Орельен. Том 2

XLIX

При дневном освещении галерея, какая-то особенно безлюдная по сравнению с толкучкой вернисажа, имела совсем иной вид: с трудом верилось, что это та же выставка. Орельен снял шляпу, нацепил изогнутую крючком ручку зонтика на согнутый локоть и, одернув сшитое по тогдашней моде узкое пальто, вошел в галерею; он тотчас почувствовал себя чужим в этой гробовой тишине, нарушаемой лишь робким шепотом случайно забредшей парочки, да скрипом пера — это усердно писала что-то дама с прилизанными волосами, сидя за столом в большой комнате, должно быть, конторщица. Казалось, что эти экстравагантные картины и те как-то обвиселись, стали привычнее для глаза, превратились в самые обыкновенные полотна и поражали разве только своим количеством; слишком их много было для этих стен, для этого душного помещения. Вот и все! В зале налево, уже освещенном электричеством, искусственный свет разлагал краски, наводил невидимой рукой белила на оставленные незакрашенными поля акварелей, рисунков, свидетельствовавших о попытках Замора вторгнуться в ряды гениев путем копирования их маний, причуд и аффектации.

Здесь находилось то, что искал Орельен. С сильно бьющимся сердцем, с чувством, близким к отвращению, он подошел к этому непонятному изображению, запечатлевшему двойственную игру лица, чьи черты на сей раз показались ему на редкость грубыми, лишенными изящества. Так ли уж похож портрет? Тут только Орельен заметил, что на сером плюше, которым был застлан пол, остались отпечатки его мокрых подошв. Он пришел сюда украдкой, словно вор. Но чего же ему бояться? Орельен оглянулся, обвел зал быстрым взглядом. Ровно никто не обращал внимания на переконфуженного посетителя. Итак, он мог свободно, без помех, глядеть, глядеть сколько душе угодно на Беренику, уловленную в двух ипостасях. Как ловят и пришпиливают к дощечке бабочку. Любое ее изображение разочаровывает… Не только эти два наложенных друг на друга эскиза, но даже ее маска, подлинный слепок с ее лица, висевший у него на стене. Подлинный и в то же время неверный, как и этот портрет. И самое удивительное было то, что, оставив сосуществовать на одном холсте эти два рисунка, взаимно отрицающие друг друга, Замора проявил несвойственное ему сомнение в своем искусстве. Расписался в собственном бессилии. И тут повинна была не только неспособность художника, но и неуловимость Береники…

Орельен даже рассердился на себя за этот почти неестественный интерес к живописи Замора. «Прежде всего, — проворчал он, — он просто плохой рисовальщик…» Он буквально заплутался среди нагромождения линий, и сходство окончательно исчезло. Но вдруг оно появилось вновь, портрет ожил, как принято говорить в таких случаях. В первый раз Орельен прочел в широко раскрытых глазах выражение неприкрытого отчаяния. Что это значит, почему? Неужели это просто выдумка Замора, его склонность драматизировать натуру — или такова правда? Значит, художник подметил в глазах Береники то, чего сам Орельен не видел ни разу? В соседней комнате раздался смех. Какие-то молодые люди, ученики Школы живописи и ваяния, явились сюда, выпив для храбрости по кружке пива. Орельен отошел от портрета Береники и стал для вида усердно рассматривать соседнюю картину. Ведь и впрямь на вернисаже он ничего не успел разглядеть. Его не очень интересовало творчество Замора, да еще тогда, в такой толпе…

Как магнит притягивало его издали изображение Береники. Он вновь утратил понимание этих с трудом собранных воедино черт. И приблизился, чтобы в двойственности этого портрета, глядя на него под углом, уловить то, что было достоянием лица с открытыми глазами — и того, другого… Несложный секрет, вроде детской игры: требуется загнать стальные шарики в маленькие лунки, сделанные в известных местах рисунка, заключенного под стекло; сначала задача кажется непосильно трудной, но при известной сноровке…

— Посмотри на эту косоглазую! — произнес за спиной Орельена звонкий мальчишеский голос. Он обернулся и увидел юношу в сером галстуке в тоненькую синюю полоску, с реденькой, как у папского певчего, бороденкой; под мышкой у него была зеленая папка, а между большим и указательным пальцами он зажал трубку: очевидно привык позировать, не может быть, чтобы такой щенок курил всерьез. Перед портретом Береники стояло четверо таких молокососов, и один из них, указывая на холст, начал басом, но тут же перешел на дискант («еще голос не установился, ломается, как полоски на галстуке, а туда же, критиковать лезет»):

— Думает болван, что пишет, как Энгр, а сам — дерьмо не лучше Люка Оливье Мерсона!

Орельен пожал плечами. С каким бы удовольствием он отодрал за уши этих гадких мальчишек! Он обдернул пальто, поправил воротник, крепче прижал зонтик локтем и вышел из комнаты. В большом зале он постоял с минуту в нерешительности, потом направился к гладко причесанной даме, одетой в стиле Берна Джонса: ни брюнетка, ни блондинка, ни старая, ни молодая, с вздернутым носом — единственная характерная черта на этой довольно бесцветной физиономии; дама оторвалась от книги записей и, подняв к посетителю свое слегка пожелтевшее лицо, поджала губы.

— Простите, сударыня, — начал Орельен, — мне хотелось бы знать цену номера пятьдесят семь…

Курносый нос нервически вздрогнул, потом пришел в нормальное положение, и дама одарила Орельена улыбкой «для клиентов», — как существует специальная скорбная мина, предназначенная для похорон. Но, очевидно, вспомнила, что шпильки не совсем надежно держатся в ее прическе, потому что тут же поднесла к затылку руку привычно проверяющим жестом. Потом слегка приподнялась с места и изрекла:

— Номер пятьдесят семь… номер пятьдесят семь… подождите, пожалуйста… Надо спросить хозяина галереи… Мосье Марко-Поло! Мосье Марко-Поло!

Мосье Марко-Поло появился на ее зов из маленькой дверцы, скрытой занавескою под гобелен с классическими охотой и разводами. Был он низенький, с чуть отвисшим брюшком, очень надушенный; остатки волос были тщательно расчесаны на пробор, а на лице, хранившем тупо удивленное выражение, выделялись синей полоской, напоминавшей по форме пропеллер самолета, неподдающиеся бритью усики. Его специальностью были гравюры XVIII века, цветные эстампы в английском вкусе, а из современной живописи — лишь голые дамы с обязательной змеей. Выставка Замора выходила за пределы его обычной деятельности. О ценах почти никто не справлялся.

— Пятьдесят семь… пятьдесят семь… Что же это такое? Ах да, должно быть, «Яичники вместо сердца». На эту картину масса покупателей, всем хочется ее приобрести. Нет? Ну и дурак же я! Портрет госпожи М. Да… Портрет госпожи М. … Не знаю, продается ли он… Скажите, мадам Белли-Фонтен, не появлялся тот господин, который обещал зайти?

Дама оторвалась от своих писаний:

— Что вам угодно, мосье?

— Скажите, мадам Белли-Фонтен, тот господин, что должен был зайти за портретом госпожи М., заходил или нет?

— Какой господин? — сухо спросила мадам Белли-Фонтен. — Не знаю, о ком вы говорите.

Она поджала губы цвета черного винограда.

— Сами видите, сударь, как трудно обходиться без помощников, — вздохнул Марко-Поло. — Откуда мне знать, сударь? Возможно, этот господин заходил, как раз когда меня здесь не было… К тому же он ничего определенного не сказал… Так что…

— А какова цена портрету?

— Надо посмотреть по книгам… Разрешите?

Прежде чем приступить к изучению вышеупомянутой книги, представлявшей собой реестр в черном переплете, где цены были обозначены буквами и цифрами, на манер шифра для открывания сейфов, господин Марко-Поло долго священнодействовал, что должно было означать: «позвольте, позвольте, как бы не ошибиться…» На самом же деле господин Марко-Поло опытным взглядом оценивал пальто, зонтик, шелковую подкладку шляпы, которую Орельен держал в руке… И наконец изрек:

— Ровно пять тысяч франков, да, пять тысяч!

Цена была непомерно высокой. И для Замора и для Орельена. А он-то думал, что портрет стоит полторы тысячи. Нет, неправда, ничего он не думал. Жаль… Вдруг он покраснел. Что он здесь делает? Выторговывает Беренику. И сконфуженно спросил:

— Это последняя цена?

Господин Марко-Поло воскликнул, что это последняя цена, если только портрет вообще не продан… и в конце концов, что в наши дни можно купить за пять тысяч франков? Ведь это Замора! Вдруг он осекся, оцепенел. Клиент вынул из кармана чековую книжку и вечное перо.

— Выписывать на имя Марко-Поло?

— Безусловно. Портрет будет доставлен мосье сразу же по закрытии выставки, через две недели, нет, через семнадцать дней.

— Значит, я могу его вычеркнуть из списка?

— Если мосье угодно… впрочем, это никакой роли не играет… Пусть мосье потрудится сообщить свой адрес…

Марко-Поло не мог опомниться от удивления. Он суетился, зажав чек между пальцами. Когда клиент ушел, он заорал:

— Мадам Белли-Фонтен! Мадам Белли-Фонтен!

И мадам Белли-Фонтен оторвалась от своих записей с видом человека, грубо разбуженного от сладкого утреннего сна.

— Мадам Белли-Фонтен, немедленно прикрепите к номеру пятьдесят семь этикетку с надписью «Продано». Слышите, немедленно… к номеру пятьдесят семь… «Про-да-но»! Это придает солидности!