Орельен. Том 2

LXX

— Ого-го! Ну и парад, такого еще не бывало!

Публика толпилась на террасе, залитой светом вращающихся фонарей. Лакеи в золотых ливреях стояли длинными шпалерами, другие скользили вокруг бассейна; вновь прибывавшие гости выходили из автомобилей, с шелестом скользивших по лиловато-розовому песку. Весь пейзаж, с широкой просекой, выходящей на газон, покрытый огромным полотнищем золотого цвета, деревья с позолоченными стволами и листочками, старательно завернутыми в золотые бумажки, казался нереальным, бутафорским, красота обнаженных женских плеч, нелепый вид костюмированных мужчин, — все это вызвало легкое головокружение у Бланшетты, которую Эдмон притащил сюда по каким-то своим соображениям. Доставив жену на бал, он тут же перестал ею заниматься и передал с рук на руки только что представленному им англичанину: тип бывшего оксфордского студента, жирный, рыжеволосый, не старый и не молодой, полуголый, с копьем и луком в руке и с длинной золотой сетью. Как его зовут? Во всяком случае, безумно богатый человек.

В течение трех месяцев в Париже только и разговору было, что о празднике, который собирался дать герцог де Вальмондуа, и всякому хотелось туда попасть. Дом герцога, «его страсть», по его собственному выражению, помещался в Лувесьене по соседству с владением Коти. Герцог ради праздника приказал замаскировать свой особняк сверху донизу золотым панно, велел перекрасить под золото сфинксов, украшавших лестницу. Интерьер был убран еще более несуразно. К полуночи началось настоящее столпотворение. Невиданная выставка драгоценностей! Недаром вокруг владения шмыгали беспокойные тени, полицейские торчали за каждым углом, и, когда гость собирался выпить бокал шампанского в золоченой беседке, его вдруг окликали какие-то незнакомцы, словно чудом появлявшиеся из-за кустов. Дело в том, что окрестные жители, возбужденные слухами о празднестве, собирались у входа в парк и бродили вокруг ограды, надеясь разглядеть, что происходит в саду. Говорили, что эта неслыханная роскошь возмутила людей, и в полиции боялись волнений. Простоволосые женщины, собравшиеся у входа, осыпали гостей герцога бранью. Все это придавало празднеству какой-то тревожный, но не лишенный прелести характер.

Когда двенадцать высоченных дам, одетых валькириями, взошли на лестницу, распевая по всем правилам: «Эйотохо! Эйиа-ха!» — венецианский дож, размахивая длинными руками, набросился на Бланшетту. Это был Кюссе де Баллант в развевающемся плаще.

— Дорогая мадам, но кто же вы? Держу пари — Даная! Неужели вы не сумели найти другого костюма, менее, так сказать, закрытого? А я-то надеялся получить удовольствие!

Он не без удивления оглянулся на кавалера госпожи Барбентан — забавный субъект. Тот представился:

— Хью Уолтер Тревильен… — Это имя что-то говорило Кюссе.

— Вы, случайно, не тот Тревильен?

— Именно тот самый.

— А я-то думал, что сегодня вечером все сплошь подделка. Вы не находите, что мысль устроить золотой бал скорее уж к лицу какому-нибудь галантерейщику из квартала Сантье, мечтающему сравняться с герцогом Вальмондуа, чем самому герцогу?

С этими словами Баллант исчез так же неожиданно, как появился. Ему, очевидно, хотелось выступить со своим коронным номером «Почтальон», но роль эта никак не вязалась со здешней обстановкой, а главное — с венецианским плащом. Все вокруг было заполнено звуками джаза, рвавшимися из открытых окон, возле которых устроились музыканты. Танцы шли в нижних залах. Все этажи по фасаду были освещены, и с балконов доносился смех приютившихся там парочек. Настоящий театр.

— У вас восхитительный костюм, — сказал Тревильен. — Единственный, который не создает впечатления карнавального.

Бланшетта улыбнулась этому явно преувеличенному комплименту. Провела рукой по большим цехинам из картона, которые отливали золотом при каждом ее движении, потрогала декоративные браслеты, колье, диадему и убедилась, что все в порядке и не сбилось на сторону. Платье она заказывала у Шанель, большой любительницы цветных камней. Перед самым отъездом на бал Бланшетта зашла показаться Адриену. Тот посмотрел на нее с таким восхищением, что она не могла скрыть улыбки. Адриен совершенно искренне находил ее прекрасной. Он привык к своей хозяйке, но ее образ — эта Даная, вся в золоте и драгоценностях, этот образ самого богатства, запал ему в сердце. Бланшетту тронули его восторженные восклицания. Откровенно говоря, она гораздо охотнее осталась бы дома, посидела бы с ним, чем тащиться сюда. Поглядели и будет. Но приходилось ждать, пока Эдмон соизволит увезти ее домой.

Тревильен ловко схватил два бокала с подноса, который проносил мимо слуга. Они сели немного поодаль, у окна. Говорили они по-английски. Он удивлялся, с каким совершенством владеет госпожа Барбентан его родным языком.

— Вы, должно быть, американка!

Бланшетта расхохоталась.

— А я-то надеялась, что сумела отделаться от американского акцента… Я долго жила в Америке…

Его ответ донесся до нее точно с другого конца комнаты. Мимо них прошла пара: Диана де Неттанкур в костюме Дианы-охотницы, с бриллиантовыми звездами в волосах, на поводке она держала двух огромных рыжих борзых, а рядом с ней — мужчина во фраке, один из немногих, не пожелавших, видимо, надеть маскарадный костюм, в золотой маске и в золотом парике. Он поклонился Бланшетте. Она подала ему вдруг похолодевшую руку.

— Вы, Орельен… — прошептала она.

Так вот почему она попала сюда. Сама судьба свела их сегодня. Как странно было видеть его в маске, видеть безликого Орельена.

— Вы понимаете, я никак не мог допустить, чтобы мадам де Неттанкур явилась на бал одна, без спутника… Она меня попросила… А Жак должен прийти с супругой.

Почему это он вздумал перед ней извиняться? Бланшетта вдруг вспомнила, что Береника доводится двоюродной сестрой ее мужу. Она взглянула на госпожу Шельцер, которая встречала гостей на крыльце, с удивительным бесстыдством разыгрывая из себя чуть ли не официальную хозяйку дома; и, конечно, Орельену не так уж необходимо было сопровождать любовницу Жака Шельцера, раз его супруга не думает делать тайны из своей связи с герцогом Вальмондуа.

— Наконец-то вы вернулись к светской жизни, дорогой друг, в этом году вас нигде не было видно…

Орельен поклонился, давая понять, что его ждет дама.

— Вы так долго не появлялись…

Бланшетта глядела, как он удалялся с Дианой и ее борзыми.

— Кто это? — спросил Тревильен. — Красивый малый!

Бланшетта ответила что-то, лишь бы отвязаться. Таким образом поддерживать беседу пришлось ее кавалеру.

— Вы даже представить себе не можете, какие перемены я обнаружил в Париже… Решительно не узнаю Францию… Я долго, очень долго жил вне Франции… да… Когда началась война, я был в Африке… Ненавижу войны. Я и остался в Африке. Там все просто… берете себе боя… или кого-нибудь еще — это дело вкуса… Обожаю жителей колоний. Вот уж действительно широкие натуры. Много пьют, не лезут к человеку с расспросами. Я только что из Кении. Да, Франции я не узнаю… Франция далеко ушла с предвоенных времен.

Лишь бы сказать что-нибудь, Бланшетта сказала, что до войны он был слишком молод. Англичанин, явно польщенный ее словами, громко захохотал.

— Мне сорок восемь лет! Сорок восемь! Никогда бы не подумали? Значит, по-вашему, у меня не такие ноги, как у мужчин под пятьдесят?

И на самом деле, он выглядел изумительно молодо для своего возраста. Ему от силы можно было дать лет тридцать пять.

— Что же именно изменилось во Франции? — спросила Бланшетта. — Сами мы не видим, не замечаем…

— Ну, конечно, вы сами изменились и не видите поэтому перемен. Ей-богу, смешно мне читать мораль, но ваша страна дошла до полного распада! Даже неинтересно иметь пороки…

— Неужели уж до такого распада?

— Именно так… Возьмите хотя бы то, что делается в Булонском лесу и в других местах… Теперь в кино и то бывать опасно… Вы приходите в гости к вполне порядочным людям, а они приглашают вас закончить вечер… не смею сказать где… даже слово специально изобрели для таких кутежей… В Кении об этом понятия не имеют…

— Простите, — прервала его сетования Бланшетта, — мне нужно поговорить с мужем.

Она сделала вид, что идет следом за Эдмоном, которого подхватил какой-то пожилой господин, незнакомый Бланшетте. Поднявшись на крыльцо, Бланшетта вошла в дом, где ее сразу же оглушили раскаты джаза, пересекла целую анфиладу гостиных, где шли танцы, мелькали, как в калейдоскопе, пестрые маскарадные костюмы, где стояла духота, особенно заметная после прохлады сада, царила та атмосфера, какой никак не ожидала Бланшетта и какая лишь подтверждала слова Тревильена.

— Я здесь, Бланшетта, — произнес за ее плечом чей-то голос.

Он знал, что она ищет его. Признался, что знал. Золоченую маску он поднял на лоб, и в обрамлении парика, странного медного цвета, лицо его казалось еще смуглее. Они уселись на низенькие креслица в самой толчее и шуме. Потолок здесь был очень высокий, несколько дверей в сад и в соседние гостиные, нечто вроде полуюта на корабле, масса роз, а в нише — статуя работы Куазевокса[26]. Орельен начал говорить о том, что пришел он сюда только потому, что его просила Диана, а просила она потому, что положение для нее создалось просто немыслимо сложное… Бланшетта насмешливо заметила, что если такая красавица попала в столь сложное положение, то она легко могла бы найти себе десяток кавалеров, а не брать в провожатые рыцаря печального образа, каким выглядит Орельен.

— Про вас много говорят, а главное, уверяют, что с вами, должно быть, стряслась беда, раз вы так безнадежно исчезли…

Орельен пропустил эту фразу мимо ушей. Меньше всего его устраивал этот лицемерный тон сожаления. Бланшетта знала, чего он от нее ждет… Вот как? Но она знает не больше того, что знают все.

— А что знают все?

— Не корчите, пожалуйста, из себя младенца. Об этом везде говорят. Ах, верно, ведь я забыла, что вы ни с кем не видитесь. Мэри мне рассказывала…

— К чему вы это говорите? Мадам де Персеваль как раз принадлежит к числу тех людей, — признаюсь, их немного, — с которыми я встречался эту зиму…

— Вот как? И должно быть, утешали друг друга?

Орельен взглянул на Бланшетту, на Бланшетту в ярком маскарадном костюме, колючую и злую. Все перешло в план светской болтовни. Чувства, обуревавшие обоих, тоже были обернуты в золоченые бумажки, подобно деревьям в саду. Вдруг он вспомнил, что вот эта самая женщина не так давно пыталась покончить самоубийством. С тех пор он ни разу ее не видел. Он взял ее за руку:

— Бланшетта… разве мы не можем быть просто друзьями… добрыми друзьями?

Бланшетта сухо отдернула руку:

— Нет уж, дорогой, друзьями — никогда!

Странно все-таки. Неужели причиной этого был нелепый парик, вся эта обстановка? Глядя на Орельена, Бланшетта не испытывала больше того томления, которое заставило ее, да, да, заставило, бросить Тревильена. Теперь она могла спокойно говорить с Орельеном, не ощущая прежнего трепета. Что же произошло? От всех прежних чувств осталась только злоба и отчасти досада за пережитое. Еще минуту назад она не знала об этом. Даже смешно. А может быть, и прискорбно. И она тоже подумала, что еще так недавно хотела из-за него покончить с собой…

— До чего докатились у нас в Сен-Жерменском предместье! Не отличишь от самой вульгарной студенческой танцульки! — крикнул Кюссе де Баллант, проносясь мимо них в бешеной фарандоле с валькириями.

Орельен пожал плечами.

— Вы ничего не знаете, совсем ничего не знаете?

Он не сказал, о ком должна знать Бланшетта.

— О ком не знаю? — вызывающе спросила она.

— О Беренике, — с усилием произнес он.

И здесь, среди этого нелепого и лживого мира, у обоих защемило сердце, по разным причинам защемило сердце, когда вслух произнесено было это любимое, это ненавистное имя.

— Последнее время ничего о ней не знаю… А вам известно, что она жила где-то возле Вернона?

Это он знал. Да, знал. И даже случайно встретил ее там. Бланшетта удивилась: встретил? Она никак не думала, что и теперь это известие все-таки подействует на нее. Удивительное дело — мысль о Беренике была ей мучительна даже сейчас, когда присутствие Орельена стало ей безразличным. Он сказал, что ездил в Живерни со своими друзьями посмотреть на Клода Моне. Имени мадам Мельроз он из деликатности не назвал… Ему было до ужаса необходимо рассказать об этой встрече кому-нибудь. И надо же было, чтобы этим слушателем оказалась Бланшетта. Она внимательно слушала его. Видно, все же не окончательно исцелилась она от своей любви. Он, Орельен, когда был у Моне, никак не ожидал, что встретит ее там… Но Бланшетта, которая уже знала, что встреча состоялась, жадно ждала, когда наконец зайдет речь о Беренике, когда Орельен доведет до конца свой слишком подробный рассказ. Он говорил про сад… синие цветы, про великого старца с затянутыми тусклой пленкой глазами, потом вдруг у решетки…

Демон Береники стоял между ними. Орельен говорил о ней так, как никогда не говорил. Никому не говорил. Даже себе самому. Так, словно она была здесь: в бежевой своей юбочке, черноглазая, с непокорными, растрепанными волосами. Напрасно веяло вокруг золотым дыханием празднества… Они даже не замечали его. Береника и Орельен остановились тогда на тропинке меж двух откосов, возле мостика, перекинутого через стоячие воды, где дремали кувшинки, — никто никогда уже не увидит их красоты так, как видел ее тот, слепнущий, старик. Все — даже мелочи, которые он не заметил тогда, приходили сейчас на память Орельену: узор соломинок, рассыпанных по земле, зеленая изгородь и то, как подняла она плечи, как опустила голову, когда увидела, что он направляется к ней… Как трепетали тогда ее губы, которых он так и не коснулся поцелуем!

Что-то закипело в сердце Бланшетты. Что-то близкое к гневу. В памяти назойливо вставал библейский стих. Как ненавидела она Беренику, эту лицемерную деву. Сказать Орельену или нет, что как раз сегодня утром Эдмон получил письмо от Люсьена, ликующего, захлебывающегося от счастья Люсьена, возвещавшего, что его жена вернулась в Р.? О, этому немного надо! И она, — Береника — тоже хороша, с таким мужем ничем не рискуешь, он все равно готов ей ноги целовать. Она слушала Орельена. Безжалостного эгоиста Орельена. Люди прислушиваются только к тому, что говорит их сердце. И она поклялась отныне прислушиваться только к этому голосу. Вдруг она поняла, вернее догадалась, что Лертилуа не знает, кто был любовником Береники. Господи, как же это возможно?

— Значит, Мэри вам ничего не сказала? — спросила она. — И вы не знали, что это был Дени? Ах, простите, если я причинила вам боль… ну да, этот мальчишка, ничем не примечательный юнец… в конце концов вы, по-моему, должны радоваться: уж лучше он, чем другой.

Бланшетта глядела на его искаженное мукой лицо. С какой стати он должен иметь перед ней преимущество, не страдать? Поль Дени… Незнакомец вдруг приобрел, стараниями Бланшетты, имя, внешний облик… Теперь Орельен будет представлять себе то, что так сурово запрещал себе представлять.

Вдруг Бланшетта увидела, что перед ними стоит Эдмон. Он пристально смотрел на обоих. Она улыбнулась. Впервые в жизни она встретила его взгляд, не чувствуя себя виноватой.