Парад планет

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

А что же родная жинка Мартоха?..

А что же Мартоха, которой в молодости не надо было запаски[14], потому что и в паневе хороша, о которой никто не говорил, что ленивая дивчина — у нее не кормлена скотина, которая и воз не возила, а двор Хомы украсила, то есть вышла за грибка-боровичка замуж.

Ну, ссорятся жены с мужьями, когда их горилка с ног валит, которые были когда-то хозяевами, а стали пустозвонами, которые знают свое дело мельницкое — запустят мельницу да и молчат. Но ведь потом разве они не мирятся, разве жена не обнимет, не прижмет к груди пришедшего в себя лодыря или пьяницу, потому что хоть и лодырь и пьяница, но свой! А Хома, в тракторозавры записавшись, не стал ни ловкачом, ни растяпой, ни транжиром, не искалечился и не постарел, и Мартоху не разлюбил, с чего бы ей нос воротить? Чего бы ей нос воротить, когда он каким был тружеником из тружеников, таким и остался, когда он даже опередил прогресс, забежал далеко вперед него, сделавшись рыцарем научно-технической революции?

Гай, гай, в женской психологии сам черт ломал рога еще тогда, когда наши пращуры ездили в Крым за солью на чумацких возах, ломают черти рога и теперь, когда, глядишь, вот-вот новоявленные чумаки в скафандрах будут возить полезные минералы аж из-за Персея, Кассиопеи, Цефеи, причем в качестве транспортных средств станут использовать не космические летательные аппараты, а научатся эксплуатировать кометы — будь это комета Цзицзиньшань I из семейства Юпитера, комета Джакобини — Циннера или комета Джикласа.

«Да, когда-то имела мужа, а теперь имею тракторозавра!» — такие мысли роились в Мартохиной голове. Казалось, от бесплодных этих мыслей Мартоха уже не видит белого света, как слепая курица зерна. И куда ни пойдет, куда ни ступит ногою, всюду рвалась из ее души русалочья песня, и она пела ее тихонько, лишь шепотом: «Сиділа русалка на білій березі, просила русалка в жінок намітки: «Жіночки, сестрички, дайте мені намітки, хоч не тоненької, аби біленької».

Яблоневские девчата и молодицы, глядя на сомнамбулически бредущую Мартоху, перешептывались укоризненно между собой:

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день!.. Может, она захотела найти моложе Хомы, потянуло ее к молодой хмельной браге?.. И куда только председатель сельсовета и председатель колхоза смотрят, грибок-боровичок слоняется по селу, будто погорелец. И наши мужья на машинах работают, но ведь ночуют дома, окружены нашим вниманием и заботой. Ну что из того, что Хома только до пояса человек, а от пояса машина? Может, он первый, но не последний, может, и наши мужья такой судьбы не минуют, тогда что же, выгонять их из хаты, детей сиротить?

Так говорило яблоневское женское общество, которое всегда на чужое горе отзывалось сердечной чуткостью и сочувствием. Наверное, не одна бы уже попыталась переманить Хому в приймаки, чтобы вкусить любви обиженного судьбой тракторозавра, только побаивались Мартохи, которая пока не разводилась с ним…

В поздний осенний вечер, в слякотную непогодь, когда хороший хозяин и пса на улицу не выгонит, тракторозавр Хома коченел от холода под деревянным навесом тракторного стана среди других агрегатов. Сегодня он возил свекловичную ботву с поля в коровник, вечером у него проверили и отрегулировали зазор в подшипниках передних колес, и теперь бывший старший куда пошлют чувствовал себя так, будто в его механических внутренностях шевелятся равноногие ракообразные, а еще разноногие ракообразные, а еще корнеголовые ракообразные, а еще разноцветно разукрашенные креветки, и будто вот-вот они из механических внутренностей переберутся аж к сердцу!

Скрипнули входные двери, будто от ветра, и тракторозавр Хома, который пребывал в плену своего кошмара, лишь потом с опозданием почувствовал, что кто-то гладит рукой его правое переднее колесо. Придя в себя, он захлопал подслеповатыми фарами, замигал усталыми глазами — и испуганно вскрикнул. Эге ж, испуганно вскрикнул, потому что рядом с ним на цементированном полу стояла человеческая фигура, обутая в заляпанные грязью резиновые сапоги, с которых стекала грязная вода, капли воды падали и с брезентового дождевика, мерцали на темно-синем платке, которым была покрыта голова.

— Мартоха! — узнавая свою родную жинку, прошептал тракторозавр Хома, и что-то в нем жалобно всхлипнуло — и в груди и в радиаторе.

Мартоха, ослепленная фарами, хлопала глазами, и в выражении ее лица читалось нечеловеческое страдание. Ее испещренная синими жилками левая рука дрожала на рубцеватой шине переднего колеса, залепленного расквашенным грунтом и свекловичными листьями.

— Хома! — прошелестели ее уста так, как шелестит одинокий, пожелтевший листок на ветке голого дерева.

— Это ты, Мартоха? — все еще не мог поверить своим глазам тракторозавр.

— Это ты, Хома? — сомневалась Мартоха.

И тракторозавр Хома вдруг почувствовал, что теряет сознание. Глухая истома пронзила его машинно-человеческую структуру, в ушах послышался раздражающий отдаленный шум, а в механизме поворота задрожал тормозной рычаг, завибрировала регулировочная гайка, задребезжала тяга муфты поворота, конвульсивно дернулась педаль торможения главной муфты сцепления. Ему показалось, будто он летит по длинному темному коридору, потом будто бы из коридора вынесло его на стернистое невспаханное поле и лемехи плуга, скользя по земле, не углубляясь в нее, лишь взбивают едкую и удушливую пыль.

Вдруг Хома почувствовал, будто он очутился вне своего физического тела, то есть он уже не был тракторозавром, а вышел из своих верхней человеческой и нижней машинной половин, воспарил над ними, и теперь тракторозавр стоял на осеннем седом поле под низкими войлочными тучами, блестел мокрой кабиной и удивлял посторонний взгляд замершим человеческим туловищем в кабине…

И тут его окружили добрые существа, среди которых он вдруг узнал в осеннем яблоневском поле, пропахшем землей и увядшей травой, своего отца Хому, который улыбался ему из-под нависших полынных бровей желудевыми глазами, бабу Явдоху, обнажившую в улыбке беззубые десны, рядом с нею стоял дед Захар, босоногий и в полотняных штанах, по костлявым щекам его змеились морщины буйной радости, что опять посчастливилось увидеть внука Хому. А где же мать Варвара? И он увидел мать, которая светилась месяцем ясного лица, а за матерью стояли односельчане, умершие раньше нее, а также родичи из соседних сел, а также фронтовые побратимы, с которыми выпало в войну хлебнуть крутой солдатской каши. А еще среди призрачных существ, среди родных и знакомых увидел он тракторы разных марок, которые приходилось видеть до войны и на войне не только в Яблоневке, а и в других местах, и его осенила догадка, что ведь это же его родичи по линии тракторов, что эти механические родственники тоже давно или недавно умерли и теперь встречают его в потустороннем мире, словно родного…

И тут, в поле, ступая босыми ногами по колючей стерне, возник и засиял человек, сотканный из тончайшего луча света. Это даже был не человек, а добрый дух, каждое движение которого было исполнено достоинства и любви. От его сияния засветились лица родных, радиаторы старых тракторов, и Хома услышал голос, который показался ему гласом небесным. Добрый дух попросил Хому вспомнить все наиважнейшее, что было в его жизни, и не просто вспомнить, а воссоздать прямо тут, в поле, перед добрым духом и перед людьми, которые ушли в небытие и теперь смотрели на грибка-боровичка из этого небытия. И только Хома вознамерился подчиниться властному доброму духу, сотканному из струения света, и выполнить все, что он просит, как почувствовал, что все это время пребывал в полете и теперь приблизился к какой-то пронзительно-непостижимой для сознания границе, к стене, и все-таки понял, что именно тут и пролегает граница между жизнью и смертью — и не столько между жизнью и смертью, сколько между жизнью земной и жизнью потусторонней. Эта граница влекла его к себе, будто роковая пропасть, Хома вот-вот уже должен был пройти сквозь стену, но животворящая сила в его существе боролась за жизнь, и сознание подсказывало, что ему не надо переходить ужасающую границу, для него еще не пришла пора. И Хома почувствовал, как пронзительно-непостижимая стена отдаляется от него, как в далекий туман осеннего яблоневского поля отступает добрый дух, сотканный из света, отступают и расплываются лица родных и знакомых, пошарпанные тракторы старых марок, как он возвращается по длинному и темному коридору, — и вот он уже опомнился и открыл глаза…

Опомнившись, раскрыв глаза и мигая желтовато-молочным светом фар, Хома опять ощутил себя тракторозавром, который стоит в сумрачном и сыром помещении среди неподвижных агрегатов. Но он был тракторозавром, который обеспамятел от неожиданной встречи с родной жинкой Мартохой, и поэтому утешился слабой радостью при мысли, что не умер, что видит ее возле себя. Тем временем Мартоха, накачав в ведро воды из колонки, обмыла ему колеса, металлические бока, плеснула на стекло кабины, приговаривая:

— Куда ни глянь, весь в грязи!

— Эге ж, Мартоха, — вздохнул Хома, — стал я невмивака[15], будто попова собака.

— Видно, что руки мыл еще тогда, когда мать в корыте купала, — бормотала Мартоха, протирая тряпицей заляпанные фары. — Или механики ходят за тобой такие, что не способны ни к чему, где сядешь, там и слезешь.

Смыв жирный чернозем с металла, с резины и стекла, из которых состояла нижняя ходовая часть тракторозавра, Мартоха — раскрасневшаяся, со счастливым блеском в медовых глазах, с помолодевшими от румянца щеками — стала осторожно протирать ручку кабины, но, поскольку к Хоме стала возвращаться его чувствительность, прикосновение женских пальцев вызвало у него щекотку, и грибок-боровичок в улыбке разомкнул уста.

— Смеялись моего батька дети, а с ними и я, — пошутил тракторозавр Хома, к которому постепенно возвращались находчивость и исконное яблоневское любомудрие.

Наконец Мартоха открыла дверцу кабины и, стесняясь и отводя взгляд, осторожно примостилась на сиденье. У тракторозавра Хомы дыхание перехватило от ее близости, и, вцепившись худыми пальцами в рулевое колесо, он заплакал. Да и какой тракторозавр не заплакал бы, почувствовав рядом не просто родную жену, а и привлекательный запах домашнего уюта, от которого давно отвык.

— Не плачь, — шептала Мартоха, гладя ладонью его щетинистую щеку.

У Хомы сердце билось, как синица в силках, и в двигателе то ли побулькивало, то ли всхлипывало. И что-то неимоверное творилось с электродами свечи, с магнето, с коленчатым валом. Казалось, еще одно прикосновение женских пальцев — и он, тракторозавр Хома, опять самозаведется, как когда-то! Самозаведется от счастья и нежности к Мартохе, которая вернулась к нему, пришла ночью к полуагрегату и получеловеку, хотя выходила замуж за здорового мужчину.

— Хомушко, — тихонько шептала Мартоха ему на ухо, — прости, что сначала отвернулась от тебя, да на моем месте каждая бы отвернулась.

— Видать, я в маковое зелье въехал, раз ты отвернулась. А как там дома, как хозяйство?

— Кручусь по хозяйству, ибо из чужого добра не построишь двора… А у тебя работа немереная, — посочувствовала Мартоха. — Как кормят тебя, вдоволь ли спишь и ешь?

— Хорошо кормят. Дизельное топливо получаю из малосернистой нефти. Октановое число в норме, и кинематическая вязкость, и кислотность, и сера. Не жалуюсь ни на масло, ни на консистентную смазку — будь то смазка графитная или тавот жировой. Хватает, так что не голодаю и не кусаю, будто собака свой хвост.

— Лишенько ты мое! — шептала Мартоха. — А болячки не одолели? Не болеешь?

— Не болею ли? — рассудительно переспросил тракторозавр Хома. — Кто же при нашей работе не болеет! Там, глядишь, обрыв фазы генератора, или аккумуляторная батарея постоянно разряжается, или прицепное устройство не поднимается или не опускается… Ремонтируют меня — и масло в бак зальют, и натянут приводной ремень, когда пробуксовывает, и позаботятся о реле-регуляторе…

— Лишенько ты мое! — опять прошелестело из женских уст. — А не ослеп ли ты, что тебе и света уже не надо?

— Если с лампочкой что-то случается, когда предохранитель портится или нет контакта в патроне, то меняют неисправные детали, подгибают пластину в патроне.

— А голос твой?

— Треснет мембрана или плохой контакт кнопки — механики поправят, так что всегда при голосе.

И тракторозавр Хома нажал кнопку, нарушив ночную тишину пронзительным сигналом.

— Лишенько ты мое! — пролепетала вконец сбитая с толку Мартоха, испуганно прижимаясь к Хоме и обнимая его за шею руками. — Не надоело ли тебе в тракторозаврах, не соскучился по дому?

— По дому? А кто за меня закончит эксперимент, который я ставлю на своей шкуре? Что мне скажет научно-техническая революция? Скажет, что не испугался волка, а убежал от совы?

— Значит, тебе дороже научно-техническая революция? Дороже эксперимент, чем я?

— И ты мне дорога, но разве можно так: и показался, и сховался?

Истосковавшаяся Мартоха, крепко обнимая Хому, стала осыпать поцелуями его щеки, лоб, затылок…

Что поцелуи делают с мужьями — всем известно, а что делают с тракторозаврами — сейчас узнаем. Поцелуи Мартохи, в которые она вкладывала весь огонь неутоленной женской любви, обжигали Хому так, что вибрировал генератор, дергался стартер двигателя, вспыхивал электрический ток в свече зажигания, появлялись и гасли искры в магнето, а лампочка, которая освещала номерной знак, мигала, будто сумасшедшая. Отвечая на поцелуи Мартохи, тракторозавр Хома, соскучившийся по любви, левой дрожащей рукой гладил Мартоху по спине, а правой тщетно пытался расстегнуть ей пазуху.

— Норма высева сеялки… количество ячеек на посевном диске, — нашептывал Мартохе пылкие слова своей тракторозавровой любовной песни. — Передаточное число… Диаметр приводного колеса!..

— Не пой мне эту песню, — умоляла Мартоха, упираясь в его грудь руками.

— Имею винт регулировочный высшего сорта, — послушно запел другую песню возбужденный Хома, — да к моему максиметру давно нужна форсунка!

— Не пой мне и эту песню! Или ты начисто позабыл человеческие?

— Летіло помело через наше село. Стовпом дим, стовпом дим. Сіло спочивати у Хоми на хаті. Стовпом дим, стовпом дим, — затянул наконец человеческую песню тракторозавр Хома.

Когда он запел, генетическая память в последний раз явила перед его внутренним зрением всяких там клещей, бабочек, ракообразных, клубнику с усиками и красной ягодой, озеро Балхаш с соленой и пресной водой и другую всячину, с которой тракторозавр Хома в далеком историческом прошлом пребывал в тесных родственных связях. А потом от человеческой песни — «У Хоми хата запалилася, стовпом дим, стовпом дим, у Хоми голова засмалилася, стовпом дим, стовпом дим!» — нижняя ходовая часть, с которой он так крепко сросся, стала будто бы отмирать. И чем крепче целовала его Мартоха, тем больше тракторная половина отделялась от него и становилась чужой, потому что разве останешься тракторозавром, когда тебя так сладко и исступленно целует родная жена?

Э-э, тут агрегатом быть нельзя, только мужчиной, и в добром здравии!

— А Мартоха з радощами носить воду пригорщами, стовпом дим, стовпом дим, — в унисон запели Хома с Мартохой, то есть тракторозавр и его законная жена. — Що залиє, то займеться, то й Мартоха засміється, стовпом дим, стовпом дим!

И тут Хома ощутил, как отделяется от трактора его человеческая половина, и он уже никакой не тракторозавр, не самодеятельное чудо научно-технического прогресса, а тот самый грибок-боровичок, что и месяц тому назад, достославный старший куда пошлют.

— Мартоха! — закричал он во все горло. — Я уже не агрегат! Можешь потрогать…

Сердобольная Мартоха испугалась за него, что ее Хома уже не тракторозавр, ибо где ж это видано, чтобы агрегат был не агрегатом? Но чарующие украинские песни вместе с чарующими поцелуями украинских женщин еще не такие чудеса творили на предвечной украинской земле! Веря и не веря, она стала ощупывать Хому, неверного и лукавого, потому что от него всего можно было ожидать.

— И правда, — прошептала, — ни одной железячки в тебе не осталось, все живое-живехонькое. Ты же, наверное, проголодался, пойдем домой, покормлю. И галушками гречневыми со свиными шкварками, и грибами… Лишенько, где же это слыхано, чтобы на одном дизельном топливе столько держаться!

Они выбрались из кабины трактора, Хома хлопнул дверцей, так что испуганно пискнула мышь в углу за моторным передвижным опрыскивателем.

— Славно ты его вымыла, — сказал он, пошатываясь на неверных ногах.

— Как родного! А ты, Хома, всю душу свою оттуда забрал или часть оставил?

— Кто знает, — загадочно сказал грибок-боровичок.

В дверях, за которыми темнела холодная беззвездная ночь, он обернулся. Трактор, который еще недавно был живым тракторозавром, который пел и печалился, который тяжело работал и тяжело задумывался над смыслом земного бытия, теперь глядел им вслед невыключенными фарами, на стекле которых мерцали то ли капли воды, то ли слезы…