Парад планет

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым никогда не вязался своим ремешком с чужим лычком, меж дверей пальца не вкладывал, плевком бури не останавливал и в затруднительных случаях черту шапки не отдавал, чтобы только голова на плечах уцелела. А тут дело с Хомой повернулось так, что, видно, приспела пора и с чужим лычком вязаться, и пальцы меж дверей вкладывать, и против бури плевать, и черту шапку отдавать.

— Добрый вечер, Хома! — поздоровался Дым, переступая порог хаты старшего куда пошлют в один погожий вечер, весной, во второй половине двадцатого столетия.

Хозяин сидел за столом. Одетый в полотняную вышитую сорочку, он держал в руках книгу первую своих записок. Жизнеописание старшего куда пошлют, лукавого, да еще и неверного, было в переплете телячьей кожи, с серебряными пластинками на уголках, а заголовок отпечатан тиснеными буквами червонного золота. При появлении председателя колхоза хозяин развернул книгу — и вдруг она вспыхнула пламенем в узловатых, испещренных жилами руках грибка-боровичка.

Пораженный гость замер на пороге и побледнел. Хома закрыл книжку — и огонь, который только что освещал желтоватое, будто восковое, лицо старшего куда пошлют, погас.

— Добрый вечер, Михайло Григорьевич! — произнес Хома с мрачной торжественностью. — Что это вас принесло — то ли лодочка, то ли весло? — Важно поднялся, подошел к гостю, степенно пожал руку и спросил: — А который уже час?

Дым полез рукой в карман, где всегда носил принесенные с фронта, овальные, будто луковица, швейцарские часы, — и в то же мгновение на лице его проступила растерянная гримаса:

— Или потерял, или в колхозной конторе забыл…

— А это не ваши часы? — спросил Хома.

На испаханной множеством морщинок ладони грибка-боровичка поблескивали продолговатые и овальные, будто луковица, швейцарские часы.

— В-видно, м-мои, — запинаясь, промолвил сбитый с толку Дым. И взял эту трофейную луковицу осторожно, с опаской посмотрел на циферблат. — Сейчас, Хома Хомович, четверть седьмого.

— А точнее, — чуть усмехнулся грибок-боровичок, внимательно вглядываясь в переносье председателя колхоза, — двенадцать минут седьмого.

— Таки так, — промямлил Дым, внимательней глянув на циферблат часов. Нервным движением опустил их в левый карман, спохватившись, переложил в правый. — Ну так зачем звал, Хома Хомович?

— Потолковать нам надо как на духу.

— Охо-хо-хо, таки надо, от разговора не закроешься в печи. — И уже когда они уселись за столом, когда положили перед собой руки на скатерть, словно натруженные крылья, спросил: — Значит, правду про тебя говорят в Яблоневке?

— Оно, известно, на склоненное дерево и козы скачут, — ответил присказкой по своей привычке грибок-боровичок, но, вспомнив, что сам позвал председателя колхоза для важной беседы, признался: — Видать, правду…

Гость нахмурился, его черное цыганское лицо потемнело еще больше. Хома зло ударил кулаком по столу, глаза его шевельнулись под бровями и замерли, как головки двух гадючек в траве.

— Только не пугайтесь, Михайло Григорьевич, обещаете?

— Ну, обещаю, — неуверенно ответил тот.

Грибок-боровичок проворно шмыгнул в сени — и через какую-то минуту вернулся, в одной руке держа острый нож, а в другой — раскормленного петуха с красным гребнем.

— Петуха видите? — спросил Хома таким голосом, будто его черти щекотали.

— В-вижу, — произнес Дым, приподнимаясь за столом, и потрогал правый карман, не пропали ли швейцарские часы.

Блестящее лезвие острого ножа вспыхнуло в руке старшего куда пошлют — и уже через какое-то мгновение отнятая петушиная голова очутилась у него в левой руке, а петух без головы в правой. Кровь закапала на пол. Петушиную голову с гребешком Хома положил возле лежанки, а безголовую тушку у порога. Хищно сузив колючие глазки, пробубнил заклинание — с пятого на десятое:

— Это правда, что мы находили кое-что и толковали про что… Только когда я хоть бы что или нечто… то пускай мне не знаю что… вот что… а не то что! А вы еще говорите, что я там что-то или что-то еще…

И не успел Хома договорить свое заклинание, как петух возле порога зашевелился, встрепенул крыльями, вскочил на ноги — и пошагал. И отнятая голова тоже зашевелилась, тоже поднялась навстречу, поджидая, когда петух приблизится в сопровождении грибка-боровичка.

Ошеломленный увиденным, гость глазам своим не верил: голова вдруг приросла к шее, и торжественно-хмурый Хома держал в руках петуха, что поглядывал по сторонам бусинками выпуклых глаз. И если бы не пролитая кровь на полу, то увиденное могло бы показаться бредом.

— Вправду приросла? — промямлил Дым, не решаясь протянуть руку и потрогать, хотя хозяин хаты ткнул ему петуха едва не под нос. — И будет петь?

— Еще и курочек потопчет! И к соседским еще больше зачастит!

— Гляди ж ты, не штука наука, а штука ум, — сказал председатель колхоза, поглядывая на петуха, который крутил целехонькой шеей, будто веретеном. — А что ты еще можешь?

— Да все! Могу, к примеру, отрезать и приставить голову быку.

— У тебя ж нет быка в хозяйстве.

— Ну колхозному.

— Колхозному не надо, — подумав, сказал Михайло Григорьевич. — Вот если бы ты имел быка в индивидуальном пользовании, как петуха, тогда мог бы своей скотине отрезать и приставлять головы… И не боишься, что вдруг не прирастет? Что или выиграл, или проиграл?

— А чего бояться? Хоть на часок, да на шесток! Знаете, я чувствую в себе такую силу, что мог бы отрезать голову и вам, Михайло Григорьевич.

Губы у гостя посерели, будто пеплом покрылись, и голос стал тусклым:

— Как же я без головы и был бы главой колхоза?

— А вы б и без головы остались главою!

— Т-ты п-пра-вду г-говоришь?

— Правду! А потом бы я вам голову приставил, и вы опять были б главой колхоза с головою.

— Спасибо на добром слове… Меня и так снимут, как время приспеет, а только сейчас еще мое время не приспело… Все люди как люди, а ты — Хома! Разве мы тебя такого в члены артели принимали? Почему скрывал, почему утаивал такое?

— Не скрывал и не утаивал, — честно признался грибок-боровичок, — ибо раньше за мной такого не водилось. А тут вдруг!.. Вот и позвал вас, чтоб сознаться, чтоб знали, с кем дело имеете, кем руководите. Я и сам путем не знаю, на что я еще способен, что еще во мне скрывается, какие завтра тайны открою в человеке или в мире.

Не столько обрадованный, сколько опечаленный своими магическими способностями, грибок-боровичок в каком-то сомнамбулическом трансе закатал рукав сорочки до локтя — и ножом, каким еще недавно перерезал шею петуху, чиркнул себя по голой коже.

— Хома, опомнись! — вскрикнул председатель колхоза, бледнея. — Тебе завтра на ферму!

Грибок-боровичок с каннибальской усмешкой на лице резал и колол ножом свою левую руку. Кровь дрожащими каплями вспыхивала на порезах, цвела коралловыми бусинками на живых ранах.

— Смотри, Хома, — бубнил Михайло Григорьевич, — больничный лист не получишь, ибо у тебя не производственная травма, ибо у тебя симулянтская инвалидность!

Кровь сочилась из порезанной руки. Казалось, председатель колхоза сейчас и заплачет, и зарыдает, потому что никто не может оставаться спокойным, когда человек рядом с тобой устраивает над собой такое надругательство.

— Хе-хе, нет никого лучшего, чем я и попова свинья! — едкий и хмурый, как дымовая труба внутри самой себя, похвастался грибок-боровичок. — А теперь смотри!..

Из ниши в печи достал какую-то глиняную мисочку здоровой, правой рукой, смочил пальцы в каком-то золотистом масле, мазнул раз и другой искалеченную руку — и Михайло Григорьевич опять не поверил глазам своим. Ибо как ты им поверишь, когда они увидели неимоверное чудо: кровавые раны, которые только что покрывали порезанную левую руку грибка-боровичка, мгновенно затянулись, будто их и не было, а кожа опять белела целенькая и неповрежденная. Хоть бы какой-нибудь шрам крохотный, хоть бы царапина, вавка или рубец, ну абсолютно ничего!

— Это ж не вивторок[2], чтобы повторять разов сорок, — жалостливо морщился Дым. — А если б в нашем колхозе каждому такое умение, как у тебя? А вдруг с дурных глаз кто порежется и не исцелится, тогда что? Кому отвечать? А наверху спросят, почему недоглядел, почему допустил!.. Ведь это ж, Хома, за тобой нужен глаз да глаз! Ладно, если вздумается там голову отрезать быку. А если тому, кто приглядывает за быком? Не приставишь голову быку, его можно списать на мясокомбинат. А за безголового колхозника кто ответит? Охо-хо-хо!

— Не убивайтесь, Михайло Григорьевич, как-нибудь выкрутились бы, — успокаивал грибок-боровичок.

— Может, ты, Хома, и выкрутился бы, а с меня голову таки сняли б.

И тогда грибок-боровичок принес из сеней сплетенную из ивовых прутьев корзину, полную куриных яиц.

— Да мы с вами теперь рабочую силу для колхоза из воздуха сможем вытребовать! — похвалился. — Вот только возьмите яйцо, которое вам нравится.

Поколебавшись, председатель колхоза выбрал крупное куриное яйцо и отдал его Хоме. Тот положил яйцо на лежанке под макитру[3], потом приподнял макитру и, сощурившись, звонко ударил им о спинку деревянной кровати. Яйцо, ясное дело, разбилось, и тут из-под кровати полетели какие-то цветные ленты, букеты цветов — и из шелестящих лент и из разноцветного фейерверка цветов появился незнакомый дядько. Дядько был обут в резиновые сапоги, одет в серую фуфайку, на голове — поношенный картуз.

— На какую работу мне завтра идти по наряду, Михайло Григорьевич? — спросил дядько хрипловатым прокуренным голосом.

— Н-на п-проп-полку с-свеклы, — промямлил Дым посеревшими губами.

Дядько в резиновых сапогах прошлепал в сени, хлопнул дверью, и вскоре его тень мелькнула под окнами, а грибок-боровичок произнес вкрадчивым голосом:

— Берите еще одно куриное яичко, Михайло Григорьевич!

Председатель колхоза Дым — оробевший, со странным жуликоватым выражением на лице, взял из ивовой корзины еще одно куриное яйцо. Взял осторожно, будто гранату, с которой уже сорвали чеку и которая вот-вот взорвется.

— Значит, вытребовать еще одного колхозника, чтоб вы нарядили его на работу? — спросил грибок-боровичок, уверенный в победе. — Кого вам? Шофера, тракториста? Агронома, зоотехника? Или, может, телятницу, которая бы завтра вышла в передовики?

И положил куриное яйцо на лежанке.

— Хоть какую-нибудь бабу, — пожелал Михайло Григорьевич. — Чтобы в звено на свеклу…

Через минуту старший куда пошлют вынул яйцо из-под макитры, ударил им о спинку деревянной кровати. И в то же мгновение из-под кровати полетели цветные ленты, букеты пестрых цветов — и из этого фейерверка родилась девочка лет двенадцати. Веснушчатая, курносая, с цыпками на босых ногах, девочка держала в руках тяпку и светила острыми, шмелиными глазами.

— Извините, Михайло Григорьевич, — виновато сказал грибок-боровичок. — Видать, яичко попалось от молоденькой курочки, вот и девочку наворожили с вами. Подождем несколько лет, девочка подрастет, станет молодицею — вот тогда и снарядим ее в звено на свеклу… Да куда вы?! Я ведь еще не все вам показал, еще не исповедался до конца, а перед кем я исповедаюсь, как не перед председателем колхоза?

А Дым уже исчез, будто его блохи съели. И Хома вздохнул:

— Побежал, словно красный петух по жердочке.