Орельен. Том 2

LXXI

Все, что требовал Эдмон от жизни, сводилось, в сущности, к одному — лишь бы не скучать. Все время он чувствовал себя на грани скуки. Он дорожил деньгами и не дорожил ими… Боялся потерять те неограниченные возможности, какие даются богатством, и одновременно спрашивал себя, так ли уж они неограниченны. Поэтому-то он и вел страшную игру с Бланшеттой, отсюда-то и шло противоречие. Бланшетта, его обеспеченное существование… Ему нравилось играть с огнем и прекращать игру, когда огонь разгорался. Он находил в этом забаву. Он никогда не получал настоящего удовольствия от измены жене, если она не знала об его измене; и свою победу над ней он видел в том, что сгибал ее волю, заставляя признать свое поражение. Но это была лишь мелкая монета его мечтаний, это не было главным в том необходимом ему возбуждении, к которому он привык, как привыкают к кокаину. Настолько привык, что даже потерял вкус к флирту, к роли соблазнителя, а ведь это, в сущности, составляло основу их брака в первые годы. Теперь, когда он имел на стороне связь с женщиной, искушенной в делах любви, его уже не влекло, как прежде, это бездумное порхание, эта бессмысленная растрата своих сил. Им снова овладела скука. Было бы несправедливо утверждать, что он устал от связи с Розой Мельроз. Наоборот, он был доволен Розой, как неким предметом роскоши, пользуясь которым всякий раз испытываешь вполне законную гордость. Она была действительно великолепна. И великолепна как раз тем, что была не так уж молода. Подобно тому как ношеный костюм или чемодан, достаточно попутешествовавший на своем веку, являются свидетельством хорошего тона и доставляют больше удовольствия, чем костюм, только что вышедший из рук портного, или чемодан, только что приобретенный в магазине… Люди, имеющие много туалетов, с презрением смотрят на того, кто одет во все новенькое. Не знаю, поймет ли меня читатель, если я скажу, что именно благодаря Розе, благодаря ее совершенству, Бланшетта стала гораздо ближе Эдмону, чем при какой бы то ни было прежней его связи. Не будь Бланшетты, Роза, как Эдмон ни гордился ею, как ни велико было в его глазах обаяние огней театральной рампы, всегда в какой-то мере отнимавшей у него Розу, не будь Бланшетты, Эдмон заскучал бы с Розой. И к тому же она была слишком требовательна. Он даже радовался, что под предлогом поездки в Межев можно было немножко отдохнуть от Розы. Таким образом у него оказалось достаточно времени, чтобы наблюдать, подстерегать Бланшетту, как паук — муху, запутавшуюся в паутине; у него появились новые, таинственные, опасные для него самого замыслы, центром которых являлась она. Бланшетта занимала его воображение. В сущности, его жестокость в отношении ее была своего рода любовью, вернее, единственным видом любви, на какую он еще был способен. Он позволял себе роскошь ревности, старался облечь эту явно парадоксальную ревность в плоть и кровь. Он даже испытывал известную благодарность к Бланшетте за ее недоверчивый и скрытный нрав, за эту протестантскую сдержанность, отличавшую ее от прочих женщин. Не будь Бланшетты, представляла бы для него Роза подлинный интерес? Бланшетта умела придать всему на свете особый привкус греховности, той греховности, которую она сама ощущала всеми своими чувствами и которою Эдмон буквально упивался, именно потому, что, не веря ни во что, не мог один, без Бланшетты, ощутить эту странную и экзотическую пряность. Ему нужны были не только деньги Бланшетты, которые в его глазах являлись ключом к высшему свету, к тому царству духа, куда людям бедным закрыт доступ… Ему нужна была сама Бланшетта, на которой он упражнял свою душевную изощренность, в общении с которой черпал некие психологические услады; она была для него источником таких радостей, которых не могла ему дать никакая Роза. Под влиянием Бланшетты он мог бы поверить в бога, принять религию… Поездка в Межев этой зимой была для него полна самых диковинных развлечений; в сущности, он отнюдь не был потрясен попыткой Бланшетты покончить самоубийством, хотя не признавался в том даже самому себе. Более того, драма Бланшетты придавала новый аромат и смысл их отношениям. Эдмон усердно разыгрывал роль человека, который питает безграничное уважение к своей жене, пережившей такие потрясения, и который поглощен заботой о ее душевном выздоровлении. Как мастерски терзал он ее именно безупречной тактичностью своего поведения! С каким искусством старался он вызвать в памяти Бланшетты тень Орельена, даже не произнося его имени! И с какой утонченностью. Он холодно склонялся над бездной этой смятенной души, как над манекеном, и искусно подкармливал, словно невиданных рыб, мучившие ее призраки. Ждал, притаясь, сигнала капитуляции. Не считал нужным торопить события. Впереди было еще много времени. Каждое слово, произнесенное им, звучало вполне невинно, — так иногда звучит двусмысленность, — и, заметив, что оно дошло до сознания жены с значительным запозданием, он трепетал от еще неизведанного счастья. Он умело усиливал остроту своих намеков. И не спешил. Он завлекал несчастную в мрачный лес, который поначалу казался зеленеющей мирной рощицей. Он не спешил. И даже продлил их пребывание в Межеве. Ни разу он не испытал скуки, хотя бы минутной. И не только потому, что на побережье произошла встреча с Карлоттой, — хотя, конечно, ее присутствие обогащало главную, инфернальную тему томными мотивами сожаления о минувших днях, изящными воспоминаниями… Нет, главное было не в Карлотте. Тем более что в течение нескольких недель он вкушал только духовные радости.

По возвращении в Париж, где его ждали развлечения — свидание с полузабытой Розой, «Косметический институт Мельроз» со всеми его побочными аттракционами, — он сразу же стал подготовлять встречу Бланшетты с Орельеном. Все складывалось как нельзя лучше, даже отсутствовала Береника, которая сыграла свою роль и не могла теперь помешать задуманной партии. Эдмон виделся с Орельеном, но избегал всего, что могло бы ускорить роковую встречу, которой он так страстно ждал… В нем было что-то от небожителя; взять хотя бы его умение распоряжаться чужими судьбами. Заблаговременно он выбрал для окончательных расчетов костюмированный бал у герцога Вальмондуа. Трудно было найти более искусственную, театральную обстановку, способную поразить любое воображение, чем особняк Вальмондуа, убранный по случаю празднества в золото. В душе Эдмон не без удовлетворения видел в этом некий символ, равно объединяющий в себе и самое Бланшетту, и ее богатство, и ту дерзость, с какою он ставил на карту вместе с Бланшеттой все свое благополучие. Одним из вариантов, которыми он, как заговорщик, упивался в течение многих недель, было решение одеть свою супругу Данаей. Эдмон проявлял неслыханную заботу об ее костюме, потребовал, чтобы она заказала его только у Шанель, сам несколько раз беседовал с знаменитой портнихой о будущем платье и с удивительным усердием ездил на все примерки. Он до тонкости изучил Бланшетту. Знал, как, пожалуй, никто на свете, что ей идет и что не идет. Он безмерно наслаждался сознанием своей власти, ибо от него одного зависело, без ведома портнихи и Бланшетты, сделать так, чтобы новый наряд лишил его жену всяческого обаяния или превратил ее чуть ли не в красавицу. Он изводил закройщицу советами и указаниями, вселяя в сердце Бланшетты смутную тревогу, и она ломала голову, стараясь догадаться, откуда такой повышенный интерес к ее туалетам и откуда эта мелочная придирчивость; Эдмон играл комедию с самим собой, делал вид, будто еще не уверен в том, очарует ли Бланшетта своим костюмом Орельена или, напротив, оттолкнет его… В результате Бланшетта совсем извелась, она с удовольствием положилась бы на вкус самой Шанель, как делала неоднократно; что касается предстоящего бала у Вальмондуа, он казался ей просто скучной светской повинностью, и она прекрасно обошлась бы и без этого бала.

Однако она неожиданно была вознаграждена за все свои муки в тот вечер, когда, собираясь на бал, пришла, уступая просьбам Адриена Арно, показаться ему перед отъездом. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что костюм ей к лицу, и старалась отгадать, почему Эдмон с такой настойчивостью занимался ее туалетом. До сих пор она не знала за ним светского снобизма. Неужели ему вдруг так польстило приглашение герцога Вальмондуа? Или же ему непременно хотелось, чтобы имя его жены попало в «Вог», где упоминались самые удачные туалеты? Как это все-таки не похоже на Эдмона… Но когда Адриен встретил ее возгласом неподдельного восхищения… тут она совсем забыла и Эдмона и страхи, которые вызывала в ней вся эта дьявольская возня с костюмом, этот неожиданный интерес к маскараду. Она почувствовала, как под румянами вспыхнули от удовольствия ее щеки. Ей окончательно расхотелось ехать к Вальмондуа. С большей охотой она осталась бы дома, сидела бы у изголовья больного Адриена в своем прекрасном платье, отделанном цехинами и драгоценными каменьями.

Никто никогда не узнает, что в тот вечер, когда Бланшетта нарядилась Данаей, образ ее лишил спокойствия и мужа и Адриена — снедаемого тщеславием, но не могущего совладать с желанием. Что в эту минуту она и впрямь имела все, чего только могла ждать женщина от этих двух мужчин: бескорыстное восхищение. Конечно, так не будет впредь, но в ту минуту она была любима ради себя самой. А это кульминационный пункт в жизни женщины. Бланшетта ничего не знала об этом. Никто не знал. И самое удивительное, что потребовалось именно платье, платье, явившее двум хищникам материализованный образ богатства, которым они упивались оба, дабы превратить ту, что надела его, в красавицу, в настоящую женщину в первый и, быть может, последний раз.

Когда Эдмон закутывал жену в манто, ему захотелось шепнуть ей: «Останемся дома… ну его, этот бал!» Бланшетта слегка вздрогнула, почувствовав прикосновение его рук, как-то по особенному скользнувших по ее плечам. Она боялась предстоящего вечера. Что скрывается за этой маской преувеличенного внимания? Но Барбентан отлично знал, что истинное наслаждение заключается в том, чтобы запретить себе близость с женщиной, когда испытываешь к ней влечение, а не обладать ею, когда она находится в твоей власти. Ни за какие блага мира он не желал портить себе сегодняшний вечер. Все было подготовлено. Разве не он лично убедил Диану де Неттанкур, что в силу светских приличий ей необходимо явиться в дом к любовнику мадам Шельцер в сопровождении человека, который, как всем известно, был ее другом? Разве не он посоветовал ей пригласить для этой цели Орельена, а не Виснера?

Я совсем забыл сказать, как оделся сам Эдмон Барбентан. На нем был венецианский костюм, со слишком коротким полукафтаньем, ибо Эдмон больше всего гордился стройностью своих ног и ляжек. И все выдержано в золотых тонах; притом, — и это было самое забавное, — Эдмон выкрасил себе бронзовой краской лицо и руки так, что стал похож на настоящего негра, и надел курчавый парик. Словом, он изображал Отелло, но никто, кроме него самого, не мог понять всей сладости подобного переодевания.

Так он и подстерег Бланшетту с Орельеном, устроившихся в гостиной под статуей Куазевокса, в самый разгар бала. Они были до того, как показалось Эдмону, увлечены друг другом и беседой, что не сразу заметили его. Со своего места он не расслышал слов Лертилуа, — мешали танцоры, смех женщин, крики, грохот джаза. Ему бы хотелось длить эту минуту целые века, чтобы не упустить ни единого оттенка своих чувств. Чувств во истину шекспировского масштаба. Но Бланшетта подняла глаза.

И тут-то произошло нечто неожиданное, потрясающее: она не побледнела, а улыбнулась. Эта улыбка расстроила все планы, все расчеты Эдмона. Бланшетта спокойно глядела на мужа и улыбалась. Быть может, виной этому было то, что он намазался сверх всякой меры, и его бронзовая физиономия вызвала улыбку на устах Бланшетты. Нет, нет. Он понял, вернее почувствовал, что в игру случайно вступил некий психологический фактор, которого он не учел. Сердце его сильно забилось.

Однако отсутствующее лицо Орельена и весь его вид, явно говоривший, что он во власти своих беспорядочных мыслей, успокоили Эдмона. Парик из золоченых стружек немножко сбился назад: так английский судья, сдвинув набок фальшивые локоны — знак сановного достоинства — открывает миру свою человеческую природу. Орельен отнюдь не походил на победителя, не походил даже на удачливого кавалера. Но, поразмыслив, Эдмон решил, что улыбка жены отнюдь не должна усыплять его беспокойства. По разработанному им плану он должен был с несколько театральной поспешностью броситься к влюбленной парочке, и тогда разыгралась бы задуманная сцена, последовали бы реплики, которые он предвидел заранее, и все это в несколько игривом, небрежном, чуть-чуть ворчливом тоне. Но, увидев улыбку Бланшетты, он лишился языка. Издали он еще долго следил за ними, видел, как они разошлись в разные стороны. И не мог решить — за кем ему наблюдать: за Бланшеттой или за Орельеном. Он видел, что Орельена уносит в сутолоке празднества, как уносит щепку течением воды, и что ему явно некуда приткнуться. Бланшетта им не интересовалась. Может быть, это была лишь игра, хитрость? Эдмон пустил в ход всю свою ловкость, лишь бы не столкнуться нос к носу с женой. Он не хотел встречаться с ней после той знаменательной улыбки, а главное, ему стало казаться, что Бланшетта сама хочет к нему подойти. Слишком хорошо он ее знает… Знает, что ей уже давным-давно надоел бал и что она попросит увезти ее домой. Поэтому он поспешил стушеваться, и как раз в тот момент, когда Бланшетта уже направлялась к нему, пригласил танцевать Диану де Неттанкур. Поскольку задуманная им пытка не подействовала, пусть проведет здесь бесконечно долгую ночь, пусть ждет, пусть борется со сном, пусть хоть кричит от скуки. Он мстил, сам не зная хорошенько, за что именно мстит. Муки Бланшетты длились до четырех часов утра. Он видел, как скрепя сердце она пошла танцевать с Тревильеном, как болтала с Кюссе де Валлантом и с Жаком Шельцером. Должно быть, действительно ей стало невмоготу, раз она заговорила даже с Шельцером! Он вдруг почувствовал жалость и решил прийти ей на помощь.

— Надеюсь, дорогая, вы не откажетесь потанцевать со мной?

Бланшетта вскинула на мужа умоляющий взгляд:

— О Эдмон, прошу вас… Я еле на ногах стою!

Но он настаивал:

— В кои-то веки, дорогая, в кои-то веки…

Эту фразу он произнес самым нежным тоном, на который способен влюбленный муж. Жак Шельцер заметил Эдмона и отступил на шаг с притворно-скромным видом. Бланшетта положила правую руку на плечо Эдмона и послушно пошла за ним. Новый оркестр заиграл блюз. И подумать только, что раньше она отдала бы все на свете за один такой танец, за эту настойчивость Эдмона, за его милые слова! Но сейчас в любезности мужа ей чувствовалось нечто лживое и опасное. Когда они, послушные ритму танца, очутились в амбразуре двери, он прижал жену к себе. Она подняла на него глаза и вдруг испугалась по-настоящему. На нее глядел негр, такой, каким представляют негров на сцене, но этот негр был похож на Эдмона… Он нагнулся и шепнул ей на ухо:

— Ты действительно хочешь ехать… — Шепнул так, что она побоялась ответить: «Я так устала».

Он решил увезти ее домой. В ночном мраке, странно преображенном огнями фонарей, где золотые деревья и лиловый песок казались частью какого-то страшного кошмара, шумели гости, разъезжавшиеся по домам, суетились слуги, поспешно распахивая дверцы подъезжавших на зов машин. Их имя несколько раз прозвучало где-то вдалеке: «Машину Барбентана… Барбентана…» — точно трубный глас Страшного суда. Огромный «виснер» подъехал к крыльцу. Они сели в машину. Эдмон велел шоферу прибавить скорости при выезде из парка: говорили, что местные жители только что остановили автомобиль и разорвали в клочья платье на мадам Рено, богатой перуанке.

Машина на третьей скорости пронеслась мимо ограды, и они успели разглядеть бледные, истощенные лица людей, которые никак не могли решиться идти спать, пока не потухнут огни в разубранном золотом особняке. Однако «виснеру» удалось без всяких инцидентов свернуть в темную улицу, ведущую к Нантеру.

— Неужели правда, что вокруг нас столько нищеты? — прошептала Бланшетта. Она произнесла эту фразу только для того, чтобы нарушить страстное и упорное молчание Эдмона, чтобы отстранить от себя гнетущие мысли.

— Не знаю, — ответил Эдмон, — знаю только, что вы были восхитительны сегодня вечером…

Он обвил рукой ее талию. Бланшетта затрепетала. Ей до слез хотелось спать. И почему он обращается этой ночью к ней на вы, он, который при всех обстоятельствах жизни говорил ей ты? Он тихонько приблизил к ней свое лицо, должно быть забыв, что уродлива вымазан краской. Нелепый, смехотворный грим, предельная точность жестов — все это делало прикосновения Эдмона омерзительно гадкими.

— Прошу вас, — прошептала она.

Он поспешил исполнить ее просьбу с преувеличенной готовностью, боясь, как бы она не догадалась, что его партия не проиграна, а лишь отложена на время. И когда они приехали на улицу Рейнуар, и когда Эдмон настиг ее в ванной комнате, помещавшейся между их спальнями, и когда он ее обнял, Бланшеттой овладел панический страх. Уже так давно Эдмон ничего не требовал от нее. Бланшетта слабо отбивалась.

— Разве я не ваш муж? — спросил он.

Бледный рассвет проникал сквозь занавески, и этот размалеванный человек в помятой одежде казался одновременно смешным и зловещим. Брошенный на стул костюм Данаи с уныло повисшими цехинами был похож на мертвое тело. Из неплотно прикрытого крана мерно капала в ванну черного мрамора теплая вода. Что же происходило в нем? Эдмон желал Бланшетту с дикарским неистовством. И когда бледный утренний свет упал на ее лицо и Эдмон увидел, как оно осунулось, подурнело, он все же не отступился. Даже напротив…