XLVII

— Не тех женщин бойся, с которыми спишь, а тех, с которыми не спишь: от них все беды…

После этого афоризма, изреченного художником, в комнате воцарилось гнетущее молчание.

Оба они сидели у камина в надвигающемся сумраке, сидели ссутулясь, глядя на веселую игру огня. Вот уже целый час или около того они говорили, не умолкая. Обоих давило бремя, которое казалось еще тяжелее оттого, что кончался год. Сначала дядя Блез пытался было хорохориться, лукавить, делал вид, что забрел к Орельену случайно, без цели, словом, от нечего делать. Однако вскоре пришлось бросить игру и выложить всю правду. Хотя Орельен и понимал, что дядя явился к нему неспроста, но этого он уж никак не ожидал: ему казалось невероятным, что Береника виделась с художником, тайком от него. Почему, зачем? Выходит, Блез пришел по ее поручению. Дядя виделся с ней и не раз. И это в те дни, когда с ней никак не удавалось встретиться ему, Орельену, из-за Бланшетты… Во всяком случае, она старалась уверить, что из-за Бланшетты… Она пожелала увидеть Блеза. Назначила ему свидание. И долго с ним разговаривала. Сказала ему то, что скрывала от Орельена. Приходила к Блезу вторично. Взяла его в поверенные. Его, Блеза. Дядю Блеза. А тем временем Орельен умирал от тоски…

— Послушай, мальчик… Только ты не расстраивайся… Плевал я на чужие дела, в жизни в них не вмешивался. Ну, скажи сам, хоть раз я к тебе с чем-нибудь таким приставал? Нет. Вот видишь. Это сама она захотела. Я же не знал, что дело серьезное. И с твоей и с ее стороны. Когда я услышал, о чем идет речь, я сразу ей заявил: нет уж, увольте. С меня хватит!

Старик не знал, как приступить к рассказу. Его даже в жар бросило. Молча он покусывал свои пышные усы. Из его довольно туманных объяснений получалось, что Береника… да, Береника поручила ему, дяде Блезу, сказать Орельену, что она его не любит.

— Ты что нос повесил? Все это не так… Неужели мне тебе повторять… Послушай, как было дело, а то, чего доброго, у тебя создастся ложное представление.

К чему наводить туман?

— С вашей стороны очень мило, дядя, пытаться позолотить пилюлю… Ослабить наносимый вами удар… но зачем? Я вас и так внимательно слушал… Вы выразились совершенно ясно… А детали ровно ничего не меняют…

— Как же так! Как же так! Во-первых, когда она говорит, что тебя не любит, я ей не верю.

— Но она говорит! По-моему, это больше чем достаточно.

— Какой ты, сынок, легковерный, ей-богу! Ну сказала, а что это доказывает? Сказала, чтобы я тебе передал, потому что сама сказать тебе не решается… Если бы она тебя не любила, почему бы ей самой тебе не сказать?

— Значит, вы ей не верите? И пришли мне об этом сообщить?

— Не строй такой физиономии, мальчик! Да ты на меня сердишься! Правильно Марта говорила…

— Ах, так! Тетя вам говорила!

— Да не злись ты! Я был не в себе, ходил как затравленный. Приятное, нечего сказать, поручение. Но Береника клятву с меня взяла… Тогда я и подумал, что если я тебе не открою глаза, ты можешь глупостей натворить, ведь муж ее здесь…

— Какую она с вас клятву взяла?

— Ты же сам знаешь, я же тебе говорил… Неужели тебе приятно слушать такие вещи?

— Что она меня не любит? Она взяла клятву, что вы скажете это мне? А все прочее — ерунда. Все прочее клятвы не требовало… И, однако, вы ей не поверили… не поверили, дядя Блез, и пришли мне сообщить и о том и о другом. Представьте, и я не верю. Да, не верю. Она меня любит. Говорю вам, она меня любит. Или я сумасшедший, или она меня любит.

Орельен встал с места, прошелся по комнате, взял полено, бросил его в огонь и снова сел, словно в театре, словно желая насладиться зрелищем пламени, жадно набросившимся на новую жертву. Снова воцарилось молчание, его нарушил Блез:

— Послушай, что я тебе скажу… Словом, у меня создалось такое впечатление… что…

Он покусал кончик уса.

— Какое?

— Так вот… в первый раз, когда мы с ней увиделись в кафе, она, видишь ли, пыталась бороться… искала защиты, боялась сама себя, ну и выдумала хитрый план и решила осуществить его моими руками… Ясно?

— Пока еще нет.

— Слушай внимательно. Сама она до того была уверена в своей любви к тебе, что ей требовалось сказать кому-нибудь вслух, что она, мол, тебя не любит… Не тебе, конечно, потому что она боится причинить тебе боль.

— Боится причинить боль! И послала вас сюда!

— Да вовсе она меня тогда, в тот первый раз, никуда не посылала. Ей, повторяю, нужно было с кем-нибудь поговорить… с кем-нибудь, не с тобой, конечно… Дома, правда, есть кузина… но не с ней же на такие темы разговаривать. А послала она меня в нашу вторую встречу, уже после покушения на самоубийство мадам Барбентан.

— Но сказала-то она при первой встрече, что меня не любит?

— Сказала… Только как бы тебе получше объяснить? Я ей не поверил…

— А теперь, значит, верите?

— Да нет, да нет! Я же тысячи раз говорил — не верю.

Старик совсем запутался. Но Орельен не спешил прийти ему на выручку. Голова у него горела, ноги были ледяные. То он проводил ладонью по своей шевелюре, то принимался грызть ногти.

Мало-помалу истинный характер двух этих встреч стал проясняться. В первую встречу, состоявшуюся в кафе, Береника говорила весьма рассудительно, несмотря на терзавший ее страх, вполне естественный для женщины, очутившейся пред лицом настоящей большой любви. Она сказала, что не любит, думает, что не любит Орельена, однако поведение ее и вид явно противоречили этим словам. Иначе чего бы ей было бояться? Подспудный смысл разговора был таков: она боится уступить, боится, что не уйдет от судьбы, что-то удерживает ее, что-то, над чем она не властна. Не то, чтобы она так уже безумно переоценивала себя и тот дар, которого ты ждешь от нее… Если бы ее просто влекло к Орельену, влекло физически… она может быть… отчего бы и нет… Но тут речь идет о чем-то бесконечно более значительном. Вот в чем дело. Она не сумела бы остановиться в этом разбеге. Ни причинить зло Орельену, ни пойти на испытание огнем, первые ожоги которого уже ощутила. И в то же время ее просто пьянила мысль о его любви. От этого тепла она не в силах была отказаться. Дорожила им. Верила в него. Верила с каким-то отчаянием. И боялась, что любовь Орельена может умереть в один прекрасный день. Просто угаснуть. Она верила в его любовь, но верила также, что в ее власти обезоружить эту любовь, убить ее. И вот об этом она не может думать без страха, без ужаса. Убить такое редчайшее, такое бесценное, такое великое чувство. Как отказаться от дара судьбы, единственного дара, а что если это ее последняя милость?

И Береника терзается при мысли, что утратит эту любовь, которую, по ее уверениям, не разделяет. Поэтому-то она и явилась к Блезу, вспомнив слова Орельена, что у него нет, пожалуй, более близкого друга, чем дядя Амберьо. И еще ей хотелось поговорить с ним, чтобы узнать другого Орельена, незнакомого ей. Чтобы видеть размеры этой опасности, силу этого света.

— Понимаешь, сынок, она хотела тебя с другого бока осветить.

Она не просила дядю рассказывать об этом разговоре Орельену. Наоборот, просила сохранить в тайне их встречу. Возможно, она только потому так настойчиво твердила, что никогда не будет принадлежать Орельену, что в душе уже решила ему отдаться? Поди знай, что думают женщины…

— Ну, а во второй раз? — нетерпеливо крикнул Орельен.

Движением руки Амберьо остановил Орельена. Огонь догорал. Взяв щипцы, дядя Блез пошевелил уголья, тлевшие под черными поленьями.

— Во второй раз она была слишком потрясена покушением Бланшетты на самоубийство… Боюсь, что ты не совсем ясно представляешь себе, какое впечатление произвела на нее эта история… Нет, потрудись, пожалуйста, не перебивать, и так слова не даешь сказать, щенок ты этакий! Я и сам не очень хорошо понимаю, чему следует верить, чему можно верить и что ты там натворил. Да, черт побери, я сказал «натворил», и не строй, будь любезен, такой удивленной физиономии! Откуда я знаю, была эта самая Бланшетта твоей любовницей или нет? И не желаю тебя об этом спрашивать. Впрочем, ты у любого охоту отобьешь со своими светскими повадками. Отвяжись от меня! Если хочешь знать, о чем идет речь, не придирайся к каждому слову! Я сказал: натворил.

Орельен молча пожал плечами.

— Словом, дамочка решила лишить себя жизни из-за твоей ненаглядной красы… А все прочее — ерунда! Это-то и взволновало малютку… А поскольку у них как раз перед этим было объяснение… Вот она и забрала себе в голову бог весть что… Считает себя виноватой… Обвиняет себя в том, что, мол, нехорошо поступила… Обещала своей кузине у смертного одра никогда с тобой больше не видеться и прочую ерунду…

— Вот как! А вчера утром она сюда приходила.

— Вот уж на это не знаю, что тебе сказать! Это, как говорится, программой не предусматривалось! Она утверждала, что даже не будет делать попыток тебя видеть… а тут еще ни к селу ни к городу приехал мосье Морель… не явись он — Береника отправилась бы домой и таким образом между вами легло бы расстояние…

— Подумаешь, расстояние! А железные дороги на что! Я бы взял и поехал к ней…

— Вот этого-то она и умоляла тебя не делать… Она верит, что ты так не поступишь. Это я тоже поклялся тебе передать… Так я тебе и говорю…

— Но ведь она еще не уехала… и вчера приходила сюда. Надо же мне было как раз в это время уйти из дому. Ах, господи!

— Оставь господа бога в покое. Конечно, приходила… Должно быть, не особенно поверила в мои дипломатические таланты.

— Приходила… и не просто приходила! А принесла вот это! Видишь! Понятно? Не букет, не какие-нибудь там фиалки, которые покупают по дороге у первой попавшейся торговки, а это. Маску, и она ее заказывала… надо полагать, не для своего супруга. Значит, в эти дни она ходила к скульптору. Бросила свою больную кузину, а ведь та могла тем временем снова наглотаться веронала… бросила и пошла к скульптору… Неужели ты воображаешь, что она заказала свое гипсовое изображение ради своего муженька, явившегося в Париж? Ты ее мужа знаешь, нет? И я тоже не знаю. Он держит где-то на юге аптекарский магазин. И ты, может быть, полагаешь, что он повесит у себя в гостиной гипсовую маску своей жены, а? Ну как?

Дядя Блез с нежностью глядел на большого дурня. Только бы все это утряслось и его малыш не особенно страдал… Но, конечно, сладить с ним будет нелегко. И если он, Блез, согласился выступить в роли буферного государства между ними, то лишь потому, что не хочет, чтобы Орельен чересчур страдал. Он подумал о его матери. Какая она была несчастная, хотя по виду никто бы не догадался, что она мучается. И он сам, Блез, тоже натерпелся из-за нее. И она тоже сказала ему однажды вечером: «Милый Блез, сожмите покрепче зубы и выслушайте то, что я вам скажу, и хорошенько запомните: я вас не люблю…» Но она сказала тогда правду. Она его не любила. Любила другого. Другого, на кого так похож Орельен… Было это еще до Розы, до его Мели. Ему, что называется, повезло: дважды представился случай страдать.

— Что ж, она, значит, уверяет, что любит мужа? — неожиданно воскликнул Орельен.

Старик отрицательно покачал головой.

— Нет, она его любила, сильно любила и не хочет разбивать ему жизнь, сердце. Откуда мне знать? Но делать отсюда выводы, что она любит своего мужа! Нет, нет…

Орельен глубоко вздохнул.

— Стало быть, она не хочет со мной больше видеться не из-за своего супруга, а из-за Бланшетты? Невероятно!

— Да, если хочешь, из-за Бланшетты и также из-за мужа, но самое главное, из-за себя самой…

Орельен язвительно хихикнул.

— Ах да, она боится разных неожиданностей! И хочет забежать вперед! Она меня не любит… Почему она так твердо уверена, что не любит меня?..

— Да, говорю тебе, любит…

— Нет… да… К чему бы ей лгать? И потом я ей просто не верю! Она меня любит, любит! Подарила же она мне маску… Я прочел в глазах маски…

Орельен тихонько заплакал.

— Значит, дядя, она запретила ей писать, запретила звонить по телефону, запретила видеться? А она ведь знает, что я ее люблю, и вовсе не хочет, чтобы я перестал ее любить…

— Больше всего на свете она как раз этого и боится… что ты ее перестанешь любить…

— Чего же она тогда от меня хочет? Но ведь она приходила сюда! Господи, я просто болван. Сказала мадам Дювинь, что еще зайдет…

— Возможно и зайдет…

— Возможно? А могу я, по-твоему, жить в состоянии такой неуверенности?

Блез с любопытством, с нежностью взглянул на Орельена и удивился: до чего же не похож этот Орельен, что-то бормочущий, что-то выкрикивающий, непричесанный и неодетый, на обычно сдержанного и корректного Лертилуа. Странная все-таки штука любовь! И он повторил:

— Я, сынок, не собираюсь давать тебе советов, но выслушай меня хорошенько… Не тех женщин бойся, с которыми спишь, а тех, с которыми не спишь: от них все беды…

Загрузка...