Обретение надежды

1

На телефонные звонки никто не отвечал: и регистратура, и архив уже были закрыты — короткий день. Сухоруков стукнул трубкой по рычагу — растяпа! Полдня жевать жвачку, а о самом главном забыть! Адреса! Сейчас хоть ты их из колена выломай. Значит, весь сегодняшний вечер, воскресенье и бо́льшую половину понедельника ничего не знать. Да, бо́льшую половину, с утра две операции, их не отменишь, больные уже подготовлены. Томиться им до среды — за что?.. Вконец издергаются.

— Я сейчас… — сказала Нина, обрывая завязки на халате. — Посиди, я сейчас. Только никуда не уходи. Я их найду.

Она выбежала, на ходу поправляя розовую кофточку. В окно Сухоруков видел, как Нина, мелко перебирая ногами, пробежала по центральной аллее к проходной и скрылась за пригорком. Понял: в общежитие, искать девчонок из регистратуры или из архива и в душе обругал: вот дуреха, знает же, что я на машине! Выходить, заводить, ждать, пока вахтер откроет ворота… Сколько тут? Метров четыреста… Уже не догонишь, она, видно, через перелесок махнула, напрямик.

Над перелеском, отделявшим институт от жилого городка, висело тихое осеннее солнце. Белели лохматые астры на клумбах, в сухой чаше фонтана гнил сугроб опавших листьев. По дорожкам прогуливались больные. Многие были окружены родственниками, детьми, тихими, чинными, похожими на маленьких старичков. Возле забора, на траве, вокруг моложавой женщины, расположилась целая компания, человек шесть. Губы у женщины были ярко накрашены, это еще больше подчеркивало землистый цвет лица. Компания перекусывала, оживленно толковала о чем-то. Чернявый мужчина в нейлоновой сорочке, расстегнутой на волосатой груди, пряча бутылку, осторожно разлил по стаканам водку, закрасил лимонадом. Женщина покачала головой и отодвинула свой стакан. Выпили без нее. Заговорили еще оживленнее. Она встала, отошла к забору. На это никто не обратил внимания, чернявый разливал по второй. Сухорукову захотелось выматериться.

Прихрамывая, в кабинет вошел Заикин. Взял со стола яблоко, вкусно захрустел.

— Домой не собираетесь?

— Пока нет.

— А может, в лес махнем, а? Хорошо сейчас в лесу. Листья падают, грибы произрастают. Давно в лесу не был, лет сто, наверно. Вы ведь на машине, съездим, а?!

Сухоруков кинул на стол ключи.

— Езжай. Права есть.

— Хитрый… — Заикин вытер платком лысину. — А доверенность? Хотите, чтобы мне пришили угон чужой лайбы? Спасибочки. Поехали лучше вместе, а? Девочек прихватим.

Сухоруков повертел ключи на пальце и опустил в карман.

— Ладно, Жора, не трепись. Я уже в норме.

— Послушайте, Андрей Андреевич, у меня есть идея. Только вы, пожалуйста, не смейтесь. Когда мы снова получим золото?

— Возможно, в среду, а что?

— Во мне семьдесят пять кило, только что взвешивался. Так вот, в среду я всажу в себя сто пятьдесят милликюри этого золота и заткну им всем рты.

Сухоруков усмехнулся.

— Не смейтесь, — побледнел Заикин. — Я же вас просил…

— Извини. — Андрею Андреевичу стало жалко Жору: чудак… — Просто из этой затеи ничего не выйдет. Неравноценны исходные данные. Заяц был болен, а ты, слава богу, здоров. Так что ты своим героическим поступком ровно ничего не докажешь. Просто введешь государство в ненужный расход.

— Но…

— Никаких «но»… У меня ведь есть еще двое таких… «золотых». Ты лучше сделай вот что: захвати все, что надо, чтобы сделать анализ крови. Сейчас Минаева приведет кого-нибудь из регистратуры или из архива, мы узнаем адреса и поедем, Если они живы… это будет получше твоего эксперимента.

— Понял, — сказал Заикин. — Значит, их было трое? — Глаза у него сузились в щелочки, в них мелькнул страх, и Сухоруков понял, о чем он подумал. — Да, да, я сейчас вернусь.

Компания у забора уже собирала в сумки остатки харчей. В траве остро поблескивали пустые бутылки. Женщина с ярко накрашенными губами заплетала косички девочке лет двенадцати-тринадцати, чернявый мужчина что-то говорил, оживленно размахивая руками. Подошел автобус, к проходной потянулась толпа народу. Со всех дорожек им навстречу пошли больные, жадно выглядывая своих. Только доминошники в беседке все так же сосредоточенно бахали костяшками: видно, никого не ждали.

Наконец показалась Нина с молоденькой медсестрой. Нина шла чуть пригнувшись и прижав к бокам локти. Ветер растрепал ей волосы, розовая кофточка выбилась из юбки, но она этого, видимо, не замечала. Юбка была узкая и короткая, круглые коленки мелькали часто, медсестра бежала за Ниной вприпрыжку.

Вернулся Заикин с портфелем, повесил к Сухорукову в шкаф свой халат. Сел в кресло, подвинул к себе пепельницу. В коридоре зацокали каблуки. Хлопнула дверь. Тяжело и часто дыша, Нина положила перед Андреем листок бумаги и отошла к умывальнику. Тугая струя воды ударила в раковину. Заикин бросил сигарету, подал Нине чашку. Сухоруков прочел адреса и поскреб подбородок: что такое — не везет и как с ним бороться? Чего стоило обоим быть минчанами. Или, хотя бы одному. Молодечно и деревня Приречье Рогачевского района. Сто километров в один конец — на запад и двести с гаком — на юго-восток. Итого — шестьсот.

Ничего не попишешь, могло быть и хуже. Скажем, Белая Вежа и Тереховка.

— С чего начнем?

— Следовало бы с телефона, — сказал Заикин. — Они ведь на учете. В райбольнице, в диспансере…

— До кого ты сейчас дозвонишься?.. — Нина села в кресло и одернула на коленях юбку. — Суббота, все закрыто, только дежурные. Много они тебе скажут.

— Верно. — Сухоруков побарабанил пальцами по столу. — Суббота. А до понедельника я не вытерплю. Значит…

— Значит, Молодечно, — сказала Нина, сбивая растрепанные волосы в плотный золотистый ком. — Сегодня побываем у Старцева, к утру доберемся до Цыбулько, Иначе получится не два — не четыре.

Сухоруков кивнул: правильно. Вопросительно посмотрел на Нину.

— Да, еду. — Она решительно вздернула подбородок. — Только забегу в ординаторскую за сумкой и плащом.

— Не спеши. — Сухоруков посмотрел на часы. — Мы обождем тебя у машины.

На Логойском шоссе они заправились; на всякий случай Сухоруков набрал бензина в запасную канистру. По кольцевой дороге синяя «Волга» выскочила к Ждановичам и пошла отсчитывать километры.

Андрей вел машину, слегка пригнувшись к баранке и крепко охватив ее пальцами. Баранка была обмотана синей изолентой, руки на ней лежали плотно, не потели. Заходящее солнце било прямо в глаза. Где-то в багажнике лежали очки-фильтры, но он их не любил, они окрашивали мир в скучный зеленовато-серый цвет. Будто смотришь из-под воды. Мотор гудел, как шмель, ровно и однотонно. Стрелка спидометра покачивалась у отметки «100».

Заикин сидел на переднем сиденье, бережно поддерживая на коленях портфель со стекляшками. Нина устроилась сзади. Она сбросила туфли, подтянула под себя ноги и смотрела в окно.

Плеснул в глаза и исчез голубой окаемок Минского водохранилища с белой будочкой над плотиной. Нина вспомнила, как в конце лета приезжала сюда с Вересовым. Вон там, за пригорком, они оставили машину и долго бродили по берегу. На берегу валялись консервные банки и разбитые бутылки. Глаза у Николая Александровича были растерянные, грустные; он трогал тоненький шрам на щеке и виновато улыбался. Потом они пили сухое вино в маленьком круглом кафе на пригорке, под соснами, терпкое и холодное «Фетяска», и молча смотрели, как за зеленые островки закатывается солнце. От этого воспоминания у нее заскребло в горле.

Промелькнули Ратомка, Крыжовка, Зеленое — дачные, грибные и ягодные места. Не доезжая Заславля, Сухоруков круто свернул вправо, к Радошковичам. Ниночка смотрела на его сведенные плечи, туго обтянутые темно-серым пиджаком, на стриженый затылок, резко очерченный жестким воротом белой рубашки, и ей хотелось провести по этому затылку пальцами. Желание было таким сильным, что она закурила, чтобы чем-то занять руки.

«Боже мой, — беззвучно шептала она, давясь горьким дымом, — хоть бы они были живы, эти люди, хоть бы они были живы. Подумать только, такая большая земля, столько народу, как муравьев в муравейнике, и вдруг получается, что вся твоя жизнь, все твое будущее зависит от того, живы железнодорожник Старцев и доярка Цыбулько или уже умерли. Вся твоя жизнь… И даже если ты своими руками кинешь ее им под ноги, ты ничего не сможешь изменить. Ты уже сделал все, что мог, теперь тебе только остается гнать машину и надеяться. Нет, нет, что-то тут не так. Ну, а если бы не это золото? Даже не золото, а проклятый штампик, поставивший его вне закона?.. Мы бы тоже летели, сломя голову, к черту на кулички, чтобы узнать, живы эти люди или нет? Мы бы тоже молили в душе бога, черта, дьявола, чтобы они были живы: господи, сделай так, чтобы они были живы! Чтоб они жили долго-долго, десять тысяч лет! Нет. В том-то весь ужас, что нет. Мы уже забыли этих людей, их имена, адреса, хотя всего чуть больше месяца прошло, как Старцев выписался. Мы забыли их, нам нет до них дела. Чужие слезы в чужие моря текут. Мы сделали все, что могли, и больше нам до них не было никакого дела. Если бы не этот штампик… Удалось бы мне провести сегодняшний вечер с Андреем? Неужели у него нет любовницы? Почти пять лет без жены… Чертушки! Кто она? Наверно, не из наших, уж это бы я знала. Наши его не интересуют. И я тоже. Чужая, ненужная. От сердца до сердца — дальше, чем от Минска до Магадана, туда хоть самолетом долететь можно… Так ждала этой субботы. Может, удалось бы уговорить его съездить в грибы. Вместо того, чтобы бегать за Машенькой из регистратуры, я сделала бы прическу, надела брюки, свитер… Я сказала бы ему, что больше не могу. Нет, не сказала бы. И, может, мы бы никуда не поехали. Он это умеет: «Занят, Ниночка, ей-богу, занят». Ну и ладно. Все равно я бы сделала прическу. И позвонила. Кому? Да уж придумала бы. Не киснуть же в такой вечер дома. И он что-то придумал бы. И Заикин. А вместо этого мы летим к людям, чья жизнь внезапно сцепилась с нашей. Ни любви, ни сострадания — только страх. Нас гонит страх, господи, только страх! А где взять на всех любви и сострадания? Десятки больных, не успел узнать, привыкнуть, разглядеть — следующий! Боже, сделай так, чтобы они были живы. И, если я не уйду из онкологии, если я выдержу все это, я совсем иными глазами буду смотреть на моих больных. Я буду помнить их фамилии, адреса, я буду часами сидеть возле их постелей… где взять любви и сострадания, чтобы хватило на всех…»

Сигарета дотлела до фильтра, Ниночка поперхнулась горьким дымом и выбросила окурок в приоткрытое окно. Взметнулся на гранитной стреле бронзовый Гастелло — застывшее движение, прекрасное в своей стремительности. Дорога пошла нырять в глубокие лощины, карабкаться на подъемы. Пустые печальные ржища тянулись по ее обочинам, окаймленные у горизонта синими сосняками, а потом их сменили картофляники — разноцветные платочки девчат, трактора, телеги, дымок костров… Нина явственно ощутила запах печеной картошки, обжигающе горячей, с хрустящей корочкой, и сглотнула слюну. Нашарила в сумке бутерброды с сыром, разломала на три части. Заикин тут же проглотил свою долю, смешно двигая прижатыми к черепу ушами, Сухоруков отказался. Нина отдала Жоре и его порцию, пожевала сама. Сыр был вязкий, как резина, хлеб подсох. Но чувство голода прошло.

Вскоре потянулись деревянные окраины Молодечно. У колонки, где женщины брали воду, Сухоруков притормозил, назвал адрес. Ему обстоятельно, словоохотливо объяснили, куда ехать, где сворачивать.

Старцев жил на узкой улочке, примыкавшей к железной дороге. Сухоруков остановил машину дома за три, устало прижался лицом к рулю.

— Но могу, — хрипло сказал он. — Зайди к соседям. Если что — все знают. Не могу…

Нина вышла, одернула измятую юбку, поправила волосы. За невысоким штакетным заборчиком в палисаднике, густо засаженным сиренью, пожилая женщина в старом мужском пиджаке сгребала опавшие листья. Она с любопытством посмотрела на остановившуюся «Волгу».

Нина подошла к штакетнику.

— Добрый вечер.

— Вечер добрый, — приветливо ответила женщина. — Или ищете кого?

— Старцева, Ивана Степановича. — Ниночка почувствовала, что у нее пересохло во рту.

— Ивана-то? А вон его дом, с зелеными ставнями, — показала женщина черенком граблей. — Толечко он из магазина пришел.

Ниночка ухватилась за штакетину.

— Откуда? — у нее никак не укладывалось в голове, что человек, которого они мечтали застать просто живым, преспокойно расхаживает по магазинам. — Ах, да… — спохватилась она, поняв, как нелепо прозвучал ее вопрос. — Укачало, знаете, дорога… У вас водички не найдется?

— Найдется, найдется, — засуетилась хозяйка. — На лавочку присядьте, я мигом.

Бросив грабли, она пошла во двор. Нина подбежала к машине. Сухоруков сидел, сгорбившись и прижавшись щекой к баранке, глаза у него были прикрыты.

Нина просунула руку в приспущенное стекло и тронула его за плечо.

— Он только что вернулся из магазина, — сказала она. — Слышишь: он вернулся из магазина. Погодите, я попью.

— Принеси и мне, — пробормотал Сухоруков и растер ладонью лицо.

Напившись, они проехали еще метров пятьдесят, и Андрей прижался к обочине. Небольшой деревянный дом, по-хозяйски ошалеванный и покрашенный буроватой краской, смотрел на улицу сквозь палисадник тремя окнами, задернутыми гардинами. Широкие подоконники были заставлены цветами в глиняных горшках.

За забором виднелся сад, кое-где на деревьях еще висели яблоки.

— Значит, так, — сказал Сухоруков, — едем на Нарочь, вспомнили адрес, решили проведать.

Во дворе уже заливалась, почуяв чужих, собака. Худощавый мужчина в нижней рубашке вышел из калитки и уставился на приезжих: рыжие брови пучками, как сухая трава.

— Андрей Андреевич! — тоненьким голосом крикнул он. — Георгий Захарович! Ниночка… Гостейки мои дороженькие! — Иван Степанович конфузливо запахнул на груди рубашку. — Ганна! Ганна, примай гостей!

— Да мы на минутку, — сказал Сухоруков. — Так, знаете, по пути.

— И знать ничего не хочу! — Старцев распахнул калитку. — Заходьте, заходьте, у нас кобель только брехать мастак, не тронет. А ну, марш в будку!

На крыльцо вышла, привлеченная его криком, Ганна, еще не старая, простоволосая, стрельнула по приезжим веселыми глазами, с достоинством поклонилась:

— Просим в хату. Душевно вам рады.

Неловко переминаясь, Нина, Сухоруков и Заикин зашли через просторные сени в хату. В хате пахло антоновкой, груда яблок янтарно светилась в плетеном лукошке на столе.

Хозяйка сняла его, поставила на табурет.

— Садитесь, гостейки, видать, сдорожились. Отдыхайте, яблочек отведайте. Мы зараз…

Она была похожа на свою хату — такая же ладная, чистая и уютная. Доктора и оглянуться не успели, как на столе уже появилась свежая скатерть. Напрасно они отговаривались, что заехали на минутку, Иван Степанович и слышать не хотел.

— Чтоб я вас без чарки из хаты выпустил?! Да за кого вы меня принимаете?! — Он торжественно водрузил на стол бутылку «Столичной». — Оно-то я, по моему теперешнему положению, не употребляю, ну да вам Ганна компанию поддержит.

— Иван Степанович, вы когда последний раз на медосмотре были? — спросил Заикин.

— Да завчера и был, — усмехнулся Старцев, показывая редкие черные зубы. — Полную инвентаризацию закатили. Через месяц на работу отпустить обещались. На три кило восемьсот грамм поправился. Может, помыться с дороги желаете, так я солью.

К явному разочарованию Старцева от водки и ночлега отказались наотрез: дорога. Поужинали. На столе появился самовар, вазочки с малиновым, клубничным, вишневым, крыжовниковым вареньем, коржики и ватрушки.

— Шоферская доля — сухой закон, — философски бормотал Иван Степанович. — Ну лады, налегайте на чаек, чаек — он и шоферам дозволяется. Варенье свое, не покупное, смелей кладите. — Он потарахтел ложечкой в стакане, собрал на лбу морщины. — Комедь… Рассказать вам, как я под старость лет в брехуны попал?

— Иван, — жалобно сказала жена: история о том, как муж попал в брехуны, видимо, уже сидела у нее в печенках. — Имей совесть, дай людям повечерять.

— И нехай себе на здоровье вечеряют, — хмыкнул Иван Степанович. — Ты небось тоже меня в брехуны записала, а зараз увидишь… — Отхлебнув чая, он довольно прижмурился. — Вот, значит, какая получилась закавыка. Вскорости как я от вас вернулся, пошел это я в депо. Потихоньку-помаленьку, тут недалёко, через путя и там. Ну, хлопцы меня, ясно-понятно, обступили, — что да как, да когда, дядя Ваня, возвернешься. Как раз обед был, ну стал я им рассказывать. Про институт, само собой, про всякую вашу машинерию. Вот, говорю, меня перед операцией на такой хреновине облучали — бетатрон по-научному называется, к примеру, как паровоз с трубой, только догоры ногами перевернутый. Здоровая дурища, глянешь — душа в пятки. Там, в ейной утробе, вроде как атомная бомба вырабатывается, мне Валик-лаборант, копопатенький такой, может, знаете, все про этот бетатрон разъяснил. Обрисовал я им натурально, и про электроны выдал, и про лучи рентгеновские… Тормозное излучение, правильно? Этот Валик грамотный малец, из него бо-ольшой человек получится, ежели, конечно, космы свои подрежет. Потом про операцию конечно, но тут я особо не распространялся, поскольку отключенный был начисто, вроде из меня рубильник выдернули. — Иван Степанович подлил себе чайку. — Одно помню: как меня на качалку водрузили. Все, думаю, кранты! Сейчас накинутся с ножиками и почнут резать… Привезли в операционную, а там никого с ножиками нету, один Григорий Захарович в каком-то ящике отверткой колупается. Ну, чисто я в своем депо. Очень это дело мне понравилось. — Он снова побарабанил ложечкой, размешивая варенье. — Одним словом, говорю, братцы, самое интересное началось после операции. Пришел доктор Сухоруков с докторшей Ниночкой — ей-богу, доктор, вся больница вас Ниночкой называет, ровно дочку, вы уж не обижайтесь! — и влупили в меня, может, касторку, думаете? Золото, ей-богу, золото, фунта два…

— Ну, Иван Степанович, это вы загнули, — засмеялся Сухоруков.

— Может, и загнул, — хмыкнул Старцев. — Насчет количества. А насчет качества? Все одно золото! Конечно, трошки подпорченное, радиоактивное, но, ежели разобраться, — валюта. — Он оглядел хохочущих врачей. — Во-во, так и в депо хохотали. Не стоишь ты, мол, старый дурень, чтоб на тебя золото переводили, даже ежели оно малость того… подпорченное. А я говорю: сами вы дурни! Я сорок два года за токарным станком простоял, в войну на Урале по три смены вкалывал, одними грамотами да благодарностями всю хату обклеить можно. Это окромя ордена Ленина да медали «За трудовую доблесть». Как же на меня мое государство какого-то паршивого золота пожалеет, чтоб меня на ноги поставить, ежели я его, можно сказать, на своем горбу вывез?! То-то! — Иван Степанович победно оглядел улыбающихся врачей. — Ну, слушайте. Вот, говорю, вкатили в меня этого золота, и стал я такой радиоактивный, что просто ужас сказать. Навроде бешеной собаки: никто не моги подходить, а то кусну. И чтоб это от меня другим добрым людям вреда не было, поместили меня в отдельную палату. Форменная одиночка. Напервах разговаривали со мной через телевизор. Как над кроватью лампа загорится, так и знай, это тебя в телевизор разглядают, в каком ты есть состоянии и не думаешь, к примеру, дуба врезать. — Он подмигнул Сухорукову и оживленно потер руки. — Что, может, неправда?

— Правда, — подтвердил Андрей Андреевич. — Чистая правда.

— А они не верят! — Иван Степанович подвинул свой стул к Сухорукову. — Ты, говорят, дядька Иван, никому не рассказывай, а то какая шпана найдется, захочет из тебя то золото выковырять. Кукиш, говорю, с маслом. Оно свое дело сделало и улетучилось, больше ни хрена не осталось, А я, может, через это домой здоровый возвернулся, и еще не один паровоз в божеский вид приведу. — Он довольно вытер платком рыжие, жесткие усы. — Вот вы мне разъясните, товарищи доктора, один вопрос, очень он меня интересует, а Валик-лаборант по этой части слабоват. Я — человек рабочий, жена моя, Ганна Емельяновна, тоже крановщица, портальным краном заводовает. Сын у нас фрезеровщик, и дочка в детском садике воспитательницей. Само собой, внуки имеются. Живем мы, как говорится, не хуже людей: и хлеб есть, и к хлебу скварка, и к скварке чарка. Однако, особых, я вам прямо скажу, капиталов у нас нету. А мы ж с Ганной и за панским часом жили, это дети у нас привыкли оладку с двух боков маслом намазывать, горя не нюхали, мы-то нюхнули. Вот вы мне разъяснение сделайте, мог я, по моему достатку, в таком институте, как ваш, лечиться, ежели бы, к примеру, с меня за все наличными лупанули?

Сухоруков, Ниночка и Заикин переглянулись.

— Что вам сказать, Иван Степанович, — Сухоруков осторожно сгреб со скатерти крошки и высыпал в блюдечко. — Недавно наш заместитель директора по науке, Жарков Игорь Иванович, в Америку ездил. Знакомился, как у них это дело поставлено. Полгода пробыл, все посмотрел. Получается там вот какая петрушка… День в палате — до 100 долларов. Сколько вы у нас пролежали?

— Да почти три месяца.

— Считаем, семьдесят пять дней. Вот вам семь тысяч пятьсот. Одно облучение на бетатроне — еще полсотни. У вас пятнадцать сеансов было, сосчитать не трудно. Любой анализ — двадцатка. Операция, препараты — тысяч двенадцать на круг.

— Двенадцать тысяч, — покрутил головой Иван Иванович. — Теперь прибавляй. Пока я у вас лежал, мне зарплата полностью шла, до копеечки. Полтыщи с хвостиком по бюллетеню. Опять же, еще пока на работу выйду, сотни две набежит, а то и поболе. Профсоюз полста помощи оказал, для усиления, так сказать, питания, и путевку бесплатную на четвертый квартал в санаторию выделил — оно тоже сто двадцать рубликов стоит. Ничего, себе! Это выходит, что при моей болезни живьем в землю лезь! Интересная получается арифметика…

2

Уже стемнело, когда они распрощались с гостеприимными хозяевами и выехали в обратную дорогу. Спешить было некуда, в Рогачев предстояло приехать к утру. Сухоруков передал руль Заикину, пересел к Нине, на заднее сиденье.

— Бодрый старик, — сказал Жора. — Говорун…

— Это он теперь заговорил, — откликнулся Сухоруков. — Можно сказать, с того света вернули. Кстати, не без помощи золота. Того самого, что для лабораторных испытаний… Столько в нашем деле еще непознанного, неясного. Длина пробега излучения изотопа золота — миллиметры, а ведь появятся препараты с длиной пробега в сантиметры. Тогда можно будет убивать не клетки — целые опухоли, обходиться без тяжелейших операций. Ох, сколько тут работы! — Он тронул Нину за руку. — Если меня уберут… Ладно, ладно, не мотай головой, меня наверняка уберут. Конечно, на какое-то время все затормозится, но ненадолго. Не мы одни работаем с золотом, комитет утвердит, и все будет нормально. Так вот, ты мне пообещай, что не бросишь. Нужно научиться вводить в лимфатические сосуды. Всехсвятских продолжит изучать внутривенное, а ты — лимфососуды. Подвести ко всем возможным местам скопления злокачественных клеток. Слышишь? Договорились?..

— Если тебя уберут, я тут же уйду, — глухо ответила Нина. — Я уже давно отсюда ушла бы, если б не ты, давно.

— Глупости. Никуда ты не уйдешь. Жора, в понедельник, на всякий случай, запроси в поликлинике все анализы Старцева. Пусть пришлют копии. Что ж, в сущности, к Цыбулько можно бы и не ездить. Картина примерно та же, думаю, и результат будет тот же. Но раз уж вы такие хорошие… Я подремлю, а? Устанешь, разбуди.

Он прилег на сиденье, положив голову Нине на колени, и она осторожно погрузила пальцы в его волосы. Волосы были мягкие, как чесаный лен. Встречные машины хлестали по стеклам широкими световыми полосами. Андрей взял Нинины руки и прижал к губам.

— Все будет хорошо, — прошептала она, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Все будет хорошо, вот увидишь.

…На рассвете они добрались до деревни Приречье, километрах в пятнадцати за Рогачевом, ближе к Довску. Сторож в ватнике и рыжем малахае дремал на ступеньках сельпо, охватив обеими руками связанную проволокой берданку.

Сухоруков приоткрыл стекло.

— Дедусь, где тут Цыбулько живет?

— Какая Цыбулько? — встрепенулся старик. — У нас тут, почитай, полдеревни Цыбулек.

— Анастасия Иосифовна.

— Наста? — старик встал, дернул за ухо малахая. — За околицей в леску погост видели? Там она, Наста, царство ей небесное. Неделя, как схоронили. — Он вздохнул и деликатно кашлянул в кулак: — Чи не найдется у вас, люди добрые, бумажки, вашего табачку закурить, бо я запалок не маю.

Заикин сунул ему сигареты и спички, старик задымил.

— Она в Минску лечилась, в самой главной больнице. Ну, вроде, ничего, еще деток в школу выправила, картоплю почала копать. Потом в Гомлю мужик отвез, там богу душу и отдала. А вы ей кто, может, сродственники?

— Сродственники, дед, сродственники, — пробормотал Заикин, включая зажигание. — Одну землю топтали.