Орельен. Том 2

XLVI

В тот день Орельен не отважился больше выходить из дому. Он не мог простить себе, что так по-дурацки пропустил Беренику, не дождался ее посещения. Он ждал Беренику. Он не спускал глаз с телефона, с входной двери, как сторожевой пес. И впрямь, вся его жизнь приостановилась. Невиданная приостановка мыслей, чувств, даже боли. Он ждал, он не делал ничего, он только ждал; и то его еле хватало на это ожидание.

Он не завтракал, не обедал. Время перестало казаться таким бесконечно долгим. Орельен чувствовал, как в сознании рождаются обрывки фраз, возникают зачатки мыслей. Ничто не принимало четких форм, ничто не завершалось. Он жил с таким чувством, точно пловец, который, готовясь к заплыву под водой, задерживает дыхание. Ничто на свете не существует — чудилось ему, — кроме одной уверенности: Береника его любит. И от этой мысли он испытывал не радость, которую так ждал, а какое-то странное оцепенение. Так — словно благодаря этой уверенности он овладел всем миром, сделал последнее открытие, за которым нет ничего — небытие. Подобное чувство, должно быть, испытал Александр Македонский, когда напоил своего коня водой Индийского океана, ибо полководец не знал, что за этими легендарными водами лежат еще земли. То, что Береника его любит, то, что он знал об этом, не сомневался отныне в ее любви, вовсе не распахивало дверей перед его мечтой, вовсе не побуждало Орельена представлять себе дальнейшее развитие эпопеи. Любовь Береники была не эпопеей, а состоянием. С тех пор как Орельеном овладела уверенность, он был меньше чем когда-либо способен представлять себе все будущие перипетии разделенной любви. Он уже не мог представить себе Беренику в своих объятиях, не мог представить себе битвы за Беренику, любви Береники в том узко ограниченном и полном смысле, в каком все мужчины, да и сам Орельен первый, понимают любовь.

К десяти часам вечера он почувствовал голод. «Голод, естественный для молодого организма», — подумал Орельен. Только по этому неприятному ощущению в пустом желудке он понял, что весь день прошел в ничегонеделании, был израсходован, в сущности, ни на что. Одновременно с тем, как росло разочарование, вызванное мыслью, что Береника не вернется, что она даже не позвонила, он твердил себе, что и надеяться на это не следовало: ведь и так ей нелегко было утром выбраться из дому, чтобы заглянуть к нему. Ясно, что ранее завтрашнего дня ей не представится подходящий случай. Он сам, кажется, выискивал предлоги, чтобы пойти закусить. Но ведь он действительно голоден. В ресторан идти уже поздно… можно где-нибудь перехватить бутерброд. Он подумал о надвигающейся ночи и вздрогнул. Выглянул в окно: слякоть и дождь.

Когда он вошел в залитое резким светом кафе близ «Шатле», с полей его шляпы стекала вода, а плащ стал от дождя совсем черный. Здесь можно заказать суп с гренками, сосиски. Целый день он курил, дымил, как паровоз. Коричневато-золотое пиво показалось ему чудесным, необычайно гармонирующим с окраской его мыслей.

Где-то сейчас Береника? Что делает с этим свалившимся как снег на голову супругом? Супруг этот был для Орельена не столько живым существом, сколько неким призраком, воплощением злого рока, разлучающего влюбленных. Самым серьезным образом Орельен спрашивал себя — ревнует ли он к мужу, или нет? Нет, не ревнует. Он не страдал от сознания того, что Береника сейчас с мужем, он просто не мог себе представить их вместе. По крайней мере в эту минуту не мог. И трепетал при мысли, что не вечно будет так. Он раз и навсегда решил не быть несчастным. Береника его любит. Береника любит его. Он бесконечно долго сидел за столом над куском сыра и яблоком. Дождь перестал. Немножко потеплело. Орельен задумал пройтись до Центрального рынка, где начиналась торговля, дошел до бульваров, по обеим сторонам которых сплошным строем стояли новогодние лотки, освещенные ацетиленовыми лампами, поглядел на заводные игрушки, похожие на коробочки из-под сардин, на мужские подвязки, поистине неслыханной по сложности конструкции, и вышел к «Патефону» на углу Итальянской улицы, пустынной в этот час: он решил послушать музыку, как когда-то вместе со своими одноклассниками-мальчишками, и прослушал Шаляпина в сцене смерти Бориса Годунова, «Страстную пятницу» под управлением Никиша, а потом вперемежку «Богоизбранную отроковицу», «Ученика чародея», «Сорочинскую ярмарку», «Золотого петушка», «Тристана»…

Он купил еще жетонов и три раза подряд проиграл одну и ту же пластинку. Никакая музыка на свете не могла, пожалуй, более полно соответствовать его настроению, чем «Тристан». Особенно начало третьего акта.

Перед очарованием Монмартра он не устоял. К Люлли идти было поздно, и он зашел посидеть в кафе на площади Бланш. Там он наткнулся прямо на Фукса, который приветствовал Лертилуа радостными криками, подсел к его столику и отстал только через час. Один бог знает, что он такое нес! Орельен не особенно-то слушал. Этот пронырливый Фукс буквально начинен секретами, которые ему не терпится поверить собеседнику, и секреты эти касались целого, неведомого Орельену мира, являлись как бы справочником «Весь Париж», весьма специфического толка: тут фигурировали издатели, дамочки, жучки, художники, чиновники в колониях. И все это — в связи с делами редакции «Канья», которые по обыкновению шли неважно. Неужели действительно у Фукса не было другого занятия, как всякий раз при любой встрече цепляться за него, Орельена? Орельену удалось отделаться от него только в половине первого ночи.

Хотя Орельен лег уже под утро, проснулся он в восемь часов. И возобновил ожидание, почти не прерванное сном. Забота о чистоте, страстное желание быть безукоризненным с виду, жажда уборки лишь ненадолго отвлекла его от лихорадки ожидания. Вчерашний столбняк как рукой сняло: на смену ему пришло неодолимое нервное возбуждение. Он шатался по комнатам. Брал книгу и не мог читать, начал было писать Армандине, но, написав три строчки, порвал письмо. Решил не курить, потому что слишком накурился накануне и на зубах остался неприятный налет. Однако закуривал и тут же тушил сигарету, а окурки раскладывал на ручке кресла. Его терпение окончательно лопнуло с приходом мадам Дювинь. Из-за одного лишь ее присутствия. И ее болтовни. В утренних газетах напечатано об одном преступлении. Мосье не читал? Нет, мосье не читал. И единственное, что он хочет, это поесть дома, никаких штучек не требуется, что-нибудь попроще, без возни… лучше всего что-нибудь готовое… Нет, нет, только не гусиный паштет! Мадам Дювинь совсем было расположилась стряпать обед. Нет уж, увольте! Ладно, ладно, как мосье угодно. Наконец-то она ушла.

Ушла лишь для того, чтобы снова вернуться. С купленной провизией. С какими-то коробками, ветчиной, хлебом. Похоже было, что она снаряжает экспедицию, собирающуюся переплыть на плоту Атлантический океан. Даже не забыла купить огромную коробку бисквитов. Орельен окончательно потерял терпение. Теперь мадам Дювинь может уйти. Ушла!

Ожидание становилось непереносимым. Съестные припасы были кучей свалены на кухонном столе. Орельен к ним не притронулся. Аппетит пропал. Есть с утра холодное мясо… Вдруг раздался звонок. Орельен как сумасшедший бросился к дверям.

Оказалось, это типографский рассыльный. Он принес календарь. И вручил его с новогодней улыбкой. Вслед за рассыльным явился муж привратницы. На лестнице пахнет газом. Не слыхал ли мосье Лертилуа какого-нибудь подозрительного шума? Я пришел посмотреть, не у вас ли утечка? Нет, в квартире мосье Лертилуа никакой утечки газа не было.

В конце концов Орельен все же проглотил наспех кусок ветчины с куском хлеба. И сразу же ему показалось, что он весь какой-то грязный; он вычистил зубы, вымыл руки, но ощущение грязи не прошло, — тогда он разделся и встал под душ. Ему послышался голос Армандины: «После завтрака душ?» — ибо сестра Орельена испытывала наследственный в семье Лертилуа страх перед нарушением пищеварения. Однако Орельен даже не улыбнулся. Он злился. С чувством облегчения он подумал, что, разделавшись с Сен-Женэ, навсегда и окончательно порвет все связи с родней. Да, да, в тысячу раз лучше поместить свои деньги в дело Эдмона, чем ввязываться в семейные аферы! Хватит, все кончено!

Он уже не ждал Береники. Каждая уходившая минута делала все более и более невероятным ее приход или даже телефонный звонок. Он глядел, глядел на маску, на лицо женщины, умершей от любви. Без конца он мог смотреть на эту маску, любоваться пробегающими по ней бликами света. Он раздвинул занавеси как можно шире, чтобы дневной свет свободно падал на белый гипс. Он не ждал Береники. Твердил себе, что не ждет. Слезы подступали к его глазам. Он слышал, как в коридоре, примыкающем к его квартире, кто-то ходит взад и вперед. Это пришел чинить трубу газовщик. Если Береника вдруг явится, — звук ее шагов потонет в этих шумах: вот с грохотом передвинули паяльную лампу, бросили на пол мешок с звякнувшим инструментом, вот прошагал рабочий… Теперь уж она не придет! Кто-то кашлянул за дверью. Потом все смолкло. День медленно угасал за окном. По бледному небу Парижа пробежали темные отсветы. Все это бесплодное ожидание вбирал в себя висевший на стене гипс. Орельену казалось, что он ждет уже века и века. Должно быть, он ужасно состарился. Он стал переставлять вещи с места на место. Опрокинул рекламную пепельницу «Абдулла», и на пол посыпался пепел, окурки сигарет, спички с обуглившимися кончиками. Сидя на корточках, он собирал с полу всю эту мерзость и подумывал о том, что придется почистить ковер, как вдруг позвонили.

Нет, это невозможно. Это не она. Он постарался скрыть следы преступления, сокрушенно оглядел свои грязные руки. Надо бы сначала их помыть. У дверей позвонили снова. Она ждет, она в нетерпении. Это уж чересчур. Но поскольку это не она… Орельен отпер дверь и увидел на пороге Блеза Амберьо.