Орельен. Том 2

LV

— Еще бутылку! — Ведерко с шампанским плывет над головами посетителей. Преувеличенная изысканность метрдотеля еще сильнее подчеркивает вульгарность физиономий, грузность тел, тяжело опускающихся на скамейки. Три часа утра. Сначала они зашли было в «Эль Гаррон», где набилось столько народу, что им не удалось пробраться дальше бара, затем в «Кавказский замок», но тут уж не выдержал Орельен — танец с кинжалами подействовал ему на нервы. В конце концов они забрели сюда, в это недавно открытое заведение во французском стиле, где посетители орали вслух песенки Мориса Ивэна и размахивали куколками, приобретенными у высокой русой девицы в синем платье; распродав свой товар, она мирно позевывала в уголке и то и дело потихоньку скидывала с ноги серебряную туфлю, очевидно слишком тесную. Шампанское лилось рекой, доктор предоставил событиям идти своим ходом, а Симона, немножко охмелевшая, твердила по-матерински нежно, но с интонациями влюбленной женщины:

— Ты огорчен, детка, я же вижу, что ты огорчен… На, выпей еще стаканчик… Домой не хочешь?

Нет, домой он еще не хотел!

— Ну, знаете ли, если вы уж эту бурду называете Айала! Видно, окончательно вкус потеряли…

Прибежал с извинениями метрдотель:

— Во-первых, шампанское подали теплым. Твердишь, твердишь, чтобы его сначала хорошенько охладили… Мосье, надеюсь, не будет в претензии. — Серебряное ведерко промелькнуло над головами пирующих.

— Вы разоритесь, — тихонько шепнул доктор. Орельен неопределенно махнул рукой.

— Вот когда у меня тоска… — начала Симона.

Но так никто и не узнал, чем она разгоняет тоску. Симона нежно погладила Орельена по волосам, затем пощупала скатерть.

— Люблю хорошее белье, — вздохнула она, — ох, до чего же люблю столовое белье, прямо сказать не могу…

Где и когда они подцепили этого худенького низкорослого парня с тоненькими ручками, со слишком низким воротничком и неестественно длинной шеей, на которой выделялось непомерно большое по сравнению со всем прочим адамово яблоко? Он был знакомый Декера. Может быть, он привязался к ним еще в «Кавказском замке»? Возник он на соседнем стуле внезапно, как гриб. Должно быть, смокинг был ему слишком мал, юноша то и дело поддергивал брючонки, судорожно сучил ногами.

— Надо, молодой человек, пить, — наставительно произнес Орельен, наливая ему шампанского. Непослушный смокинг снова вздернулся на животе, кадык судорожно заходил, и идиотское личико исчезло за бокалом. Молодой человек считал своим долгом поддерживать с Симоной светский разговор, а Симона только удивлялась. Она терпеливо ждала часа, когда Лертилуа, то есть ее Роже, захочет бай-бай. Тогда она увезет его к себе, он отоспится вволю, а утром… Ей хотелось, чтобы он приласкал ее, хотелось заполучить его. Местная дамочка в фисташковом платье, видя, что есть свободные кавалеры, подсела к их столику; кто ее пригласил — Декер, молодой человек с кадыком, или она действовала по собственной инициативе? Дамочка оказалась на редкость разговорчивой и потребовала себе коньяку.

Закусочная отчасти смахивала на торт: желто-канареечные стены с намалеванными на них розовотелыми древними греками и их гологрудыми дамами — стиль «фи-фи».

Кадык молодого человека как магнитом притягивал взгляды Орельена. Просто непристойно молодому человеку иметь такую шею. Орельен нагнулся к доктору и крикнул, указывая пальцем на эту чисто жирафью шею:

— Вы понимаете меня, доктор?

— Не совсем…

Более подробное объяснение заняло бы слишком много времени. А что, если взять да просто набить этому субъекту морду? Тошно смотреть, как он подтягивает брючки, стараясь не помять складки. А кадык-то, кадык!

— Видишь, кто вошел? — провизжала фисташковая дамочка над ухом Декера. Орельен притворился, что видит. Ему-то что за дело, кто вошел? Вошла группа новых посетителей, в том числе несколько немолодых и довольно безобразных мужчин, вокруг которых, словно рой мух, увивались дамы. Верх кретинизма — расставить повсюду лампы, а на лампы еще нацепить абажурчики цвета танго. И все это на фоне столь же пошлой явы. Играли пианист, аккордеонист и флейтист.

— Скажите же, доктор… — Орельен и сам не знал, что именно должен был сказать ему доктор… Декер обратился к фисташковой дамочке.

— А ведь верно… — Что верно? Как он глупо выразился… Он хотел сказать… По-видимому, их милейший доктор отлично спелся с этой фисташковой. Она шепнула:

— Волин… — Должно быть, так звали этого усатого типа, перед которым плясала вся прислуга, да и посетители тоже.

— А что, если ему набить морду? — мечтательно произнес Орельен. Собеседники дружно зашикали на него, а Симона взяла ладонями его лицо и повернула в другую сторону. Должно быть, Симона тоже, как и все прочие, была в курсе дела.

— Это Волину-то набить морду? Он, видно, совсем рехнулся. — Фисташковая дамочка испуганно передернула плечами. Пудря нос, она пояснила: — Нашелся один такой, я его знала, он поспорил с ним, и только его и видели.

Декер перегнулся через столик и стал объяснять молодому человеку, а не Орельену:

— Вы его знаете? Волина? Нет? Это, я вам доложу, тип… Всем верховодит. Один из самых крупных торговцев китайскими наркотиками, которые ему доставляют через Сибирь в коробках из-под ваксы. Держит скаковую конюшню.

Какая-то дама в пиджаке мужского покроя, с коротко остриженными под мальчика волосами, слегка располневшая, но с прекрасными живыми глазами и забавно вздернутым носиком, пересекла зал, выйдя из двери возле самой эстрады. Увидя ее, Волин поднялся, огромный, массивный, как надгробный камень. Дама засмеялась, однако вид у нее был явно смущенный. Она села за столик и скрестила ноги. Узенькая юбка задралась выше колен. Орельен взглянул на своего соседа — тот усердно одергивал слишком короткие брюки. Фисташковая дамочка снова выступила в роли чичероне:

— Это Манон Грёз… она чудесно поет… вы ее сейчас услышите…

— Лесбийка? — осведомился доктор. Фисташковая дамочка пожала плечами. Такие мелочи ее не интересовали. Аккордеонист в честь Волина сыграл соло. Вокруг Волина уже собрались женщины, как менялы в казино вокруг крупье.

— Еще бутылку, — крикнул Орельен. Симона потихоньку вздохнула: в хорошем он будет виде. Она хотела, чтобы Орельен купил ей цветов. Но, боясь разочароваться, она подняла брови с таким видом, что цветочница сразу же отошла прочь. Тип с кадыком разглагольствовал теперь о литературе:

— Вы читали книгу, получившую Гонкуровскую премию? Дать Гонкуровскую премию какому-то негру! Мне совершенно не нравится эта самая «Батуала»… Просто ужас какой-то. Во-первых, плоско и, во-вторых, бессмыслица, воображаю, что о нас говорят за границей. Если уж мы разучились писать романы…

— А вы кому бы дали премию? — спросил Декер.

— Ну хотя бы… за «Эпиталаму»[5]. А то через два года после Пруста награждать негра! — Молодой человек назвал еще Р. де Монтескью, что недавно скончался.

— Обязательно набью морду, — пообещал Орельен.

Дама в пиджаке поднялась. Пианист сыграл вступление. Дама запела. Голос у нее оказался вульгарный, хрипловатый, низкий; неожиданно тонкую, красивую руку она положила себе на грудь, туда, откуда начинался жестко накрахмаленный мужской воротничок. В манере пения она подражала Дамиа[6], и репертуар был соответственный — разлука, комнатка в порту, любовник, который, уходя навеки от милой, хохочет ей в лицо. Внезапно Лертилуа почувствовал себя растроганным до слез. Симона осторожно провела рукой по его лицу и с удивлением ощутила под пальцами влажную полоску. Орельен залпом выпил бокал шампанского. Публика дружно зааплодировала. Певица уже начала вторую песенку, как вдруг в зал вошел невысокий полный господин с седеющей бородкой, с принужденными манерами человека, впервые попавшего в подобное заведение; за ним следовала дама из гардероба, на лету подхватившая его пальто. Он оказался в пиджаке, с белым шелковым шарфом на шее, с орденом Почетного легиона… Певица обернулась к нему, он приветственно махнул ей ручкой. Кто-то из компании Волина поднялся с места и окликнул его:

— Господин сенатор!

Толстячок круто обернулся и засеменил к их столику. Он пожал руки Волина с раболепной поспешностью.

— Это друг Манон Грёз, — пояснила фисташковая дамочка доктору. — Он сенатор, важная шишка…

Манон Грёз разошлась вовсю. Теперь она пела песню апашей: обман, кражи, народные танцульки, букетик за два су… Сенатор захлопал и, подняв бокал, потянулся к Волину. Тот повернул к нему свое неестественно бледное лицо, особенно бледное из-за иссиня-черной растительности, не поддающейся бритью, улыбнулся, но пить не стал. Доктор хохотнул:

— Скажите на милость… — Он не закончил фразы: ради Симоны приходилось называть Орельена Роже, и это его стесняло. — Скажите на милость, Лертилуа… — Лертилуа было в высшей степени плевать на доктора. Он вспомнил о своей беде, она реяла в душном воздухе зала, хотя целых два часа он не мог определить, что же, в сущности, произошло… — Вы не узнаете… Ну того, кого пригласил Волин… друга Манон Грёз? Так посмотрите получше, это же сенатор, сенатор…

— По мне хоть сам папа римский, — отрезал Орельен.

— Вы пьяны, дружок, но вглядитесь в него внимательнее. Это же сенатор… сенатор Барбентан… папочка Эдмона! Председатель нашего административного совета!

Имя Барбентана пронзило израненное сердце Орельена новой болью. Он застонал, поднялся со стула, огляделся. Манон Грёз, исполнив номер, присела рядом с сенатором под дружные рукоплескания посетителей и девиц. Конечно, это он. Его физиономия… Папочка Барбентан собственной персоной. Досточтимый Барбентан. В четыре часа утра в заведении на улице Фрашо! Здо́рово! Совсем здорово!.. Орельен поднес левую руку к сердцу, а правой приветственно помахал толстячку через столики, над головами гарсонов и пьяниц. Сенатор обернулся в их сторону. На мгновение он прижмурил веки, очевидно вспоминая, кто этот господин, потом узнал Декера и тревожно пошевелился на стуле. Манон Грёз ласково потрепала его по ляжке, но он сурово отвел ее руку, ответил что-то на вопрос Волина и, не выдержав, вдруг поднялся с места; сначала он покружил вокруг своей оси, как огромный волчок, потом решился, отошел на один шаг от столика, вернулся, чтобы извиниться перед Волиным, по дороге похлопал певицу по щечке и решительно двинулся в путь. Его бородка угрожающе выдвинулась вперед. Но все смягчала приветливая улыбка. Он шагал прямо к доктору и его друзьям. Шагал с удивленно приветливым лицом, с видом светского человека, восхищенного счастливой, неожиданной встречей. Он уже за три метра приготовил свою первую фразу в этаком полушутливом, полудоверительном тоне:

— Доктор… Мосье Лертилуа… Сударыни…

Неужели он решил пожелать знакомой компании счастливого Нового года?

— Садитесь, садитесь, господин сенатор…

Это приглашение последовало от Орельена. Сенатор пододвинул стул, улыбнулся фисташковой дамочке, два или три раза поклонился Симоне, с которой его никто не познакомил. Этой девицы он еще не знал. И украдкой бросил взгляд на ее грудь.

— Мосье де Мальмор, сенатор Бар…

Взмахом руки сенатор прервал доктора, решившего представить их друг другу. Ему вовсе не улыбалось знакомиться с этим молодым человеком, у которого такая уродливо-длинная шея и не соответствующее его наружности претенциозное имя.

— Прошу вас, господа, запомнить, что нынешней ночью вы меня здесь не видели, понимаете, что я хочу сказать? Не видели меня здесь. Я не здесь. Я в Люксембургском дворце. — Сенатор то и дело мило подхихикивал, и от раскатов его голоса с характерным южным акцентом дребезжал хрусталь. Он согласился выпить с ними бокальчик. Пена хлопьями стекала по его холеной бородке. Он незаметно ущипнул фисташковую соседку, очевидно, он ее знал как завсегдатай заведения, которое усердно посещал ради Манон Грёз.

— Да, господа, решено и подписано, вы меня не видели… Я не покидал нынешней ночью Сенат… Воистину историческая ночь. Всего в четвертый раз с тысяча восемьсот семидесятого года бюджет республики будет принят вовремя, сразу, без десятка предварительных вариантов! Да, да! И все это благодаря существованию некоей юридической уловки, позволяющей продлить старый год на несколько часов. В одиннадцать часов пятьдесят минут пристав Палаты остановил часы, висящие в зале заседания, и только в половине четвертого, когда я ушел, принимали последние статьи мои коллеги, которые всегда отстают на год. Если они кончат к шести часам, к половине седьмого, и то слава богу… Ну, вот я и сбежал потихоньку… понятно?.. В четвертый раз с семидесятого года! Лучше будет, если вы ничего не скажете Эдмону о нашей встрече, из-за мадам Барбентан… Мы здесь среди джентльменов! Но, простите, меня ждут…

Он поспешно засеменил к столику Волина.

— Вот вам, мой милый, акционерное общество «Косметика Мельроз» почти в полном сборе, — сказал Декер. — Не хватает только одноручки! Нет, нет, не нужно заказывать еще бутылку!

— А если мне так хочется, — ответил Орельен с нехорошей улыбкой. — В четвертый раз с семидесятого года. Гарсон!

— Тебе пора идти спать, Роже, — вздохнула Симона.

Он пристально взглянул на нее. Вот он сидит здесь, и она ждет, когда он захочет с ней пойти… Он рассмеялся. Слишком в этой жизни все просто. Сенатор, шампанское, Симона. Что ж. Он пойдет и будет спать с ней. Жестом собственника Орельен положил руку на обнаженное плечо Симоны.

— Гарсон!

Но прежде чем уйти, следует набить морду этому паяцу несчастному, и поэтому он схватил господина де Мальмор за галстук. Попадали стаканы, раздался звон разбитой посуды, доктор бросился разнимать сцепившихся мужчин, с соседних столиков оборачивались, молодой человек что-то бормотал… Орельен бросил на стол билет в тысячу франков. Молодой человек с кадыком твердил:

— Вы просто не в своем уме!

Симона умоляюще произнесла:

— Деньги, Роже, возьми свои деньги… — Она подобрала сдачу и оставила гарсону на чай.

— Ведь ты знаешь, где я живу, — на той маленькой улочке возле «Мулен-Руж». Пойдем скорее, у меня газ, ты согреешься…

Орельен уже не помнил, как очутился в фиакре, запряженном одной лошадью. Экипаж немилосердно трясло. Куда-то исчез доктор, исчез малый с кадыком, исчезла фисташковая дамочка, и с ним осталась только Симона, нежная, ласковая Симона, и она целовала его, прижимала к его губам свои мягкие, влажные губы… Яркий свет на площади Бланш на мгновение болезненно ударил в глаза, но Орельен тут же забыл о нем… Вот и приехали, опирайся на меня сильнее. По узенькой темной лестнице они поднялись в комнату Симоны. Первое и единственное, что бросалось в глаза, была постель. И еще целая розовая россыпь фотографий у окна, а на окне занавески с бомбошками.

Орельен почувствовал, что с него снимают туфли. Бессмысленным взором он смотрел на рамочку из раковин, куда была вставлена карточка голенького младенца, лежавшего на подушечке. За цветной ширмой — биде и кое-какие кухонные принадлежности вокруг зеленой спиртовки. Это было похоже на дурной сон. Что там делал сенатор? И та шлюха…

— Ты не поверишь, Роже, душенька, но я в тебя влюбилась, уже несколько месяцев как влюблена… а ты ни разу не захотел зайти…

Эта женщина на коленях у постели, этот тюфяк, ямкой продавившийся под тяжестью его тела. Полумрак. Что все это означает? Была война, были Гюро, Бомпар, Салоники… Все то, о чем мечталось годами и что ни разу не воплотилось в яви… ускользающее время… Кто эта девушка, откуда она? Грубым движением он всклокочил ей волосы. Она удивленно взглянула на него и слегка вскрикнула. Путаясь в нижнем белье, которое она не успела с него снять, он бросил ее на постель.

— Роже, — прошептала она, — Роже…

Перед Орельеном был еще кто-то. И Орельен чуть не набил ему морду… Напротив кровати висело зеркало. Вдруг Орельен увидел все, что оно отражало, — беспорядочно разбросанные вещи, грубость их любви. И он с яростью обнял Симону.