на стол бумаги и торопливо вышла. Сухоруков щелкнул язычком замка, снял халат, опустил галстук, расстегнул верхнюю пуговичку сорочки. Открыл в умывальнике воду. Подставил пальцы — теплая. Обождал минутку, пока сбежит. Наклонился над краном. Пить было неудобно. Вода стекала по подбородку за ворот, но он не замечал этого, только шею вдруг заломило. Напился. Вымыл руки. Подставил под струю голову. Полезли в глаза длинные слипшиеся волосы. По телу растекался холодок. Хорошо. Ну, еще немножко. Затылок ломит. Словно кто-то кирпичом приложился. Хватит, так и насморк заработать недолго. Нащупал полотенце на крючке, вытерся. Причесался перед зеркалом. Тщательно, волосок к волоску. Темные после воды волосы тускло поблескивали. Потрогал виски. Седеешь, паря. Ну да хоть не лысеешь, и на том спасибо. А вообще мужик еще хоть куда. Приличный мужик. Лицо сухощавое, но не лошадиное, как у Вересова, а так… пропорциональное. Мужественное лицо. Вот только бородавка подгуляла, черт ее! Бабы умирают от зависти, а мне она всю обедню портит. Мужественное лицо с бородавкой — ерунда какая-то. Уж лучше бы шрам, как у шефа. Такой тоненький заслуженный шрам. Да-а… Зато подбородок волевой. Ну-ка… Определенно волевой подбородок. Вот врежут тебе по этому подбородку — так все зубы и выплюнешь. Жалко. Хорошие зубы. Ни одной коронки, проволоку можно перекусить.

«Ну, чего ты кривляешься перед зеркалом, ты, обезьяна, — сказал он сам себе. — Хорошенькое занятие нашел… А что делать? Повалиться на диван? Не хочется. Какая хорошая в Минске вода. Чистая, холодная, такой, наверно, больше во всем мире нету. Нет, говорят, еще в Ереване такая. Не знаю, не пробовал. Черт побери, ну, как это получилось, что я не пробовал ереванской воды? Ереванский коньяк пил, а воды не пробовал. Не был. Я еще нигде не был. В Чехословакии на конгрессе, где еще? На Карельском перешейке, в Питере… А есть такое место — Камчатка. Даже не верится. Гейзеры, вулканы, Авачинский залив… А еще озеро Байкал есть. И Курилы, и Самарканд, и Ростов Великий… Нигде не был, ничего не видел. Рвал, рвал, рвал… Как на стометровке. Выкладывался до последнего. Все казалось — успею. Потом, потом, теперь работа. То, что сделаешь в молодости, в старости уже не сделаешь. Закон. Правда, не всеобъемлющий, но все-таки закон. За год вымотаешься, придет отпуск, кинешь кости на камни у самого синего в мире… Сил нет куда-нибудь на Рицу в хороший ресторан съездить. Лежишь как рыба. А ведь можно было мотаться, денег хватало. Какие места есть… Тайга, пустыня, песок желтый, аж белый… А Колыма… Ну, на Колыму-то я, кажется, попаду. За казенный кошт. И на дорогу тратиться не придется. Если только ничего умнее не придумаю. Нет, не придумаю, не получится. Что я — не насмотрелся, как люди цепляются за жизнь?! За час, за день, за неделю… Нет, ничего я не придумаю. Разве что свихнусь. Не должен, нервы крепкие. Это ведь тоже профессиональное: у хорошего хирурга нервы, как проволока. А ты хороший хирург? Да, хороший. Я первоклассный хирург. Вернее, радиохирург. Скальпель и изотопы. Медицина и атомная физика. «Колыма, Колыма, веселая планета, двенадцать месяцев зима, остальное — лето…» Где я слышал эту частушку? Не вспомню. Вообще на лето остается не так уж много. Но это мура. Главное, чтобы не лишили звания врача. Доктор наук, старший научный сотрудник, — наплевать. Врач, вот что самое главное. Конечно, можно научиться валить лес и добывать золото. Но я — врач. И если меня лишат звания врача — вот это будет фокус. Как тогда жить? Не знаю. Ничего не знаю. А главное — Николая Александровича нету. Когда он приедет? Обещал к воскресенью. Значит, утром нужно к нему на дачу. А что это даст? Ничего. Нет, препараты, разумеется, он пошлет на консультацию в Москву. Это факт. При всем моем уважении к Мельникову и Чемодурову… А ты его уважаешь, Мельникова? Ох, как хочется сказать «нет»! Само с языка просится. Интересная скотина человек — обязательно хоть перед самим собой оправдаться надо. Кукиш. Уважаю. Не как человека, человек он смурной, не в моем вкусе, как специалиста уважаю. Мало у нас с ним было трудных случаев? Грамотный морфолог. Хотя ошибиться мог. Голову даю наотрез, это — перитонит. Если бы не проклятый штамп… Мы бы еще поборолись. Штамп выбил из-под меня землю, против штампа не попрешь. Прикроют теперь золото, пока Фармакологический комитет не разберется. А жаль, много оно пользы за это время могло принести. И всё твоя поспешность. Не только себе навредил — делу. Делу, на которое ты угробил пять лет жизни. Вот твоя Камчатка. Бухара и озеро Байкал. Изотоп золота. Новая коллоидная основа — и все сначала. А ты как думал? Нет, я не думал. Я экспериментировал. На животных, как положено. Как на меня Ниночка посмотрела… Странный народ женщины, хлебом не корми, а дай кого-нибудь пожалеть. Только Светлана меня не жалела. Очень она жалела себя, наверно, это плохо. Горький говорил, что жалость унижает. Неправда. Или я что-то не понимаю. Человека жалеть надо. По головке гладить. От одного уважения окаменеть можно. А мне же хочется, мне ужасно хочется, чтобы Ниночка меня пожалела. Просто пожалела: ах, дурень ты, дурень, и как же это ты так влопался…»

Сухоруков подошел к шкафу, достал свою докторскую диссертацию — переплетенный толстый том с фотографиями, таблицами, схемами, покачал на руке, положил назад. Вспомнил, как просил у Николая Александровича творческий отпуск. Не дал. Пришлось писать по ночам, а по ночам — трудно. Особенно если завтра — сложные операции, и нужно встать бодрым и выспавшимся. Чтобы варила голова. И не дрогнули руки.

Интересно, подумал он, а вот теперь, когда я знаю, чем это кончилось, — решился бы я ввести экспериментальное золото? Даже веря в него всей душой, как верю сейчас? Нет, пожалуй. И не подарил бы человеку несколько месяцев жизни из подлой трусости за свою шкуру? Пожалуй, нет. Шкура — она ведь у меня тоже одна, а если мне каюк?! Как много людей на свете, которым я мог бы еще помочь!.. Выходит, не только о своей шкуре нужно думать, но и о тех, кому ты уже не поможешь. Не поможешь из-за собственной глупости. Но все равно… Все равно, лучше глупость, чем подлость. Лучше дураком, чем подлецом. Я не виноват, что он умер. Я хотел, чтобы он жил. Я для этого и на повторную пошел — чтоб жил.

Кто-то дергал ручку так энергично, что это грозило всей дверной коробке.

— Андрей Андреевич, — услышал Сухоруков испуганный шепот Басова. — Андрей Андреевич…

Он открыл. Басов ввалился в кабинет и плюхнулся на стул.

— Ну, слушай… — сказал он. — Ну, знаешь…

Сухоруков усмехнулся: Яков говорил ему «ты» только в минуты растерянности или потрясения.

— Зачитался, — он кивнул на стол, заваленный бумагами. — Ты давно барабанишь? Всех больных небось переполошил.

— Нет, только что. В коридоре пусто. Понимаешь, пришла Вера. У него, говорит, такие глаза…

— Я этой Вере уши откручу, будет знать, как сплетничать. Вот что, Яков Ефимович, почему не выписываешь Лагунову? Ты что, хочешь, чтобы она у тебя осела?

Басов посмотрел на него, словно не понял, о чем речь, потом спохватился.

— Что с Лагуновой, сам знаешь. А выписывать ее некуда.

— То есть, как некуда? — удивился Сухоруков. — К нам-то она откуда прибыла?

— От дочери.

— Ну и выписывай к дочери.

— Не хочет, — сказал Яков Ефимович. — Дочь не хочет, не старуха. У нее их двое. Дочерей. Обе не хотят.

— Стервы, — потемнел Сухоруков. — Ах, стервы!..

— Хуже, — сказал Басов. — Как сказать, не знаю, но — хуже.

Оба замолчали.

Доктор Басов оперировал старуху Лагунову по поводу рака нижнего отдела пищевода около месяца назад, после курса лучевой терапии. Операция была частичной, процесс зашел слишком далеко. Теперь она чувствовала себя вполне прилично: прекратились боли, улучшился аппетит, сон. Надеяться на что-то чрезвычайное не приходилось: семьдесят шесть лет, организм изношен. Все, что ей теперь требовалось, — хороший уход и симптоматическое лечение. Все это могли обеспечить семья и участковый врач, держать ее в институте дальше было бессмысленно. Бабуся еще могла протянуть долго, гораздо дольше, чем, например, полковник Горбачев, хотя он выглядел куда крепче, но могла и «осесть». А этого никому не хотелось.

— Ты с ними говорил? — спросил Сухоруков.

— С кем? С дочками? — Яков Ефимович подошел к окну и выглянул во двор. Больные в беседке резались в домино, сюда долетал стук костяшек. — Говорил. Понимаешь, она у них последний год по очереди жила. Месяц у одной, месяц у другой. Соберут шмотки, такси вызовут — кати. Недавно старшая сама за какого-то хрыча замуж вышла. Нужна ему теща в доме, да еще больная! А младшая — дочь замуж выдает. Старухину комнатку для молодых отремонтировали, пока она у нас лежала. Они ж не надеялись, что выкарабкается, совсем плохую привезли. Теперь торгуются. — Он стукнул кулаком по подоконнику и сморщился от боли.

— Слушай, а тот пацан, который к ней приходил? Помнишь, еще лифт не работал, так он ее с третьего этажа во двор на руках носил. Он ей кто?

— Саша?.. Внук. Две дочери, пять внуков, а человек — один. Вот этот долговязый пацан. Как он в такой подлой семье сохранился, убей, не знаю. Какой парень, Андрей, какой парень! Он к ней каждый день ездит. Я ему постоянный пропуск выписал, он после уроков — и сюда. А сам в десятом классе. Бабка канючит: нахватаешь из-за меня двоек, — смеется, сукин сын. Я, говорит, в автобусе читаю. Андрей, такими пацанами, как этот, земля держится, чтоб я так жил. А его мамаша — фашистское отродье.

— Ну, а если через работу на них нажать? Хотя… Обе, наверно, дворничихи какие-нибудь, попробуй нажми!

— Андрей, сейчас ты откроешь рот. Они не дворничихи. Они троглодиты с высшим образованием. Младшая — учительница. Представляешь. Она учит детей русскому языку и литературе. Боже мой, все наши классики, наверно, на каждом ее уроке ворочаются в гробах. Я скорее согласился бы, чтоб мои дети выросли неграмотными, чем отдал их такой учительнице. А вторая — бухгалтер. Бухгалтер в стройтресте. Вполне уважаемый человек, понимаешь?! А по сути своей, по самой своей внутренней сущности обе… ну просто слов нет! Откуда такие берутся и как их носит земля…

— Какого же ты дьявола! — зло крикнул Сухоруков. — Не знаешь, что в таких случаях делают? Людям о них рассказал?

— Не рассказал. И ты не расскажешь. Старуху жалко. «Докторка, родненький, только ты моих дочушек не позорь! Лучше я в богодельню пойду, если выпишите, мне легче будет, их пожалей. Дознаюсь, что вы на них пожалились, руки на себя наложу, вот те крест святой!» Пойди «пожалься»…

— Вызови их ко мне в понедельник, на три часа. Скажи, не придут, с милиционером доставим. Я с ними сам поговорю.

— Попробуй. — Яков Ефимович встал. — Ну, я пошел. — Он отошел к двери и остановился. — Да, вот что… Конечно; это не мое дело, ты вполне можешь послать меня подальше, и я даже не обижусь, но…

— Если ты скажешь хоть слово о Минаевой, я запущу в тебя чернильницей!

— По-моему, тебе только не хватает обвинения в умышленном членовредительстве и мелком хулиганстве, — усмехнулся Басов и прикрыл за собой дверь.

«А ведь мне в понедельник будет не до них, не до лагуновских ублюдков, — подумал Сухоруков. — Стоп! — Он почувствовал какую-то странную слабость в ногах и сел. — Что это со мной? Кажется, я действительно спятил. Заяц, Заяц… Я ведь ввел это золото троим. Зайцу, Старцеву и… кому еще? Цыбулько? Да, да, Цыбулько. Анастасии Иосифовне. Старцева и Цыбулько выписали примерно месяц назад, предыдущая партия препарата. Если они живы… Если они живы и у обоих все в порядке… Нет, это даже не шанс. Это просто смягчающее вину обстоятельство. Реабилитировать препарат, не дать ему завязнуть в Фармкомитете. Вру, это шанс. Не очень большой, конечно, но шанс. А если и у них?.. Ну, что ж, тогда меня мало повесить».

Он набрал телефон ординаторской.

— Нина Тимофеевна? Зайдите ко мне. Да, да, сейчас же.