Орельен. Том 2

LXII

— Целый ушедший в прошлое мир… вот именно… вот именно… Так сказать эпоха… вот именно… вот именно…

Господин Руссель был по-настоящему взволнован. В его годы… Его мир. Его эпоха. Он вспомнил тогдашние моды, костюмы и платья, которые он создал для пьесы «Обнаженная». Ведь его соседом был Анри Батайль. Да… да… сосед… Уже начинало пригревать солнце, и его первые робкие лучи окрашивали все вокруг в нежные тона; сквозь перепаханный бархат полей, желтоватых, белых, коричневых, розоватых пробивалась бледная травка; на фруктовых деревьях распускались первые белые цветы. Чуть подальше земля горбилась холмами в зеленоватой шапке кустарника, — их перерезывал карьер, где пролегали рельсы узкоколейки, предназначенной для вывоза песка. Затем поля, дорога, невидимая отсюда Сена. Весь этот плоский пейзаж тянулся на многие километры. А по ту сторону долины глаз уже ничего не различал, лишь вдали угадывалось плато, уходившее за горизонт.

Огромный лимузин стоял у обочины дороги, ведущей к Мулену, шофер в синей, как у моряка, форме и плоской каскетке ждал пассажиров, сидя за рулем с тем безразличным видом, какой вырабатывается годами многочасового ожидания у подъезда Парижской Оперы. Портной и Поль Дени шагали по тропинке, идущей через поля, невдалеке от усадьбы, где было столько цветов.

— Припоминаю… здесь… вот именно, вот именно… — говорил Руссель. — Если не ошибаюсь, это Эпта. Я приезжал сюда, в… в… бог знает когда… чтобы повидаться с Октавом Мирбо. Это был человек… вот именно… вот именно… — Кончиком сложенного зонта он, как тросточкой, подшвырнул камень.

Поль Дени проследил взглядом за полетом камня и затем посмотрел на ноги своего гостя: светло-серые гетры, черные туфли.

— Как это вам пришла мысль поселиться здесь, мой милый Дени?

— Да, знаете ли, мне было все равно — здесь или где-либо в другом месте! У меня есть друг американец, начинающий писатель, так вот он поселился здесь с молодой женой, чтобы закончить без помех работу о Дидро… Тогда я и подумал… ведь мне требовалось быстро найти угол, убежище… Я неожиданно встретил их… они тут же вспомнили о Мулене… Арчибальд представил меня хозяевам… вы их видели — тоже славные, и тоже молодожены… Ну, все и устроилось.

— А как насчет стола? Кормят они вас?

— Да… впрочем, нас это не интересовало. Нам важно было найти приют поскорее и без всяких историй. Только Арчи и Молли известно, что мы поселились здесь. А вы ведь сами знаете американцев… Они не навязчивые… встречаешься с ними, когда хочешь… раз в неделю, и хватит… Это действительно полное одиночество.

— Счастливы?

— О, уж насчет этого… ужасно, ужасно счастлив…

Поль замолчал. Сейчас, когда он ходил без пиджака, в сером открытом у ворота пуловере, и уже успел слегка загореть под мартовским солнцем, его просто нельзя было узнать. Куда девалась былая нервозность. Его взгляд скользил по окрестным полям. Очевидно, разговаривая с Русселем, он думал о чем-то своем. Поэт приобрел ту легкость походки, которая дается лишь тому, кто часами бродит по холмам и забывает в лесу счет времени.

— Вам следовало бы подстричься, мой милый, — заметил портной. Поль кивнул головой:

— Я завтра собираюсь поехать в Вернон…

Должно быть, он каждый день утешал себя тем, что завтра поедет в Вернон… Во всяком случае он здорово обязан Русселю: тысяча франков в месяц на полу не валяются. И главное, ни с того, ни с сего, просто так. Просто потому, что Поль сказал портному: «Я влюблен, мы хотим уехать вдвоем в деревню, спрятаться от людей». В конце концов этот старик все-таки молодец, несмотря на все свои странности, вечные свои штучки… Люди над ним смеются, а многие ли поступили бы так на его месте? За литературные заметки для своей библиотеки он платит наличными. Всего десять — пятнадцать страничек в месяц. Нет, просто замечательно, просто шикарно.

Ясно, старик не выдержал. Не устоял против искушения и приехал посмотреть, как живет его юный подопечный. А возможно, и эта таинственная незнакомка, о которой Поль говорил лишь метафорами. Когда машина остановилась в Мулене, Шарль Руссель успел заметить под деревьями светлое платьице, оно промелькнуло и тут же скрылось, и сразу же показался Поль Дени, бросился к портному, который уже вступил в беседу с молодым человеком в крагах, сидевшим на седле мотоцикла, должно быть, хозяином дачи. Вот она — беглянка, невысокая, белокурая. И не особенно красивая, судя по всему.

Прервав свою речь об Анри Батайле, смерть которого и впрямь его расстроила, портной спросил:

— Ну, а как ваши друзья? Менестрель и Компания?

Поль неопределенно махнул рукой. Среди этого почти весеннего пейзажа, по соседству с протекающей там внизу Сеной, где скоро можно будет купаться, сейчас, когда зима напоминала о себе лишь лужами на деревенских дорогах, когда распускались почки, многое из того, что казалось Полю необходимым, неотделимым от его жизни, вдруг как-то потеряло в его глазах свой смысл. Вчера, например, они прошли сорок километров… Руссель заметил, что Поль Дени, рассказывая, все время употребляет только множественное число.

— Значит, они даже не пытаются вас увидеть? Они знают, где вы находитесь?

Только один из них знает теперешний его адрес, пояснил Поль. Если кто-нибудь пожелает написать Полю, то перешлет письмо через того человека. Нет, нет, он никому ничего не скажет. Он дал клятву. Ясно, Менестрель бесится. Но в их группе умеют уважать любовь. Единственное, что может оправдать человека в их глазах, это любовь.

— А он, Менестрель, знаком с мадам… словом, с вашей подружкой?

— Нет. Я вовсе не желаю слышать его критических замечаний…

— Он ведь деспот… да… да…

Дени незаметно заскрипел зубами. Он терпеть не мог, когда Менестреля называли деспотом. Или диктатором. Особенно часто его почему-то называли диктатором. Когда люди в связи с Менестрелем говорили о диктаторстве, то почему-то оказывалось, что у этих людей просто плохи дела. Менестрель всегда бывал прав. Поль переменил тему разговора. Он стал рассказывать портному про их жизнь в Мулене.

— Да… молодожены. У него, должно быть, слабые легкие. Его дядя живет в Верноне, — потому они и поселились здесь. У входа есть гараж, вы видели… Она очень миленькая. Такая невысокая блондиночка, в клетчатом платье. Она убежала, когда вы подъехали, потому что была не в параде.

— Ах, вот как! Значит, это вовсе не ваша таинственная незнакомка.

— Здесь у нас все чуточку по-опереточному. Такой, знаете ли, чисто загородный стиль: повсюду фаянс, английские гравюры с интерьерами. И к тому же, вы сами понимаете, здесь не особенно строги насчет морали. В основном тут снимают комнаты художники. Словом, почти что Монпарнас. Иногда с субботы на воскресенье нижнюю большую комнату занимают две дамы. Вероятно, лесбийки! А мне-то, в сущности, какое дело!

— Вы встречаетесь с людьми, которые сюда приезжают?

— Волей-неволей приходится встречаться… впрочем, это не совсем то слово. Просто вместе обедаем. Ну, конечно, за обедом разговариваем. У хозяев есть фонограф. Иногда вечерами устраиваются танцы. В прошлую ночь, когда была сильная гроза… оборвались провода… женщины перетрусили… пришлось нам сидеть при свечах, поэтому все собрались в гостиной, а там стоит, надо вам сказать, пианино, просто балалайка разбитая… обычно я к нему не прикасаюсь, но в тот вечер как-то так сошлось, и я играл до двух часов утра…

Уже давно Шарль Руссель готовил в уме весьма эффектное предложение.

— Вы не хотите проехать со мной в Вернон? Вместе бы и позавтракали… Там превосходный ресторан.

Поль Дени явно растерялся. Отказаться он не посмел.

— Я ведь не один, — невнятно пробормотал он.

— Знаю, знаю, но, может быть, и мадам согласится… О, тут ведь вопрос идет не о… вот именно… Такой старик, как я… вот именно… вот именно…

Ответить отказом на такое милое предложение было просто немыслимо. Ведь Руссель специально приехал навестить Поля, и в конце концов Поль существует более или менее безбедно именно благодаря портному. И все-таки Дени не мог отделаться от довольно неприятного чувства: как будто он сам, собственной рукой, широко распахнул ворота и показал всем свое счастье. Все-таки этот Руссель, старый проныра, приехал сюда на разведку. Любит подглядывать. Ясно, что он сгорает от любопытства узнать, кто такая избранница поэта. Придется ее убеждать, уговаривать: «Ты сама пойми, не могу же я отказать мосье Русселю… мы ему и так с тобой обязаны». И Поль заранее слышал ответ, иронические нотки в голосе. Вот уж, действительно, незадача.

И представьте, все получилось не так. Сошло как нельзя лучше. Может быть, после пяти недель сельской глуши человека начинает томить тоска по светской жизни. А может быть, ей было просто интересно поглядеть, каков этот самый Руссель. Или позавтракать для разнообразия не в Мулене. Только бы Руссель догадался заказать хорошего шампанского.

— Ты меня любишь, скажи?

Она тряхнула головой:

— Я не умею лгать…

Тогда он сказал:

— Знаешь, Анри Батайль умер.

— А мне-то что от этого?

И верно, что ей от этого?

— Но говорят, что Берта Биди, знаешь, первая жена Батайля, ничего не слыхала о его кончине и жила где-то очень далеко в провинции, и в тот самый час, в ту самую минуту, когда он умирал, она спускалась с лестницы, и у нее сделался разрыв сердца. Она умерла. Правда, удивительно, лапка?

— Нет, — ответила Береника, — по-моему, это совершенно в порядке вещей.