Орельен. Том 2

LIX

С тех пор как Барбентаны уехали в Межев, у Орельена не осталось ни единой живой души, в ком можно было бы найти поддержку, у кого можно было бы узнать хоть что-нибудь о Беренике. Где она? До сих пор в Париже или уже уехала? В иные минуты Орельен предпочитал думать, что она уже вернулась в Р. к своему мужу. Сначала он верил, что эта утонченная пытка молчанием, эта тайна, окутывающая теперешнее существование Береники, ее исчезновение, не может длиться и не продлится долго. Но уже через три-четыре дня терпению его пришел конец. Непереносимая мука становилась болью. В противоположность страданиям физическим. Ах, если он мог еще сомневаться в самом себе, то не сомневался больше в своей любви к Беренике! Не сомневается же человек при виде своей открытой раны. Самое ужасное, самое непонятное — это поведение Береники… Орельен надеялся, что, если он найдет объяснение ее поступкам, объяснит их себе, ему станет спокойнее, не так мучительно больно. Поэтому-то он с такой лихорадочной страстью вглядывался в беспросветный мрак, окутывающий эти несколько изумительных недель, которые он уже звал своим счастьем, как будто… Но к чему оно свелось? Насилуя свою память, терзая сердце, Лертилуа минута за минутой восстанавливал этот уже завершенный этап, эту драму, быстротечность которой поражала его, как чудо. Он предпринял паломничество в те места, где они бывали вдвоем. В кафе на бульварах, где он однажды утром держал ее руку в своей, он с особой остротой ощутил отсутствие Береники. Он стал заходить в это кафе каждый день. Но куда девать ночи? Вновь посещать Люлли он не смел. Не то чтобы Орельен боялся встретить там Симону: в любом случае посещение этого ресторана казалось ему дурным поступком в отношении Береники. В Париже было достаточно мест, где бы он мог размыкать свою бессонницу. И все-таки теперь он возвращался к себе домой самое позднее в полночь. Какому нелепому предрассудку повиновался он, какому следовал странному ритуалу, так быстро порвав со своими былыми привычками? Жизнь его была выбита из колеи, и новый ее строй воистину принимал характер добровольно наложенной на себя кары. Он страдал от того, что сидел дома, страдал от того, что прекратились его прогулки по парижским улицам, страдал от того, что отныне сам лишил себя музыки, общества женщин, алкоголя, ярко освещенных залов, — словом, того искусственного рая, не побывав в котором просто не мог раньше заснуть. Он стал похож на курильщика опиума, который сразу отказался от употребления наркотика. У него начались нервные тики. Как медведь в клетке, бродил он по тесной квартирке. Мадам Дювинь не узнавала больше своего хозяина. Нарушился весь порядок дня, случалось, что он, измученный бессонницей, заваливался в постель в полдень, в час дня, даже не раздевшись, а потом наступала ночь. Париж загорался всеми огнями, приходили воспоминания и гнали сон.

На этой неделе произошло два события.

Первое событие ознаменовалось появлением рассыльного, доставившего как-то утром пакет господину Лертилуа. Портрет Береники кисти Замора: его прислали по адресу после закрытия выставки. Случилось это в присутствии мадам Дювинь, и можно себе представить, какие начались крики, расспросы, а особенно комментарии! Орельен еле сдержался, чтобы ее не убить.

Когда портрет был повешен в спальне напротив гипсовой маски, Орельену показалось, что он сходит с ума. Просто гнусная шутка. Эта пляшущая гримаска на обоих рисунках, наложенных друг на друга, — Орельен вообще недолюбливал современную живопись, а теперь люто ее возненавидел. Хорошо же оно, их искусство, если Замора считается властителем дум. Получалось так, будто «современное искусство», как некий подозрительный персонаж, применило против него, Орельена, недозволенные приемы. Уловить и запечатлеть двойственное выражение лица Береники, и в такой момент! — это значило заведомо выиграть у него партию. Замора обращал себе на пользу множество вещей, не имевших никакого отношения к живописи. Орельен был недостаточно философом и не мог поэтому знать, что так бывает со всеми произведениями искусства. В конце концов этот рождавший смятение портрет был водворен в спальне и на целых два дня отвлек Орельена, ибо благодаря ему к самым тайным, самым мучительным мыслям примешивался туман рассуждений, далеких и от тайны и от муки. Потом мало-помалу портрет потерял свою власть над Орельеном, а маска, висевшая напротив, вновь стала наваждением.

Вторым событием была записка от Адриена Арно, который приглашал господина Лертилуа зайти в контору на улице Пилле-Виль.

Орельен пошел. Пошел с бьющимся сердцем, боясь и надеясь получить хоть какую-то весточку. Но никто не говорил с ним о Беренике. Однако только о ней и спрашивал взор Орельена. С первой минуты странная идея обмена Сен-Женэ на акции общества «Мельроз» была для него связана с Береникой. Чем именно связана, он понимал лишь смутно. Адриен Арно говорил с Лертилуа об его участии в акционерном обществе, как о вполне решенном деле. Господин Барбентан придерживается такого же мнения. Впрочем, его предложение по сути дела является нежданной-негаданной удачей. Когда Арно говорил, казалось, что он все время прищелкивает языком. Мысленно, конечно, ибо Адриен Арно как никто другой представлял собой в деловом отношении живое воплощение достоинства и солидности.

Мог ли Орельен отказаться от этого предложения? Разве не прямой его долг загладить свою вину перед Береникой? Разве не должен он ради нее принести в жертву свое беспечально буржуазное существование? Так пусть же Сен-Женэ явится очистительной жертвой. Спорить и мелочиться было бы просто низко с его стороны. Да и дело-то, по-видимому, верное. Все смешалось в голове Орельена — деловые соображения, жертва, Береника и Сен-Женэ. Вроде как на портрете Замора. В область финансов вторгались совершенно посторонние моменты, что придавало этим деловым переговорам странный, почти головокружительный характер. Возможно, он совершает большую глупость. Он презирал бы самого себя, если бы не совершил этой глупости. Он искал в своих поступках корыстной подоплеки. Уж не собирается ли он облапошить Эдмона? А впрочем, не он затеял все это. Орельен дал свое согласие.

Адриен попросил господина Лертилуа заглянуть в контору на следующий день — бумаги будут уже готовы. Господин Барбентан оставил для заполнения доверенность со своей подписью. В качестве гарантии вполне достаточно подписи госпожи Мельроз. Ах да, ведь здесь замешана Роза! Орельен совсем об этом позабыл.

Когда на следующий день он снова явился на улицу Пилле-Виль, великая Роза уже ждала его, — на ней был более чем строгий костюм из черного шелка, с пучком белой гвоздики на отвороте жакета, а ноги, ноги… Только эти ноги, дерзко скрещенные под коротенькой юбкой, имевшей тенденцию при малейшем движении открывать колени, только эти ноги и видел каждый, кто смотрел на Розу. Ослепительно прекрасные ноги. Орельен отвел глаза.

— А я не знал, что вы в Париже, — вяло пробормотал он, лишь бы что-нибудь сказать. — Последнее время доктора нигде не видно.

Роза рассмеялась, показав свои прекрасные зубы.

— У Декера, мой милый, дела по горло с этими духами, лабораторией, рекламой, поисками подходящего помещения. Мы остановили свой выбор на Елисейских полях, представляете себе…

Арно прервал их беседу. Одна подпись здесь, другая тут. Он объяснил механизм операции. Орельен пытался его слушать, но в голове у него стучало. Он то и дело терял нить разговора. Ведь он не спал три последних ночи. Однако задал Адриену несколько вопросов. Так, для проформы. Надо же в конце концов хоть сделать вид, что ты лицо, непосредственно во всем заинтересованное. Взгляд его как магнитом влекли к себе эти длинные, обтянутые шелком чулок ноги, такие юные, такие выразительно живые. Ноги, которые как будто понимали, что ими любуются. Боже мой, до чего же кажутся обнаженными женские ноги. Всегда, даже в чулках. Пресс-папье прошлось по подписям и осушило чернила.

— Вы на машине? — спросила Роза. Да, Орельен приехал на машине. — Будьте добры, подбросьте меня к Гельстерну. Они черт знает что делают. Уже третий раз приходится к ним ездить. У меня буквально нет ни одной пары обуви для пьесы Кокто… Как, вы ничего не знаете? Я буду играть Кокто… да, да, Кокто…

Итак, свершилось. Отныне Сен-Женэ уже не принадлежит семейству Лертилуа. Вот-то взбесится Армандина! К тому же…

Когда они уселись в машину, Роза спросила:

— Я не мешаю вам переводить скорости?

Переводя машину на третью скорость, он почувствовал прикосновение ее ноги. И вообще ему показалось, что Роза прижимается к нему. Какая он все-таки скотина. В такие дни испытывать волнение от соседства Розы.

— Откровенно говоря, — произнесла Роза, — у меня создалось такое впечатление, что мы оба… и вы и я… в эти дни чувствуем себя какими-то заброшенными. Париж так опустел.

Ну, в отношении автомобилей этого никак не скажешь. Орельен пробормотал в ответ что-то невнятное.

— Давайте пообедаем вместе, — предложила Роза. На Вандомской площади Орельен остановил машину. Он испытывал странное чувство, близкое к обмороку, голова горела огнем, а ноги совсем застыли. Должно быть, он просто не выспался.

— Простите меня, — ответил Орельен, — мне что-то нездоровится.

Он глядел вслед Розе, пока за ней не захлопнулись двери обувного магазина. Какая походка!

Продавцы газет предлагали прохожим вечерние выпуски. Орельен купил номер «Энтрансижан». Кабинет министров пал. После целого года пребывания у власти, ровно года, трехсот шестидесяти пяти дней. В прошлый раз свалили Лейга… А теперь Бриана… Почему именно это произошло, для непосвященных было не особенно ясно. Целый год… великий кабинет… На сей раз там будут ясные головы… Президент уже вызвал к себе Пуанкаре.

Все завертелось вокруг Орельена. В глазах у него потемнело. Уже не падение ли кабинета так на него подействовало? Его била дрожь. Ах, черт побери, опять приступ малярии! Как еще ему удалось, собрав последние силы, довести машину до острова Сен-Луи, одному богу известно! Должно быть, есть разные виды героизма. Дома он нашел записку от дяди Блеза. Дядя просил его зайти на площадь Клиши. Куда там, он не мог даже шевельнуться. Не раздеваясь, Орельен бросился на постель, закутался в плед. Его трясло.