Парад планет

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вот так подшутив над бывшей пройдохой и спекулянткой, а теперь примерной колхозницей Одаркой Дармограихой, посмеявшись над скупым почтальоном Федором Горбатюком, потешив молодую телятницу Фросю с сынком Васильком и заодно разозлив лавочника Петра Кандыбу, наш грибок-боровичок и дальше творил чудеса реальные, потому что ему одному-единственному на весь «Барвинок» и удавалось иллюзии воплощать в действительность. И уже эти чудеса не казались чудесами, потому что, как говорится, затесавшись между ворон, они и каркали как вороны.

Но не о воронах здесь говорится, а об утках. О табуне уток, которые переходили дорогу перед носом старшего куда пошлют, когда он вышел от лавочника Петра Кандыбы. Вслед за табунком уток выступала доярка Христя Борозенная с хворостиною в руке. Загорелая, стройная и спелая, словно пшеничный колос в конце лета, молодица светилась золотым слитком своего привлекательного тела, а под бровями тлел такой жар очей, что Хома даже ослеп на мгновение от этого жара. Прозрев, грибок-боровичок досадливо махнул рукой, схватил неповоротливую утку, вынул из кармана нож, раз — и изрубил ее на маленькие кусочки!..

— Хома Хомович! — испуганно пролепетала доярка Христя Борозенная, и глаза ее стали такими пустыми и желтыми от жалости, словно их ободрали, как молоденькую липку.

— Не бойся, Христя, — не без лукавства ответил грибок-боровичок. — Ибо моя душа не ела чеснока, поэтому и не воняет.

При этих словах он подбросил изрубленную утку вверх — и горюшко ж ты мое, что тут сталось с глазами Христи Борозенной! Уже не были они такими пустыми и желтыми, будто их ободрали, как молоденькую липку. Потому что она воочию увидела, как эта утка из ее табунка, изрубленная грибком-боровичком, в воздухе обернулась вдруг сразу двумя утками — и обе живые. Закричав и захлопав крыльями, они пролетели над головой доярки Христи и опустились в утиную стайку, которая, понятное дело, испуганно переполошилась.

Грибок-боровичок вытер о штаны кровь с ножа и сказал:

— Чего испугались, будто черт ладана? Я добрый. Я такой упрямый в доброте своей, что если утоплюсь, то не ищите меня по течению реки, а ищите выше того места, эге ж, потому что я упрямый.

— Нагнали страху, — призналась Христя Борозенная. — Ведь как оно? Хоть и знаю, что вы народный умелец, да все забываю. Эге, забываю, что от вас можно ждать всякой напасти.

— А я всегда такой учтивый: хоть ты меня в печь, хоть ты меня из печи, а я все одно трескаюсь.

— Может, передали бы свое умение моему Хомке, вашему названому сыночку? Такое умение, как у вас, карман не тянет, всегда в жизни может пригодиться — где бы мой Хомко потом ни работал, на шахте или в колхозе около машин.

— Может, и передам когда-нибудь. А только запомни, Христя, что не научится пес плавать, пока вода ему уши не зальет.

И разошлись они — доярка Христя Борозенная погнала крикливый табунок уток к пруду, а старший куда пошлют подался своей дорогой, потому как не имел права мешкать — его еще ожидали великие дела.

Увидев возле криницы самогонщицу Вивдю Оберемок, попросил у нее напиться воды, и когда женщина принесла разрисованный цветочками бокал, грибок-боровичок и тут сумел заморочить ей голову. Зачерпнув воды, выпустил стеклянный бокал из рук — он и разбился.

— Диво дивное — на березе почки, — слетело с языка у Вивди Оберемок.

— Великое дело — черт знает что, — буркнул Хома в ответ.

И, потихоньку творя заговор («гуляй, курка, по борщу, пока другую притащу! что на сердце, то на сердце, а что в животе, то чего там только нет! поймать бы муху да и повесить, чтоб другие смотрели и не кусались!»), грибок-боровичок собрал осколки бокала. Собрав, протянул на ладонях осколки Вивде Оберемок, а женщина смотрит — и глазам не верит: Хома протягивает целенький бокал, полный чистой воды!

— Бери, Вивдя, свой бокал, и спасибо за воду, вкусная вода! — промолвил грибок-боровичок и, видно, чтоб сотворенное чудо не перестало быть чудом, едва ли не пропел еще одно заклинание: — Ой, гоп, ти-ни-ни, в кого я удался, мамка сани продала — я с печи катался!..

Вивдя Оберемок осторожно, словно гада живого кусачего, взяла из узловатых пальцев старшего куда пошлют целенький бокал. И задом, задом — в одной руке бокал, а в другой ведро с водой — стала пятиться от Хомы до самой хаты, аж пока не нырнула в сени.

— Ох и чудной у нас народ в Яблоневке! — сам себе сказал весельчак, шутник и острослов Хома. — И чего дивиться по нынешний день тому, что еще до революции у нас как-то танцевала Романиха с Романом, потеряла четыре грошика с кошельком? И чего попрекать тем, что в гражданскую войну у нас танцевала Тендюриха с Тендюром, потеряла кисет с тютюном, и не было Тендюрихе лиха, поскольку потеряла кисет тихо. Хе, никак не привыкнут к чудесам, а пора б уже привыкнуть.

После встречи с дояркой Христей Борозенной и самогонщицей Вивдей Оберемок старший куда пошлют присоединился под вербами на берегу пруда к картежной компании, и в этой компании Хома не был бы Хомой, если б не дал волю своему таланту. Он играл и все время выигрывал у хлопцев, почему-то ему шла одна лишь козырная карта, одни тузы и короли. Ладно, пускай бы шли, если б он играл честно, да ведь тут другое: стоило ему глянуть на карту — и уже валет вовсе не валет, а дама, под магическим взглядом грибка-боровичка поменялся рисунок на карте и мужское лицо валета неожиданно превратилось в дамское! А когда хлопцы разгневались на Хому и захотели даже как следует всыпать яблоневскому шутнику, то что он учудил? Подбросил всю колоду карт над головой и громко произнес заклинание:

— Эге ж, мы с тобою свояки, моя мама и твоя мама в одной воде платки стирали… Эге ж, она ему, Василевому, тетка, а он ей через улицу бондарь, по Тупишихе гончар, а попросту — как там хотите…

Торопливо произнес заклинание — и вмиг колода карт в воздухе обернулась стаей птиц, трепещущих крыльями, порхающих, щебечущих. Хлопцы рты поразевали, стали пни пнями, пока грибок-боровичок не смилостивился над ними, что-то произнес — и по его властному приказу стая птиц опять обернулась колодой карт, и эта колода карт лежала себе на зеленой траве: играйте, мол, хлопцы, хоть всю свою жизнь проигрывайте!

А грибок-боровичок пошел себе дальше. Не так далеко он и отошел от картежников, как встретил старушку с серпом в руке и пустым мешком на плече, видно, шла старенькая на луг, чтоб нажать немного травы. Ну, Хома возьми и зацепи яблоневскую бабку: мол, куда это вы несете полнехонький мешок добра? Старушка и вытаращилась на лукавого человека, который смеется и потешается, словно его аист клювом ткнул. Тогда грибок-боровичок берет у нее с плеч этот мешок, который на самом-то деле пустой, словно обчищенная ворами церковь, и, прищурившись, говорит ей: не смотрите далеко, а глядите глубоко. Взяв мешок за углы, стал трясти его, и тут из мешка всякое добро посыпалось. Эге, всякое добро посыпалось — катушки цветных ниток, наперстки, ожерелья, каких теперь и днем со свечкой не найдешь. Видно, скопила бабка еще в своем девичестве, а может, в наследство от матери досталось.

— Как же это оно прицепилось к мешку, как репей к кожуху? — растерялась старенькая. — Как же это оно уцепилось, как прилипло, что ходит со мною весь день?

И торопливо стала собирать девичье свое богатство, в мешок кидать его, благодаря Хому за то, что тот не обул ее в свои сапоги, правду сказал, потому что не льстивый, как пес приблудный, потому что не болтает почем зря, фигли-мигли не сыплет, злости и зависти нет в его словах. Собрав девичье богатство, старенькая разогнула поясницу, хотела еще раз поблагодарить грибка-боровичка, глянула перед собою…

Эге ж, глянула перед собою и остолбенела. Думаете, вы б не остолбенели, если бы вдруг увидели то, что яблоневская бабка увидела? А поскольку была она богомольна и даже читала когда-то книгу Экклезиастову, поэтому и слетело с ее языка:

— И двери двойные на улицу закрыты будут, как уменьшится грохот жерновов, и голоса птичьи умолкнут, и притихнут все дочери певучие, и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы, и миндаль зацветет, и тяжелеет кузнечик…

Так молилась старенькая яблоневская бабушка, держа в руке травяной мешок, в котором неожиданно очутилось ее девичье богатство, а перед собою видела грибка-боровичка. Да дело в том, что не просто грибка-боровичка, вовсе нет! Этот грибок-боровичок был ну совершенно без головы! То есть он был не совсем без головы, тьфу, поймите правильно, он был с головою, но эту свою голову он держал не на шее, как это вообще принято в Яблоневке, а под мышкой левой руки!

От такого потрясения богомольная яблоневская старушка ошеломленно заголосила Соломонову песнь песней:

— Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, потому что я больная от любви! Левая рука его — под головою моею, правая ж его — обнимает меня!.. Заклинаю я вас, дочки иерусалимские…

Старая украинская бабка, находясь на яблоневском лугу, невольно вспоминала дочерей иерусалимских, потому что при виде безголового старшего куда пошлют у любого бы ум за разум зашел. А эта голова, которую он держал под мышкой, вытаращила на старушку живые, выпуклые, как улитки, глаза, а лукавые губы растягивались в веселой усмешке при виде ее растерянности!

— Будут бабе вершки, будут и корешки! — отозвалась голова голосом грибка-боровичка.

— Опять я видел под солнцем, что бег не у проворных, и победа не у храбрых, а хлеб не у премудрых, и не у разумных богатство, а от времени и случая зависят они! — открещивалась бабка от страшной яви мудростью из книги Экклезиастовой.

— Хоть по колени в землю вбей, лишь бы твоя взяла, — опять отозвалась голова под мышкой у грибка-боровичка.

И тогда яблоневская бабушка, обрадовавшись, что еще жива, что ноги ее еще не погрузились в землю по колени, попятилась от чародея, который то ли привиделся, то ли приснился, и уж если от него ни откреститься, ни отмолиться, то лучше убежать, чувствуя себя как тот перец, который смел, пока не выйдет на герец[6], а как выйдет на герец, то он уже и не перец!