Орельен. Том 2

LXVIII

Главное, не надо, чтобы чета Вангу догадалась о том, что произошло. Поль Дени с трудом перевел дыхание, вытер носовым платком мокрый лоб. Он бежал, бежал сюда и, как оказалось, бежал напрасно. Его душил целлулоидовый воротничок, пуговица отлетела прочь. Он судорожно проглотил стоявший в горле комок слез. Нет, он не заплачет. Решение не плакать оказалось неожиданно легковыполнимым. Все равно он будет завтракать со всеми… Не может он во время завтрака отсиживаться в этой комнате, где висят занавесочки — белые в красную клетку. Ему хотелось бы остаться здесь, постоять перед открытым шкафом, посмотреть на забытый на туалетном столике пустой пузырек из-под духов, на разбросанные по полу бумажки, на незастланную постель. Закрыться здесь и горевать одному. Но что подумают? Он спустился вниз. Мадам Вангу протянула пришедшую на его имя почту:

— Вы забыли взять письма, мосье Дени…

Ему показалось, что она жалостливо глядит на него. Ну уж нет, извините. Пришло два письма, номер журнала, газета.

— Простите, мадам, ничего, если я сегодня не буду завтракать? Не слишком ли поздно я вас предупреждаю?

— Да нет, что вы, что вы, мосье Дени, какие пустяки…

Раньше срока принес апрель ласкающую, совсем летнюю жару! Сегодня утром Поль, окунувшись в Сену, открыл купальный сезон. Вода оказалась не особенно теплой, совсем не теплой, но какое наслаждение и вода, и травы, и даже грязь на берегу, в которую мягко уходят босые ноги! Солнце уже припекало, и у Поля на груди и на шее, там, где распахнут ворот сорочки, обозначился золотистый треугольник загара. Ему хотелось повести сюда Беренику — полоска берега у самой реки, отгороженная живой изгородью, образовывала закрытый с трех сторон уголок, и здесь можно было, никого не шокируя, принимать солнечные ванны. Он утащил бы у нее английскую книгу: пусть она читает рукопись «Черных прогулок», он их недавно кончил, а Береника знала только несколько отрывков. После купанья приятно было пробежаться по залитой солнцем дороге, спуститься к Мулену… А добежав, он обнаружил пустую комнату и записку всего в несколько строк: «Я ухожу, Поль, миленький мой. Мне так не хотелось причинить тебе боль. Наша совместная жизнь была ошибкой. И длить ее нечестно с моей стороны… Не горюй долго обо мне, постарайся отвлечься, у тебя есть твоя жизнь, твое творчество (помни, что мне нравится все, что ты пишешь), твои друзья… Не оставайся здесь один. Возвращайся к ним. Ты вовсе не так привязан ко мне, как тебе кажется… Менестрель изобретет что-нибудь интересное, на площади Пигаль тебя наверняка ждут новости. Не пытайся увидеть меня. Разве не лучше расстаться вот так сразу, без криков, без сцен, расстаться чисто? Мое решение неизменно. Я уезжаю навсегда, пойми это хорошенько. Мы прожили с тобой вместе около трех месяцев, вместе проводили зиму, вместе встретили приход тепла. И ведь верно, пришла хорошая пора. И мы расстаемся. Я всегда буду с огромной нежностью вспоминать эти три месяца. Не будем же их портить, хорошо? Не криви свои милые, смешные губы. Дай мне жить положенной мне жизнью. Спасибо тебе за то, что ты отдавал мне свою жизнь, все эти месяцы, за то, что ты по-настоящему помог мне в трудную минуту. Сейчас это уже прошло. Теперь я сильна, и я ухожу. Нежно тебя целую.

Береника».

Что сказала она, уходя, чете Вангу? Догадались ли они о причине ее отъезда? Как объясняют они себе то обстоятельство, что Поль остался здесь, а она уехала? То, что он не проводил ее до Вернона? Какая мука выносить сочувствие ближних! Надо постараться сделать вид, будто все это вполне естественно, условлено заранее. Сделать вид, что ты с самого начала все знал… С каким поездом она уехала? Должно быть, двенадцать тридцать. А сейчас уже двенадцать сорок пять. Как глупо! Вернись он на десять минут раньше, он успел бы догнать ее на велосипеде. Но теперь… Если взять мотоцикл Вангу, можно было бы поспеть… Но только она могла уехать поездом одиннадцать сорок семь… И, главное, нельзя никого об этом спросить, раз она запретила ему даже пытаться ее увидеть… «Наша совместная жизнь — ошибка». Она все-таки думала о Лертилуа. Поехала увидеться с Лертилуа. Ну, что ж! Раз у нее такой вкус! Пусть отправляется к своему Лертилуа! Он повторял имя, причинявшее ему боль. Нет, это немыслимо. Она безбожно ошибается. Его она любит, его, своего Поля. «Целую тебя нежно…» Он закусил губы. Он чуть было не заплакал, здесь, в этом маленьком кабинетике, где по стенам висели английские гравюры, стояли оловянные горшки и подставки для трубок, а мебель была обита материей в розовую и зеленую полоску. Мадам Вангу делала вид, что обметает пыль, а сама украдкой поглядывала на Поля. Он только сейчас спохватился, что даже не заглянул в полученные письма и держит в руке записку Береники. Он вскрыл конверт и вышел из комнаты.

Письмо было от его издателя, который требовал рукопись «Черных прогулок» и писал, что с рисунком Пикассо книга разошлась бы быстрее, особенно если для роскошного издания можно было бы достать еще парочку… Поль вышел на крыльцо.

— Вы знаете, мосье Дени, я велел настроить пианино! — крикнул Вангу; он сидел на корточках у своего мотоцикла, стоявшего, за неимением гаража, под простым навесом. — К вечеру барышни придут… Они надеются, что вы им поиграете…

Под барышнями Вангу подразумевал тех девиц. Сегодня суббота. Поль буркнул что-то в ответ… Еще чего… И зашагал по направлению к клеверам. Пускай Вангу думают, что он идет обедать к Мэрфи.

Что ему теперь предпринять? Остаться в Живерни? Корчить веселую физиономию, когда на тебя обрушилось такое несчастье? Играть на пианино для этих психопаток? Сражаться в шахматы с Вангу, писать письма Пикассо с просьбой дать обещанный рисунок, строчить Русселю глубокомысленные заметки о журналах, где сотрудничают молодые… А ну их всех…

Он вышел на тропинку, идущую среди высоких откосов. На глаза набежали непрошеные слезы. Он глядел на землю, на перекрещивающиеся колеи, на траву, росшую по обочине, на коричневых и голубых бабочек. У поворота он спугнул влюбленную парочку: возле зеленого забора деревенская девушка жалась к высокому рыжеусому парню в черном пиджаке, в сбитой на затылок кепке и со смеющимися глазами. Парень заговорщически взглянул на Поля. Поль деликатно отвернулся.

На что теперь употребить свое время… всю свою жизнь? Он дошел до сада Моне и почувствовал, что сердце его тоскливо сжалось. Он долго и не очень определенно думал о старости и о славе. В конце концов Моне, импрессионизм — все это не так-то уж плохо. В свое время даже звучало… Чего только не рассказывали в здешних краях о молодых годах этих художников… должно быть, они были просто анархисты… но в конце концов и это тоже не плохо… А все кончилось вот такой дачкой, цветником. Когда буду в Париже, надо непременно зайти в Оранжери, посмотреть его «Кувшинки»… Все-таки, говорят, это нечто безумное, стоит поглядеть. Если ему, Моне, придется делать операцию катаракты, веселенькая будет история… У Моне есть племянник, он занимается батикой, такой высокий малый. Поль несколько раз встречался с ним у Мэрфи…

Куда она уехала? В Париж? Нет, не останется она в Париже. К Барбентанам? К старикам Амберьо? Глупости какие. Вдруг он подумал об Орельене. Представил себе Орельена. При этой мысли у него защемило сердце. Да нет же, нет: все между ними кончено. Он отлично знал, что Береника убежала от него вовсе не за тем, чтобы вновь упасть в объятия Орельена. Нет. Она вернется к мужу. Это яснее ясного. Была минутная вспышка, попытка взбунтоваться, убежать… Передышка среди монотонности, серости существования… Три месяца… Даже не полных три… И затем — возвращение к семейному очагу. Поль злобно хихикнул. Такая же мещанка, как и все прочие. Лучше совсем не думать. Чтобы он да стал за ней бегать? Нет уж, дудки! Чего ей, в сущности, от него было надо? Приелись будни, беспросветная скука жизни — вот и захотелось развлечься, пережить любовное приключение. Да и драма не повредит. Только не на такого дурака напали. Нет уж, увольте. Впрочем, она правильно написала: у него есть друзья, Менестрель, его творчество… Все-таки мило с ее стороны, что она напоминала ему об этом… «Знай, что мне очень нравится все, что ты пишешь». А все-таки Береника славная! Ах, лапка, лапка!

Его мысли внезапно приняли весьма конкретный, чисто физический и поэтому особенно мучительный оборот. Он дошел до берега Сены, до того самого места, где купался какой-нибудь час тому назад. Он глядел на островок, возвышавшийся напротив пляжа, островок был хорошо виден отсюда. Поль начинал бояться предстоящей ночи. Береника права: нельзя оставаться здесь, в Живерни, надо ехать в Париж, заглянуть в кафе на площади Пигаль, выпить коктейль, встретиться с друзьями… В крайнем случае, если боль станет совсем уж непереносимой, можно забиться в уголок где-нибудь в кино, вечерами в Париже светло… А в полночь, в начале первого, он пойдет к Люлли, встретит там Лертилуа, сможет воочию убедиться, что Лертилуа по-прежнему одинок и грустен… Кто знает? Можно будет даже распить с Лертилуа стаканчик…

Река, где он только что купался, потеряла свою утреннюю чистоту. Вниз по течению плыли щепки. Воды Эпты, холодные даже на вид, не сразу сливали свои струи с водами Сены и в нерешительности стояли у берега небольшим, густо-зеленым озерком. Поль прошел мимо деревьев, скрывавших отмель, где он оставлял одежду, и задумчиво двинулся вдоль Эпты. Ехать в Париж, остаться здесь? Он не пожелал идти той дорожкой, которая вела к мосту при выходе из деревни, — по этой тропинке обычно ходила посидеть у шлюзов Береника. Береника… Вернуться к Люсьену, бог мой, да неужели это возможно? Вдруг ему вспомнились слова, которые он не мог слушать без дрожи, слова Береники. Той ночью. В том состоянии забытья, когда она становилась для него как бы тенью, горячей, нежной тенью. Она прижалась к Полю, еще не пришедшему в себя после только что дарованных ему наслаждений, и вдруг прошептала с неожиданной страстью: «Ты не можешь себе даже представить, как это чудесно, когда у мужчины целы обе руки!» Жестокие слова, которые вспоминались ему сейчас и от которых у него по телу пошли мурашки. Она вернулась к своему Люсьену.

Дорога привела Поля к замолкшим под полуденным зноем домикам. От солнечных лучей у него кружилась голова. Пробудившиеся от зимнего сна большие мухи лениво жужжали в воздухе, слышно было, как неподалеку в конюшне нетерпеливо била копытом лошадь. Поль, даже не подумав хорошенько, свернул к Мэрфи. Он вспомнил, что еще не распечатал второго письма и что идет по полю, держа в руке всю полученную утром корреспонденцию. Второе письмо оказалось счетом от зубного врача на сумму пятьсот шестьдесят пять франков, а в газете он обнаружил заметку о недавно скончавшемся Дешанеле под заголовком: «Жертва клеветы». Вскрыв бандероль, Поль пробежал «Ла Канья» и, чтобы успокоиться, стал рассматривать рисунки, старые фронтовые снимки, прочел воспоминания о королеве Ранавало, статью о песенках в «Ша-Нуар».

В той же рубрике он наткнулся на статейку Фукса против Менестреля, — статейку, явно передергивавшую факты и невообразимо злобную. Поль яростно сжал зубы. Чтобы всякий подонок, хам, чтобы этот самый Фукс посмел… Само собой разумеется, Менестрель выше таких вещей, но все же! И верхом нахальства было то, что в конце статьи содержался комплимент по адресу Поля Дени. Типичный журналистский трюк — разделяй и властвуй, сей раздоры и подозрения между друзьями. Что-то подумает Менестрель? Поль сочинял в уме письмо, которое он отправит Фуксу: «Господин…» — называть ли его «господином»? Или, может быть, просто «многоуважаемый подлец» — это больше в стиле. «Многоуважаемый господин подлец» — так лучше. Итак, я напишу: «Многоуважаемый господин подлец, на каком, в сущности, основании вы посмели обнаружить во мне талант…» Нет, слабо… «Никак не могу взять в толк, как это вы позволили себе в заметке, которую вам, как обычно, по дешевке состряпали бывшие уголовники, выдавать мне аттестат…» Или что-нибудь в этом роде… и далее: «Вам не удастся просунуть свое свиное рыло между Менестрелем и мной…» В процессе писания все станет на место… Поль Дени был великий мастер сочинять такие письма. Они вызывали к жизни целые катастрофы, потасовки. Поль уверял, что обожает это занятие. На самом же деле ненавидел всей душой. Но надо поддерживать свою репутацию. На этот раз мысль о схватке была Полю скорее даже приятна. Все-таки развлечение. И потом этот тон вояк, ветеранов войны, усвоенный в «Ла Канья», был ему омерзителен. Мошенник Фукс! Позвольте, мне что-то о нем говорили в «НРФ»![16] Будто Фукс выдавал чеки без обеспечения, подделывал подписи… Ему удалось выпутаться только с помощью Галлимара, потому что, если верить слухам, тот всегда питал слабость к жуликам… И вполне закономерно, что именно такие люди позволяют себе обрушиваться на Менестреля. Подумать только! Что ему рассказывала о Фуксе Береника? То, что Береника знакома с Фуксом, было чистейшим безумием. Только в Париже могли происходить такие удивительные вещи.

А где же я найду пятьсот шестьдесят пять франков? Взять разве и послать Русселю счет от зубного врача? Может, он заплатит. А я ему подарю небольшой рисунок Кислинга, он у меня где-то валяется… не думаю, чтобы он слишком интересовался Кислингом… но все-таки будет удобнее.

— Эй! Эй! Можно к вам подняться?

На темной лестнице у Фрэзов затопали огромные ботинки Арчи, затем на повороте показался сам Мэрфи; перегнувшись вниз, он крикнул: «Поль!» с такой американской растяжкой, что всякий раз Поль Дени, природный француз, начинал сомневаться, его ли зовут, или кого-то другого.

— Do come up, Buddy. Лезьте к нам, Поль!

Молли курила трубку, лежа ничком на софе, подсунув под себя все подушки, голову она повязала полотенцем, а рядом с ней, среди груды наваленных книг, стояла рюмка и чашка кофе; она усердно читала объявления в газете «Энтрансижан». На столике и прямо на полу красовались грязные тарелки: очевидно, Мэрфи только что кончили обедать. По комнате ходили клубы дыма и пахло жареной рыбой.

— Вы завтракали? Did you really?[17] Берите сами. Никаких хлопот вы нам не доставите…

— Спасибо… Я уже завтракал…

— Тогда coffee?[18] И, надеюсь, вы не откажетесь от рюмочки водки? I know you![19]

Маленький пальчик погрозил гостю, вслед за этим раздалось грудное «ха-ха», сопровождаемое величественно-светскими жестами, голова многозначительно закивала, — глаза при этом оставались полузакрытыми… Для Молли все это было верхом парижского гостеприимства… Ясно, на такое предложение нельзя ответить отказом…

Арчибальд Мэрфи сидел на полу, скрестив на манер портного ноги, посреди старинных книг, бумаг, разложенных на пять или шесть кучек; он сразу же заговорил о Дидро. Он уверял что обнаружил сходство между «Жаком-фаталистом» и «Черными прогулками». Глядя на Поля так, как глядят поверх очков, хотя никаких очков у него не было, Мэрфи пояснил:

— Разница лишь в том… разница в том, что «Жак-фаталист» — произведение, не отмеченное печатью юности… и когда я пытаюсь сравнить Дидро и вас, мне приходится воображать себе Дидро в образе двадцатидвухлетнего юноши… или Поля Дени в образе сорокапятилетнего мужчины… Вот я и думаю, какой у вас будет вид в сорок пять лет? Брюшко… Волосы уже начнут седеть… вот тогда вы будете настоящим мужчиной… I mean no longer a boy…[20]

— Никогда мне не будет сорок пять лет, — отрезал Поль.

Молли подогрела кофе. Она сняла полотенце, которым обмотала себе голову после мытья, но волосы не успели еще высохнуть, и вид у нее был достаточно жалкий, словно у искупавшегося пса. Она попыталась было взбить локоны, но результаты получились самые ничтожные.

— Как поживает высокочтимая и благородная мадам Береника? — спросила она.

Поль не ответил. Перед осколком зеркала Молли старательно чернила себе брови. Она удивилась молчанию Поля и оглянулась. Арчибальд вообще ничего не заметил, он старательно раскладывал свои листки, пытаясь привести их в порядок. Поэтому он и не видел, как исказилось лицо Поля. Но Молли так и бросилась к гостю:

— But don’t you see he is crying?[21] Поль, Поль, дорогой мой… Что случилось? You[22] просто свинья с вашим Дидро! Поль, пейте скорее кофе, пока оно еще не остыло… Нет, нет, молчите, не говорите ничего… Have another drink…[23] Давайте со мной… I ask you[24]. О Арчи! Никогда вы ничего не замечаете — Дидро!

Мэрфи вскочил на ноги и стоял с растерянным видом. Воцарилось молчание. Молли взбила подушку, подсунула ее под голову Поля, поцеловала его в лоб. От нее пахло коньяком.

— Poor child[25],— прошептала она и взяла его руки в свои. С улицы доносилось фырканье неисправного мотора. Залаяла собака.

— А теперь, — произнесла Молли, — расскажите нам про все, про все, как произошло…