Орельен. Том 2

LII

— За день требуется поставить десять, одиннадцать столбов… Это, друг, не пустяки: работка не дай бог… И еще говорят, что мы ничего не делаем. А тут каждый раз надо перетаскивать материалы, передвигать козлы и прочее. Понятно, следом идет бригада бетонщиков… Но и нам дела хватает! Я работаю на Сент-Этьен — Гренобль…

Глубокие тарелки уже были убраны. Золотистый свет падал на столики, где сидели обедающие в том блаженном состоянии, которое рождает выпитый аперитив, первый стакан вина и созерцание меню. Участники банкета устроились в глубине зала ресторана, в доме, который как бы висел над Парижем, и если бы не зеленые спущенные шторы, из окон можно было бы видеть крыши, укутанные ночным сумраком. В общих залах — обычные клиенты, касса, столики, почти все пустые, но и туда доносились громкие приказания обедающих и через эти залы проносили блюда, заказанные приглашенными редакцией «Ла Канья». В глубине — столик на колесах и пианино. Сколько их собралось? Двадцать пять человек, тридцать? Фукс, уже успевший побагроветь, под цвет своим огненно-рыжим бакенбардам, в высоком воротничке, подпиравшем подбородок, поднялся и, обратившись к своему соседу, подрядчику, высокому толстяку с мясистой бородавкой на щеке и неестественно широкими черными бровями, скомандовал:

— Заткнись, Шаплен, придет твой черед — поорешь… Гарсон, подайте жюрансона, черт побери, слышите, жюрансона!

Слова эти сопровождались постукиванием вилки о край фарфоровой тарелки.

— В жизни не слышал об этом шинке, — промолвил высокий черномазый малый, сидевший на углу длинного стола; жесткие волосы его, расчесанные на пробор, никак не хотели лежать гладко. Он повернул к соседу блестящие асимметричные глаза, ярко сверкавшие на раскрасневшемся лице, пересеченном тоненькой линией усиков.

— Простите, — ответил тот тихим голосом, так не вязавшимся с его атлетической фигурой, и вежливо склонил свою курчавую голову, покручивая золотистые пышные усы, украшавшие его верхнюю губу. Затем взглянул на собеседника выпуклыми глазами: — Простите, но я не расслышал вашего имени… а в полку я не имел чести вас знать…

— Дюпюи, Стефан Дюпюи, — отозвался брюнет. — В сущности, я не из вашего полка… Я служил в дивизионной артиллерии, и мы с Фуксом знакомы не по военной службе.

Высоко подняв брови, он, жестом, очевидно вошедшим уже в привычку, откинул назад волосы, которые все время лезли в глаза. Блондин бросил на него оценивающий взгляд: крепкий малый, сразу видно артиллериста, буяна, губы толстые, не закрывают белых зубов, и неприятный, почти маниакальный смешок, сопровождаемый подергиванием плеч. Вслух он произнес:

— Я тоже не из их полка… И тоже попал сюда случайно… я драгун, потом нас влили в шестнадцатый. Разрешите представиться: Марсоло, лейтенант Марсоло… второй батальон… сначала был в роте Милло. Видите, вон там, на председательском месте, сидит капитан Милло… потом был офицером разведки у майора Пьергиза… Ну, там другое дело! Потому что Милло, откровенно говоря… Жалко, что майор не мог прийти, он сегодня занят…

От разговоров в зале стоял адский шум. Слышался громкий смех, кто-то во весь голос окликал приятеля, сидящего на противоположном конце стола. Тоненько звенели рюмки и бокалы, стоявшие у каждого прибора в количестве пяти. Знакомые приветственно махали друг другу рукой, соседи немножко невпопад подымали свои особые тосты.

Какой-то высокий худощавый малый с размашистыми движениями, с пышными, так называемыми галльскими, усами и с заткнутой за воротник салфеткой вдруг появился рядом с Шапленом. Ему хлопали по плечу, приглашали выпить.

— Смотрите-ка, — сказал Марсоло. — Бланшар здесь. — Он первый заметил Бланшара. — Странная все-таки идея…

— Кто такой Бланшар? — осведомился Дюпюи.

— Да так, один унтер. Абсолютно ничем не примечательный. — Он разгладил усы и дипломатично переменил тему разговора.

— Удивительное дело, — продолжал Дюпюи, — я даже никогда не слыхал о таком заведении… раскопать такой шинок у самого Сакре-Кёр. Этот проныра Фукс всюду поспеет! Такой он и на фронте был.

— Попал в самую точку со своей газетенкой, — фыркнул Марсоло, — дело идет как по маслу. Все-таки приятно, что он из наших.

— Да, это, знаете ли, настоящий делец: никому не известно, почему расходится его «Ла Канья», а вот, подите вы, расходится. Куча подписчиков в колониях… особенно среди тамошних чиновников, которые получают сто су в час… Чем он их берет, представления не имею, да и не все ли равно. В таком деле самое главное — суметь продать.

— Ты так думаешь? — крикнул ему через стол Кюссе де Баллант, высокий малый, по виду типичный завсегдатай бистро. — Почему же он тогда, ваш обожаемый Фуксишка, не платит художникам? Одному мне он должен уйму денег.

Сидевший на противоположном углу стола Лемутар, бывший сотрудник полиции нравов, уже порядком захмелевший, решил во что бы то ни стало продемонстрировать присутствующим свои вокальные способности, но так как, выпив, он впадал в меланхолию и тоску по минувшим дням, то затянул — на мотив «Под парижскими мостами»:

Кругом кричали, чтобы он немедленно заткнулся. Какой-то невзрачный, чернявый человечек с нелепой лысиной и розовой физиономией призвал Лемутара к порядку. Говорил он с чудовищным южным акцентом. Лемутар пробормотал: «Господин капитан», — и грузно рухнул на стул.

— Кто это? — спросил доктор у Орельена. Супруг Розы Мельроз попал сюда случайно, в качестве сотрудника «Ла Канья». Он поставлял в газету различные медицинско-исторические курьезы, в духе доктора Кабанеса, и Фукс охотно их печатал, так как под ширмой научных сообщений можно было протаскивать на страницы газеты всевозможные непристойности, пользовавшиеся особой любовью среди подписчиков в Габоне и на Мадагаскаре… Орельен взглянул на того, кого называли капитаном, и улыбнулся. Как растолковать доктору Декеру, что́ есть Бомпар? Пожалуй, он единственный среди собравшихся здесь был не совсем безразличен Орельену. Лертилуа не желал принимать участия в банкете, но не сумел отговориться, а тут Фукс пристал как с ножом к горлу, да еще наврал! Если бы он не поклялся всеми богами, что Эдмон обещал прийти, Орельен ни за что бы не явился сюда… И, конечно, никакого Эдмона не оказалось. Фукс уверял, что Барбентан еще придет к концу обеда. В том состоянии смятения, в каком находился Орельен последние дни, он особенно остро ощущал нелепость этой пирушки с бывшими однополчанами и случайно попавшими сюда друзьями Фукса. Ведь Фукс всю свою жизнь только тем и занимается, что устраивает встречи и банкеты! Да есть ли у этого самого Фукса своя, личная жизнь? Он, должно быть, получает от содержателей ресторанов известный процент. Не говоря уже об объявлениях в «Ла Канья».

Поэтому Орельен вцепился в доктора, тем более, что супруг знаменитой Розы тоже шел ко дну, тонул в открытом море. Это их сближало. О чем бы оба ни говорили, каждый знал, что собеседника обуревают свои мысли, которые он не выдаст ни словом.

— Капитан Бомпар, — повторил Орельен. — Во-первых, для меня он не капитан Бомпар, а по-прежнему лейтенант Бомпар. Ему дали капитанские нашивки в последнюю, так сказать, минуту, в восемнадцатом году, когда я был уже в Восточной армии. Сейчас он находится в резерве. Поэтому его понизили в чине. Вот он и бесится! Помню его пьяного как стелька в погребе одного замка близ Суассона, замка-то не было, а погреб был… Замок заняли фрицы, но лейтенанта Бомпара не обнаружили… Когда мы на рассвете пошли в контратаку, он вылез из погреба с ручным пулеметом и на прощание выпустил всю ленту. А потом рухнул наземь, как бревно. Я думал, что его ранило, подполз, нагнулся над ним: «Господин лейтенант! Господин лейтенант!» А он храпит с самым блаженным видом…

Орельен бросил взгляд на ручные часы. Нет, Эдмон не придет. Ему очень хотелось спросить об этом доктора, да страшно было совершить нескромность, попасть впросак. Что знает о своей жене доктор? А если знает, тогда он вполне загадочная личность.

— Скажите, доктор, Роза сейчас в театре?

— Нет… да, кстати, что это она мне сообщила? Что вы, Лертилуа, согласились быть нашим пайщиком?

Решительно все говорили об его участии в «Косметике Мельроз» как о давным-давно решенном деле. Орельен не сказал «нет», потому что вспомнил о Люсьене Мореле, о его пустом болтающемся рукаве. Он перевел разговор на сидевшего напротив капитана Бомпара, чьи сутулые плечи, длинные, как у обезьяны, руки, волосатые пальцы приводили на память былое время:

— Советую вам, дорогой, хорошенько приглядеться к Бомпару, посмотрите на него: заткнул салфетку за пуговицу жилета, глазки прищурил, физиономию наморщил и сидит себе этаким наивным мальчиком… ничего, мол, не знаю и не ведаю… Словом, полнейшее простодушие, а на самом деле первостатейный хитрец!

— А чем он занимается сейчас?

— О, сейчас! Говорят, он перепробовал десятки профессий. Видите, вон у него выглядывает из-под салфетки кусочек жилета! В черную с желтым полоску… Так вот, он всю войну с ним не расставался, носил под кителем… И надел его сегодня вечером специально для нас… Хотя клянется, что и сейчас щеголяет в нем ежедневно… Послушали бы, как он говорил: «Этот жилет я носил, когда был камердинером в Ницце…» Был ли он на самом деле камердинером?.. Поди узнай. Но, так или иначе, его заявления шокировали нашу публику, особенно офицеров, в столовке. Его терпели из-за его умопомрачительной храбрости. Он любил хвастать именно тем, чем хвастать не положено. До войны он торговал маслом, и хоть бы хорошим, а то ведь плохим, как он сам признавался. Он из Марселя. Солдаты его любили, хотя он довольно злобная бестия. Своего денщика он для бодрости пинал в зад, а затем они вместе напивались до беспамятства.

Орельен говорил и говорил потому, что фронтовые воспоминания, торжествуя над запахом жаркого, отвлекали его от мыслей, которых он так страшился. Он старался не думать о Беренике, не думать о том, что не дало ему всю ночь сомкнуть глаз, он подавлял рыдания, над которыми был не властен и которые при малейшем попустительстве с его стороны вырвались бы наружу.

— Ваше здоровье, господин лейтенант! — крикнул сидевший напротив него статный парень довольно вульгарного вида, с соломенно-желтой шевелюрой, с блуждающим взглядом, пожалуй даже красивый, если бы не слишком тяжелый подбородок, портивший общее впечатление. Орельен поднял бокал, наполненный белым жюрансоном.

— Ваше здоровье, сержант! — ответил он.

— Кто это? — вполголоса осведомился доктор.

— Некто Бекмейль… один из немногих присутствующих на банкете унтеров, не считая Лемутара, Бланшара и самого Фукса… Чистокровный парижанин… на редкость изворотливый малый. Просто гений по этой части… К тому же, чудесный голос… его поэтому и приглашают в компанию. Пари держу, что сейчас он затянет «Веселый король».

Сосед Орельена слева вмешался в разговор:

— Или «Серенаду Манон», Лертилуа. Короля или серенаду, он этим песенкам своей карьерой обязан, должен им свечку поставить: из-за голоса его и держали по канцеляриям, друг у друга из рук рвали. Во взвод так его и не удавалось перевести…

Слегка нагнувшись, чтобы не мешать Орельену, доктор посмотрел на говорившего: глаза кошачьи, челюсть ослиная, волосы прилизанные, сам еще совсем молодой, но от сидячей жизни, которая явно шла ему во вред, налился нездоровым жирком. Доктор по профессиональной привычке еще раньше обратил внимание на походку этого молодого человека: ясно, деревянная нога. Орельен представил своих соседей друг другу:

— Доктор Декер… Гюссон-Шарра.

Оказалось, что доктор знаком с его двоюродными братьями, владельцами банка Гюссон. Между ними начался разговор, в котором Орельен не принял участия.

Подали жаркое. Среди восторженных криков собравшихся принесли красное вино. Да, надо признать, этот чертов Фукс не подвел. Устроил пирушку на славу, ничего не скажешь!

— Господа…

— Ш-ш, — пронеслось по залу… Слово «господа» произнес председательствующий за столом капитан Милло, сопроводив свое восклицание выразительным взмахом руки. — Тише вы, капитан хочет говорить…

— Господа…

Капитан откашлялся солидно, но благодушно. Был он, что называется, мужчина видный, и наверно в Тулузе, где до войны держал фотографию, слыл красавцем. Прекрасная фигура, правда, уже слегка расплывшаяся и, видимо, лысеет, хотя старается скрыть плешь черной, зачесанной назад прядью. Эх, куда только девалось былое изящество, без труда достигаемое военной формой и капитанским жалованием! Тогда небось мог не считая тратить денежки на габардины и диагонали! Привычным жестом капитан провел пальцем под носом, разгладил щетинистые рыжие усики, украшавшие верхнюю губу. Порядком все-таки обрюзг наш донжуан призыва 1915 года — и здорово поблек к тому же.

— Господа, — повторил он. — Не буду провозглашать заздравного тоста за наш полк, я провозглашаю тост за десятый батальон, которым я имел честь командовать, пусть хотя бы временно, но так или иначе командовал! Все мы, собравшиеся здесь, за редким исключением, служили в этом батальоне, который назывался просто «наш батальон», батальон храбрецов, каким он и был на самом деле! Все мы, конечно, сожалеем, что майор Пьергиз не мог принять участие в сегодняшней встрече… Но, по правде говоря, сам я не особенно об этом жалею, поскольку именно благодаря его отсутствию могу обратиться к вам с речью и сказать…

Довольно-таки претенциозная речь. Капитан сопровождал ее игрою вялого, обрюзгшего лица, которое, вероятно, когда-то нравилось женщинам. Тут были и комплименты во все адреса, и воспоминания об убитых, об отсутствующих, было воздано должное Фуксу как образцовому устроителю банкетов, не обошлось без упоминания о Франции как таковой, проскользнула ловко построенная фраза насчет посулов бывшим участникам войны, посулов, увы, ныне забытых. Слушатели пожимали плечами и вполголоса перебрасывались словами вроде: «Верно… он совершенно прав…» Жорж Гюссон-Шарра, которого стесняла деревяшка, осторожно пошевелил левой ногой под столом, боясь зацепить протезом соседа. Бекмейль вздохнул: «Заговорит он нас!» А Марсоло, расставив для вящей элегантности пухлые руки и растопырив пальцы-сосиски, нагнулся к Стефану Дюпюи и насмешливо присвистнул, оскалив ослепительно белые зубы:

— Несчастный капитан! Вы только на него посмотрите… Полнейший ноль… Для таких людей, как он, война — единственная удача, единственный шанс продлить молодость… Видали бы вы его с девицами… Умора! Ведь он воображает, что неотразим. У меня с ним было по этому поводу немало неприятностей. Майор Пьергиз его буквально не выносил.

Движением пухлых рук лейтенант Марсоло подчеркивал наиболее яркие моменты рассказа и не без удовольствия вызвал из забвения историю о той бабенке, которую он отбил у капитана в Эльзасе, — как же бишь ее звали?

— А он по-прежнему держит фотографию в Тулузе? — спросил Стефан Дюпюи, у которого от бесконечно длинного тоста началась позевота. С видом школьника, который шепчется с соседом по парте под самым носом учителя, Марсоло ответил:

— Да что вы… Мосье полюбилась красивая жизнь… Неужели он, по-вашему, может довольствоваться сейчас какой-то Тулузой? Нет, ему подавай столицу… Тем более что супруга его бросила! Вы подумайте, как повезло! Он обосновался в Париже, вернее, в Вожираре… И тут ему улыбнулась фортуна: нашлось подходящее заведение на ходу. Теперь он специализировался на снимках первопричастниц, новобрачных, лавочников с их чадами и домочадцами. Потом у него какие-то нелады с сердцем. Пять лет столовок, это вам не шутка! Приходится принимать различные лекарства, лечиться электричеством и прочее, прочее. Приглядитесь к нему: весь распух, глаза того гляди наружу вылезут… А в Вожираре находятся еще простачки, завсегдатаи кафе, которые и сейчас величают его «капитаном». Вы посмотрели бы, когда он командовал батальоном в Сааре. Как говорится, черт ему был не брат…

Раздались одобрительные крики. Это присутствующие приветствовали своего красноречивого капитана. Сильно захмелевший Лемутар тоже решил произнести спич. Но Бомпар пригвоздил его к месту, посоветовав: «Заткнись, крошка, — что вызвало всеобщее веселье. Подрядчик так тот просто заплакал от смеха.

Бомпар шепнул Гюро:

— А почему не пришел майор? Тот бы сумел закатить речугу! — Лейтенант Гюро покачал своей желто-рыжей шевелюрой и вытаращил глаза за стеклами очков.

— Мы, видишь ли, недостаточно хороши для него, — шепнул он, — недостойны обедать с господином Пьергизом… Де Пьергизом…

— Какая духотища! — вздохнул Гюссон-Шарра над ухом Орельена. — Не похоже, что на носу Новый год. Ты на машине? Нет? А я-то надеялся, что ты меня подвезешь из уважения к моей деревяшке. Ничего не поделаешь! Придется сгонять Фукса за такси… А что это еще за бонза восседает рядом с Марсоло? Ты его знаешь?

Орельен взглянул на противоположный конец стола. Это же Стефан Дюпюи. Служил где-то в артиллерийских частях. Сейчас сотрудничает в «Ла Канья». Типичный скептик, но со страстью к социальным проблемам, — на словах громит разврат, а сам не желает узаконить свои отношения с любовницей; она швейка, шьет блузки, и из-за каждого су, что он ей дает, у них происходят целые баталии. Отец его — председатель суда, и Стефан живет при родителях, у него в нижнем этаже своя особая, холостяцкая, квартирка. На одно ухо он глух: дескать, жертва артиллерийского огня…

— Он мне тут, пока мы не сели за стол, целую истерику закатил насчет социализма, России, бог его знает чего там еще, — сказал Гюссон-Шарра. — Он считает, что универсальные магазины уже отжили свой век, а от световых реклам у него, видите ли, глаза болят! По-моему, он немножко не в себе, как ты считаешь?

Доктор, со своей стороны, тоже рвался поговорить с Орельеном. Внешне он был целиком поглощен всей этой историей с «Косметикой Мельроз» и подчеркнуто обращался с Лертилуа как с акционером. Поделился с ним Барбентан их проектом выпуска дешевых духов на розлив? При участии мадам де Персеваль… фирма будет называться «Мари-Роз», поскольку участницы зовутся Мэри и Роза… У Розы будет свой театр. До сих пор Роза еще не заняла того положения, какое имеет право занять в силу своего таланта, гения наконец. Когда у нее будет свой театр, как у Режан, у великой Сары…

Подали салат.

— А как поживает твоя супруга? — спросил Орельен у Гюссон-Шарра. Гюссон-Шарра женился на своей двоюродной сестре. Впрочем, ничего другого в его положении ему и не оставалось. Пусть она похожа на монашку. Но не мог же он, как в блаженные времена, в офицерской школе в Бло или на постоях, бегать за бабами с неутомимостью браконьера, восхищавшей его однополчан. А какого он раздобыл себе вестового, просто чудо расторопности. Орельен вспомнил солдата Миро, из крестьян, который умел как никто приготовлять своему лейтенанту постель… Он слушал вялые и грустные рассказы соседа справа, который говорил о своей жене, о своем доме, о своей работе, — ему подыскали работу в банке Гюссон. Пристроили Гюссон-Шарра с его деревяшкой к верному делу. Должно быть, он просто ненавидит свою жену. И ужасно растолстел. В свое время он мечтал стать адвокатом, до военной службы учился год на юридическом факультете… потом началась война. В продолжение всего разговора он нервно шевелил протезом под столом, очевидно никак не мог приладить его поудобнее. И Орельену вспомнился Люсьен Морель.

— Когда тебя ранили? Словом, когда… — спросил он соседа.

— Когда я потерял лапу? — подхватил тот. — Надо признаться, мне таки не повезло. Представь себе, в самом конце войны. В октябре восемнадцатого года. На дороге Мобеж, когда мы драпали из Мальмезона. Целых три года проторчать на передовых, и вдруг — хлоп! на тебе! к шапочному разбору! Ты ведь сам знаешь, я не из тех дурней, которые лезут в любое пекло… Ничего не скажешь, все-таки повезло, я считал, что мне уже каюк, думал — совсем не выберусь. Как только боши начинали чуть посильнее жарить, меня холодный пот прошибал. Я все боялся, что товарищи заметят. Когда вылезешь из окопа, тогда уже легче. Самое паршивое — это вылезать. Вот вы все, по-моему, не так это переживали… а я-то, я-то, боже ты мой! Когда я почувствовал, что ранен, я начал себя ощупывать: голова на месте, руки, ноги… Ног-то пока еще было две, но одной вроде как и не было, странное дело, она вся словно обледенела…

У присутствующих не хватило терпения ждать десерта: Бекмейль с блестящими от жира губами и подбородком поднялся с места, его соломенная шевелюра казалась теперь почти желтой; приложив руку к сердцу, он по общей просьбе затянул:

— Ты был прав! — заметил Гюссон-Шарра. — Но увидишь, все равно он потом споет «Серенаду»…

— Нет, — ответил Орельен, — лучше уж заведем Валланта, а то этот никогда не кончит…

— Кто это Баллант?

— Кюссе де Баллант… художник. Видите, вон тот толстяк… что называется, душа общества! Когда не говорит о живописи…

Доктор Декер задумчиво покачал головой:

— Все-таки странно, Лертилуа, всех вы здесь знаете… Вот бы никогда не подумал… Я вас считал этаким отшельником, одиночкой, а оказывается, вы поддерживаете связи с самыми неожиданными людьми.

Орельен взглянул на доктора с улыбкой. Он только что особенно остро осознал свое одиночество. Он то и дело оглядывался, но тут же поворачивался спиной к дверям ресторана, откуда мог появиться Эдмон, тот Эдмон, к которому он решил больше не приставать, тот Эдмон, с которым можно поговорить о Беренике. Внезапно он до мелочей ощутил всю нелепость окружающей обстановки: медные бра с электрическими свечами под сборчатыми розовыми абажурчиками, картина с изображением морского шторма и под пару ей — другая, то же море, но в штиль и в полукольце пурпурных утесов; столик для посуды возле большого стола, тесно уставленного бутылками самого невероятного вида, ведерками для шампанского и чистыми приборами. Плюшевую с помпонами дорожку на пианино и огромную вазу под севр, откуда свешивали свои головки искусственные цветы в обрамлении искусственных листьев. Ощутил всю причудливость зала, разделенного на две неравные части, — в углу, за маленькими столиками сидели посетители, непричастные к торжеству, и кидали робкие взгляды на участников банкета, совсем как какое-нибудь дикое племя, чудом попавшее на раздольную фламандскую ярмарку. Слишком шумное веселье. Громкое «браво», скандируемое хором, песни, хохот, крики. Многих так и подмывало встать с места и пуститься в пляс. Лемутар уже окончательно опьянел и дирижировал вилкой. Прочие напряженно ожидали следующего номера. Но когда подали пломбир, после Бекмейля вдруг поднялся для очередного выступления не Баллант, а Бомпар, лейтенант Бомпар в своем знаменитом жилете в желто-черную полоску. «Ага, сейчас начнется, — подумалось Орельену. — Совсем как в Эпарже…»

Бомпар встал с места и взмахнул руками. Пиджак он снял и сейчас в сорочке и прославленном жилете действительно напоминал обезьяну. И сразу же в глазах Орельена он стал тем Бомпаром, каким был на фронте, недоставало только лихо сдвинутой на затылок каски… И даже держался он совсем как тогда, выпятив вперед подбородок, согнув сутулые плечи. Именно таким появлялся он за десять минут до начала атаки на бруствере окопа и стоял неподвижно в грязном своем кителе, спокойно глядя через бинокль в сторону бошей, стоял, чтобы поразить солдат своим залихватским видом. Сейчас он подзадоривал пьяных собутыльников:

— Марсоло! Эй, Марсоло! Выходи-ка сюда, бездельник, и представь нам тореадора! — Потом обернулся к Гюро: — А ты, Гюро, детка, садись за пианино и дай нам музычку!

Раздался дружный хохот. Слова лейтенанта напомнили каждому множество вещей. Гюро сначала поломался, но его упросили и подвели к инструменту. Как и обычно, этот молодой человек в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с усиками в проплешинах, мялся и стушевывался и, казалось, рад был своему отнюдь не богатырскому сложению, поскольку так он меньше бросался в глаза. Пока он усаживался за пианино, досадливо морщась, потому что от плюшевой дорожки взлетело целое облако пыли, Бомпар и Марсоло встали друг перед другом в боевую позицию. Марсоло никаких особых приготовлений не требовалось, вместо плаща он накинул на плечо салфетку, приподнялся на цыпочки и, что называется, уже вошел в роль. Вид у этого бывшего драгуна сразу стал грозный, чему способствовала его негритянская, вопреки светлой окраске, наружность, веснушки на выпуклом лбу, растрепанные курчавые волосы, торс Аполлона, с округлой талией, здоровенные ручищи, туго обтянутые рукавами сорочки. Да, сразу чувствовалось, что женщины не обходили его своим вниманием. Председатель пиршества недовольно оглянулся; вульгарная красота бывшего подчиненного была явно не по душе капитану Милло, должно быть, напомнила кое-какие не совсем приятные истории.

— Нет, ты только посмотри на Бомпара, — воскликнул Гюссон-Шарра. — Вот выдумщик-то!

И действительно, Бомпар выхватил из огромной вазы с синими разводами, стоявшей для красоты на посудном столике, целый пучок искусственной зелени, обмотал ее вокруг головы, так что получилось два огромных рога, и теперь прыгал вправо и влево с видом комически свирепым, под аккомпанемент лейтенанта Гюро, наигрывавшего что-то в сильно испанском духе. Лемутар, поднявшись с места, хлопал в ладоши и на радость присутствующим вопил во весь голос: «Toro! Toro!»[1] Официанты, разливавшие шампанское, остановились посмотреть, а посетители, сидевшие за столиками в углу зала, вставали с мест, заинтересованные зрелищем.

Фукс вскочил в круг и, кривляясь как клоун, стал изображать арбитра между быком — Бомпаром и тореадором — Марсоло. Это было уже новшеством и не входило в прежний церемониал, когда во втором батальоне представляли бой быков где-нибудь в тесном укрытии на передовых линиях или на отдыхе в импровизированной столовке. Новшество определенно понравилось, и, очевидно, с целью внести в зрелище еще больше огня, Бекмейль и Баллант с взаимного согласия взяли на себя роль тренеров. Бычий тренер массировал своему подопечному рога, смахивал с его хвоста пыль, — словом, проявил бездну выдумки; это и требовалось Валланту, который не переносил мысли, что не он, а кто-нибудь иной, может очутиться в центре всеобщего внимания. Фукс гарцевал на воображаемом коне, шумел за десятерых, по ходу действия выводил противников за руку, словно представляя публике новобрачную, как некогда Ригаден в кинокартинах, и изображал пантомимой предстоящий бой быков. Наконец он удалился, посылая публике воздушные поцелуи. Гюро ударил из «Кармен»: «Тореодор, смеле-е-е в бой!» Присутствующие хором подхватили куплет.

Доктор Декер покачал головой. Он с удивлением глядел на Лертилуа: Орельен следил за «боем быков» с явно взволнованным видом.

— Вот уж действительно не ожидал. У вас, милый, просто взволнованный вид…

Орельен оглянулся.

— Верно, согласен, это не слишком умно… но, видите ли, эта идиотская шутка, она ведь тоже была частью войны, нашей войны.

Марсоло размахивал салфеткой. Лысый череп Бомпара блестел сквозь венчавшие его чело листья; он угрожающе нацеливался рогами на зрителей, с разбегу останавливался перед воображаемым барьером, а затем как настоящий бык семенил вокруг арены: «Того! Того!..» Орельен продолжал:

— В последний раз, доктор, я видел, как Бомпар представлял быка… обычно он играл роль быка, а вот в роли тореадора выступал Вандерпиль, подпоручик, юнец из Лилля, этакий женоподобный блондинчик. В Эпарже. Подпоручика убили во время рукопашного боя на следующий день после представления… Я, конечно, прекрасно отдаю себе отчет, что все это весьма сомнительно с точки зрения вкуса!

Присутствующие ревели от восторга. Бомпар поистине был неподражаем, он совсем загонял Марсоло, который казался лет на пятнадцать его моложе. Музыкант наигрывал один и тот же мотив, но раз от разу все оглушительнее. Лемутар в углу, за стулом, отплясывал испанский танец, прищелкивал пальцами, взмахивал салфеткой, как шалью. Но никто не замечал его стараний.

— Странная все-таки штука эта самая ваша война, — вздохнул доктор, — мы здесь, в тылу, о ней и представления не имели…

Коррида закончилась гибелью быка. Бомпар катался по земле, а тореадор под восторженные вопли публики искусно подражал завыванию ветра, наигрывая пальцами на губах. Официанты стали разливать шампанское. Пианист, осушив бокал, жалобно захныкал:

— Ай, ай, ай, Фукс! Шампанское отвратительное! Сладкое!

Фукс отбивался:

— На всех не угодишь: одни любят сухое, другие — наоборот… — Словом, поднялся такой крик, что присутствующие не знали, кого и слушать. Впрочем, лично Фукс плевать хотел на шампанское. Только ради Нового года он его и пьет.

— Верно, верно, — орал капитан Милло, — вечно этот Гюро брюзжит! Ну и характерец!

— Но, господин капитан… шампанское…

— Никаких капитанов! Просил шампанского, так и пей.

Человек пять набросились на несчастного Гюро и силой пытались влить ему в рот шампанское прямо из горлышка бутылки. По столам, по полу растекался сладкий, отвратительно липкий напиток. Теперь уже пьян был не один только Лемутар. Бекмейль тоже окончательно опьянел: он хотел спеть еще песню, но Валлант, который уже давно ждал своего часа, выскочил вперед.

— Чудесно, превосходно, — прокудахтал Стефан Дюпюи, — пусть Баллант покажет почтальона.

«Почтальон» был коронный номер Валланта. Стоило ему выпить стаканчик, и он тут же начинал представлять почтальона. Он ходил взад и вперед со своей сумкой, вежливо приветствовал прохожих, взбирался по лестнице, зашел к одной миленькой дамочке, которая отперла ему двери, будучи в костюме Евы, зашел к одному священнику, который… заглянул к привратнику и отправился на велосипеде за город. Присутствующие не всегда понимали смысл разыгрываемых сценок, но хохотать считалось хорошим тоном, и все хохотали. А Баллант носился уже по всему ресторану, заигрывал с публикой, сидевшей за столиками, подходил снова к большому столу и т. д. и т. п. Словом, он окончательно затмил Бекмейля, который тянул своим прекрасным, правда, несколько пропитым голосом: «Манон, солнце взошло».

Банкет потерял первоначальную стройность, присутствующие разбились на группки, что-то кричали друг другу. Принесли кофе, ликеры, задымили сигары. Стол имел крайне неаппетитный вид: опрокинутые рюмки, пепел на блюдечках с недоеденным мороженым, кусочки бисквита, накрошенного нервными пальцами капитана… Теперь Баллант, окончательно разойдясь, затянул свою любимую песенку: «Она из Тонкина», и все — Дюпюи, Гюро, Гюссон, Бланшар, Марсоло — хором подхватили припев: «Моя Анна, моя Анна, аннамиточка моя…»

Доктор обратился к Орельену:

— В сущности, ваша война… это война офицеров, командного состава. Ведь здесь нет ни одного солдата…

Орельен пожал плечами:

— Ни черта вы, мой дорогой, не смыслите. Имеются ассоциации бывших бойцов… А здесь просто собрались товарищи… Возможно, мы случайно стали офицерами, но теперь уже поздно рассуждать… С этими скромными нашивками на рукаве мы подставляли лоб под пули, понимаете, и вот собрались…

— Что же ты, Лертилуа? — крикнул Гюссон-Шарра. Он сидел, развалясь на стуле, вытянув вперед свою деревяшку. — Почему ты не поешь с нами?

Доктор взглянул на Орельена. Орельен запел. Декер слегка прикусил губу. Не затем, чтобы удержать смех. Душа человеческая — загадка. Как часто человек не отвечает тому образу, который мы себе создали, или он сам себе создал. Вот хотя бы сей молодой парижанин, изысканный, медлительный, которого встречаешь на Монмартре, или у Мэри де Персеваль, или у Барбентанов… всегда прекрасно одетый, в меру молчаливый, и он, он поет, на лице его — капельки пота, он не следит, как обычно, за каждым своим жестом. Декер вдруг понял, что Лертилуа находится здесь в своей подлинной стихии. С огромной горечью подумал доктор, что не впервые делает подобное открытие, и не только в отношении Орельена: многое он мог бы сказать и о Розе, о великой Розе, декламирующей Рембо, о Розе в своей стихии! Вдруг он почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Это оказался Стефан Дюпюи, с побагровевшим лицом, с челкой, свисавшей на самые глаза; он покусывал кончики усов, сначала правый, потом левый, нервно, как вратарь, ожидающий мяча.

— Скажите-ка, доктор, мне сейчас Фукс тут кое-что сообщил… «Косметические изделия Мельроз» — богатая, оригинальная идея… Вас ждет дьявольский успех… Фукс хочет, чтобы я взял интервью.

Ах, так? Когда пахнет наживой, этот Фукс тут как тут. Декер отлично понимал, в чем дело. Издатель газеты «Ла Канья» зайдет к Барбентану. Так уж водится. Они условились о встрече. Дюпюи до чрезвычайности взволновала мысль о Розе, он заискивал перед мужем великой актрисы. Должно быть, этот самый Декер — малый не промах. Стефан всячески старался произвести на собеседника наиболее выгодное впечатление, заговорил о своей книге: сюжет романа — разочарование бывшего фронтовика, которому после чудовищного алкоголя войны, после бесконечных убийств, — словом, после войны, жизнь кажется бесконечно пустой. Этот будничный мир, где задыхаешься…

— А вы сами лично много убили людей? — осведомился доктор безразлично светским тоном. Дюпюи захохотал, смущенно повел плечами, откинул назад волосы.

— Я, видите ли, служил в артиллерии… Но я знаю по рассказам других…

Он указал на пирующих, которые, разбившись на группки, толпились вокруг капитана Милло, другие окружили Фукса и Лемутара, показывавших фокусы со спичками. Бекмейль, оставшийся в одиночестве, распевал во все горло «Ушедшую мечту»: «Смотрите, вот идут гусары и драгуны, и гвардия идет…»

— Ну, что ж, вам и карты в руки, — заметил Декер. — А я во время войны прилагал все усилия, лишь бы избежать фронта…

При этих словах доктор вызывающе скривил губы. Дюпюи был шокирован этим признанием, однако с невольным уважением взглянул на собеседника. Он сам чуть было не признался, что, мол, в качестве артиллериста не так уж… И продолжал развивать перед доктором сюжет своего романа, его второй план, план революционный: бунт героя, отвращение к Парижу торгашей, политиканов, темных дельцов… И, наконец, сторона поэтическая: бегство в природу, одиночество и под занавес — прозрение…

— Понимаете, не мог же я угнать Буля, так зовут моего героя, куда-нибудь на Таити… или в Харрар, по примеру всех прочих авторов. Поэтому он в конце концов уезжает в Бретань, на пустынное побережье, не посещаемое туристами, представляете — острова, охота, рыбаки… Конец отчасти в духе «Пана» Кнута Гамсуна, точнее, ближе к началу этой вещи. Вы любите Гамсуна?

Понятно, доктор любил Гамсуна. Впрочем, есть ли что-нибудь на свете, чего не любил доктор? Их разговор прервал Гюро:

— А без женщин все-таки скучновато, как по-вашему?

Вот уж никто бы не подумал! Вот что, оказывается, волнует этого хилого, желчного человечка с неприлично громким голосом, столь неожиданным при невзрачной приказчичьей внешности, без особых примет: лицо заурядное, фигура тоже заурядная.

— Он работает счетоводом в известной фирме музыкальных инструментов, — вмешался в беседу хромой Гюссон-Шарра, который заскучал в одиночестве. — Интересно знать, потому ли Гюро играет на пианино, что служит в музыкальной фирме, или наоборот?

— Не иначе как закон причинности, — заметил доктор.

Короче говоря, Гюро приобщился к искусству и, по его словам, не женится именно потому, что хочет свободно, без помех, ходить по концертам.

— Помнишь его, Лертилуа, в Мор-Ом? — приставал теперь Гюссон-Шарра к Орельену.

— Когда ему боши раскокали бутылку с настойкой от кашля?

Оба захохотали. Этот Гюро — типичный маньяк! Маниакальная любовь к порядку, доходившая чуть ли не до скандалов, не оставляла его и в окопах. Он умел рационально использовать пространство даже в пятьдесят квадратных сантиметров: все должно было быть на месте — фляжка, котелок, нож.

— А кашне, Гюссон, кашне, помнишь? А главное, как он берегся, боялся помереть, все время лекарственную настойку глушил… И какая у него была физиономия, когда пулей разбило его пузырек…

— Вовсе не пулей, а взрывной волной!

Они заспорили — пулей или взрывной волной. И подумать только, что именно он заскучал сегодня без девочек!

— Признаюсь… — начал доктор. — Понятно, почему Орельен и я, мы явились сюда одни… Ну, а все прочие? Куда они подевали своих дам? Да еще в канун Нового года?

— Ничего, — успокоил его Дюпюи, — большинство будет встречать Новый год в семейном кругу! Откровенно говоря, каждый не прочь урвать часок свободы!

— Вот как? Забавно… — доктор кивнул в сторону Марсоло. — Он не женат?

— Нет, — ответил Гюссон, — у него есть любовница, она дарит ему галстуки. А Бомпар оставил свою супругу в Марселе, он здесь проездом. Помнишь, Лертилуа, фотографию мадам Бомпар? Он нам ее все время под нос совал: волосы прилизаны, на цепочке золотой крестик, глазки маленькие, сразу видно — мещанка до мозга костей… Что не мешало самому Бомпару на постоях бегать за девками… Помнишь? Он, должно быть, здорово портил жизнь своей половине! А у Бекмейля — трое ребятишек, братья убиты на фронте, у него теперь на руках старуха мать, жена ворчит с утра до вечера, детишки хилые! Надо ему посочувствовать: здесь, в компании, он молодеет душой и телом. Он — агент трикотажной фирмы, а это значит: ходи, обивай пороги, стучись во все двери, стой смирно со шляпой в руке, — надо же накормить столько ртов! А Бланшар продает шины у заставы Майо, у него пять дочек, жена сбежала.

Доктор молча покачал головой и обернулся к Стефану Дюпюи:

— Да, дорогой, теперь я вижу: вы вполне правы — мир устроен плохо, и очень жаль, что войны рано или поздно кончаются!

Гюссон проворчал что-то и пощупал свою культю. Орельен с недоумением посмотрел на Декера. Но Дюпюи сразу понял намек доктора:

— Да, возможно… славное было времечко…