Парад планет

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Наивные дети плодородной подольской земли, Хома с Мартохой, не догадывались, что, возможно, славный театр оперы и балета и знаменитый на всю Украину зверинец привели в тот день в Яблоневку добрая воля и терпеливый гений председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма. Надумал он укрепить дисциплину, вдохновить колхозников на трудовой подвиг, а заодно и показать им свою заботу о них и поразвлечь. Практичный и предусмотрительный Дым не ограничился только театром оперы и балета и зверинцем. Куда-то там позвонил по телефону, с кем-то там поговорил — и не успела еще поднятая подольская пыль улечься на дорогу за отъехавшими театром оперы и балета и знаменитым зверинцем, как в Яблоневку уже приехали другие шефы, из самой столицы. Эге ж, другие шефы, потому как если бы председатель колхоза Дым уповал только на одних шефов, то где бы там «Барвинок» со своею экономикой сидел, за свои достижения и показатели давно бы уже получил, как свинья в огороде, доброе полено.

Грибку-боровичку на ферму в помощники не могли не выделить хотя бы одного шефа. Поскольку все они имели высокие академические звания, то и этот, понятно, был птицей высокого полета. С ухоженной бородкой-эспаньолкой, с золотым пенсне, поблескивающим на крючковатом носу, высоколобый, лысина переливается арктическим сиянием, в глазах столько мудрости, что сразу видно: если когда дурня и сажают на почетное место для смеха, то этого посадили бы только чести ради. Рука, которую он протянул грибку-боровичку, знакомясь с ним, была холодной, будто длань восковой фигуры из музея мадам Тюссо.

— Академик Мастодонтов-Рапальский! — отрекомендовался он голосом, в котором зазвенел чешский хрусталь.

И пока старший куда пошлют учил академика Мастодонтова-Рапальского держать в руках вилы, шеф своим прекрасно поставленным голосом, будто выступал перед профессорской публикой в Оксфордском колледже, хвастался, что он является почетным академиком Оксфорда, а еще Кембриджа. А чтобы Хома проникся к нему еще большим уважением, академик Мастодонтов-Рапальский перечислил несколько имен мировых знаменитостей, с которыми он будто бы познакомился на международных конгрессах и симпозиумах. Потом вынул из кармана несколько ценных, обшитых бархатом шкатулок, специально захваченных им в Яблоневку, и из этих шкатулок стал извлекать всякие причудливые наградные знаки, украшенные драгоценными камнями. Осторожно сложив награды в бархатные шкатулки, рассовав все это по карманам, академик Мастодонтов-Рапальский взялся за вилы, собираясь отгребать навоз. Ученый заметил, что вилы плохо слушаются его, зато Хома готов слушать до глубокой ночи его речи… Стояло погожее летнее утро, под крышей коровника чирикали воробьи, а весьма большой ученый Мастодонтов-Рапальский не замолкал ни на минуту, такие мудрые слова еще не звучали в яблоневском коровнике, поэтому грибок-боровичок и стоял и слушал как завороженный: вегетативная нервная система, фиброзные астроциты, катехоламины, рефлекс зрачка, саккадические движения, диффузия в межклеточных щелях, рецепторный потенциал, мионевральная патология…

А поскольку академик Мастодонтов-Рапальский за свою долгую жизнь в науке привык ничему не удивляться, маститый ученый ничуть не удивился, когда старший куда пошлют внимательно выслушал его и вдруг в ответ выдал свою тираду, какую до сей поры тоже никто никогда не слыхал в яблоневском коровнике:

— Мотонейроны, клетки Пуркинье, пресинаптическое торможение, синаптосомы…

Академик Мастодонтов-Рапальский, видя, что наскочил не на самого дурного, тоже, чтобы подтвердить свой высокий авторитет в мировой науке, будто горохом об стену сыпанул:

— Синапсы вегетативной нервной системы, синаптическая задержка, синаптические бляшки!

А грибок-боровичок свое:

— Синаптические потенциалы, синаптический ответ!

Академик Мастодонтов-Рапальский поправил пальцем золотое пенсне и с большим достоинством заявил:

— В исследования на пиявке с помощью физиологических методов…

А старший куда пошлют поднял вверх вилы, как главный свой аргумент, и изрек:

— В исследованиях над сиамской кошкой обнаружили нейроны в средней полосе латерального коленчатого тела…

Вот так в коровнике разговаривали старший куда пошлют и маститый академик Мастодонтов-Рапальский. Из их уст знай себе сыпались всякие там ацетилхолиновые шумы, волокна с ядерной сумкой, корзиновидные клетки, мозговые синаптосомы и пиноцитозные вакуоли. Услышь эти слова зоотехник Трофим Невечеря или доярка Христя Борозенная, они бы решили, что разговаривают два иностранца, а для грибка-боровичка эти мудрые термины оказались не только вполне по зубам, но и слаще меда медовича и сахара сахаровича. Так и сыпал, так и резал: мускульное веретено! генетический фактор! радиоавтография!

И хотя маститый Мастодонтов-Рапальский привык никогда и ничему не удивляться, но тут, в яблоневском коровнике, вынужден был отказаться от своей олимпийской невозмутимости. Академик с изумлением смотрел на невзрачного грибка-боровичка и на вилы в его жилистых, натруженных руках.

— Скажите, Хома Хомович, — спросил не без невольной льстивой дрожи в голосе, — как вы, работая около колхозной скотины, смогли так глубоко проникнуть в тайны сверхсложных клеток, мозговой оболочки, фузимоторных волокон? Ведь вы лишены и лаборатории, и специального оборудования… Да вы знаете больше, чем многие ученые, вместе взятые! И зачем вам, Хома Хомович, в вашей работе на ферме такие глубокие знания?

— Эх, вы! — только и сказал старший куда пошлют укоризненно. И лицо его приобрело такое выражение, будто человек хотел сказать: «А еще в шляпе!» Поскольку в этот летний день академик был не в шляпе, а сиял идеально блестящей лысиной, то Хома удержался от такого сакраментального возгласа и произнес после небольшой паузы: — Я академий не заканчивал, а все эти знания впитывал с молоком матери. И между прочим, знание синапсов возбуждения или синапсов торможения, механорецепторов или метода сахарного мостика, нейрофиламентов или денервации помогают мне в работе вот тут, возле скотины! Хоть вы и академик и бывали в Оксфорде, а от жизни отстали, не знаете, что теперь без таких знаний вряд ли обойдешься на высокопроизводительной животноводческой ферме, на тракторе или комбайне.

Выслушав старшего куда пошлют, академик Мастодонтов-Рапальский понял, что и вправду отстал от жизни, что вплоть до нынешнего дня имел смутное представление о научном арсенале рядового колхозника из «Барвинка». И конечно же, есть определенная закономерность в том, что они, новоиспеченные шефы, помогают сегодня в ходе сельскохозяйственных работ в Яблоневке, таким образом соединяя науку с жизнью, которая, как выясняется, ой как далеко ушла вперед. И он с неуклюжей старательностью вновь принялся орудовать вилами, отгребая навоз и истолченную солому.

— Ну, вижу, дай вам только пест, вы и окна повыбиваете, — упрекнул его грибок-боровичок.

— Добрая кума, да только нет ума, — ответствовал академик, незаметно для самого себя уже почерпнув кое-что из бездонного кладезя яблоневских присказок, пословиц и прочей народной мудрости. И принялся задабривать своего наставника: — Но лучше с вами, Хома Хомович, два раза потерять, чем со мною один раз найти, эге?

— Кто ведает! — рассудительно сказал старший куда пошлют. — Но, может, и правда — лучше со мною в пекле, чем с вами в раю. Видно, ни в Оксфорде, ни в Кембридже вас такому простенькому делу, как отгребание навоза, не учили, поэтому поучитесь в Яблоневке, эта наука еще понадобится на старости лет, потом еще и другим академикам передадите, которые бы и рады косить, да некому за ними косу носить.

— Ибо по простоте своей люди и пропадают, — согласился маститый Мастодонтов-Рапальский. Вилы он старался удержать одной рукой, потому что другой хватался за золотое пенсне, которое спадало с переносицы крючковатого носа. — Вот вам, Хома Хомович, помогает, а мне почему-то совсем не помогает моя осведомленность в области тормозящих нейронов, рецептивных полей, синаптических передач…

— Не скажите! — возразил старший куда пошлют и поморщился так, как порою святой от святого морщится. — Без этих знаний вот тут, в коровнике, за вас, может, не дали бы и печеной луковицы.

Хорошо, что грибку-боровичку попался такой старательный шеф, как академик Мастодонтов-Рапальский. Конечно, в первый его приезд в колхоз у этого прославленного авторитета не все еще получалось с вилами и уборкой навоза, но разве найдется такой смельчак, который будет утверждать, что у академика таки ничего не выйдет и спустя несколько лет после начала его шефской работы в колхозе? Но, к сожалению, не все среди приехавших шефов отличались таким усердием и скромностью, как Мастодонтов-Рапальский.

Какой-то другой академик носил охапками сено и засыпал его в ясли для скотины. Щуплый, будто младенцем ни разу не нюхал материнского молока, с голубой бархатной шапочкой на голове, которая походила на чурку для игры в рюхи, этот академик пронзал каждого своими золотистыми, полными негодования глазами, напоминавшими монеты царской чеканки. Маститый Мастодонтов-Рапальский шепотом сказал старшему куда пошлют, что золотоглазый в бархатной шапочке — знаменитый востоковед, часто выезжает в арабские страны, принимает участие в каких-то древних раскопках на берегах Мертвого моря, написал ценные труды об уникальных и редкостных монетах династий Саманидов, Тимуридов, Шейбанидов, способен часами анализировать традиционные версии сюжета о Юсуфе и Залихе в пуштунской литературе, может в самозабвении на память цитировать Османские судебные документы любого столетия. Конечно, сено из его рук высыпается и он не умеет еще пройти как следует по коровнику, но пусть старший куда пошлют не сомневается в том, что золотоглазого в бархатной шапочке знают почти все тюркологи мира. Видимо, в глазах Хомы промелькнула тень сомнения или недоверия к услышанному, ибо маститый Мастодонтов-Рапальский проворно подскочил-к «знаменитому востоковеду», что-то шепнул на ухо — и у того от возмущения прибавилось золота в каждом глазу по меньшей мере унций на тридцать-сорок. Путаясь тоненькими ножками в соломенной подстилке для коров, он подошел к грибку-боровичку и отрекомендовался: «Иона Исаевич Короглы». Рука, которую пожал грибок-боровичок, была твердой, маленькой и круглой, словно медная фельса, то есть монета. А потом он заговорил на арабском языке, причудливо округляя или вытягивая в трубочку румяные, будто персики, губы. Когда Иона Исаевич Короглы замолчал, старший куда пошлют сказал с усмешкой:

— Извините, что я немножко засомневался в вашей учености, но после того, как вы мастерски прочитали газель из парижской рукописи Дивана, которая принадлежит несравненному Бабуру, я уже нисколько не сомневаюсь в вашей эрудиции.

У бедного Короглы от удивления лицо стало такое, будто он только сейчас понял, что приехал в Яблоневку в большом сапоге на левой ноге, а малый сапог забыл дома под лавкой, и его золотистые очи округлились как поросячий хвостик. Грибок-боровичок как ни в чем не бывало принялся переводить газель Бабура:

Академик Мастодонтов-Рапальский, которого старший куда пошлют уже успел очаровать раньше, смотрел ему прямехонько в рот, пока из этого рта вылетали все новые и новые бейты — от первого до последнего. Академик Короглы еще не догадывался, что за этим грибком-боровичком кроется сила, способная и мертвого из могилы поднять, поэтому лишь ошалело хлопал глазами.

— Эту газель Бабур написал размером хазадж-и мусаман-и ахраб, — сказал Иона Исаевич, немного приходя в себя, но еще не ведая, что с грибком-боровичком тягаться — как с лихой бедою. — В первом бейте слова-антонимы «день» и «ночь» сообщают антитетичность выражения…

— Эге ж, Иона Исаевич, — не очень вежливо перебил его старший куда пошлют, которому до сего дня не выпадало еще так близко общаться с академиками в коровнике. — А уже в пятом бейте, который завершает газель, Бабур выразил антитезу словами-антонимами «твой плач» и «смех»…

Сбитый с толку Короглы (язычок его, видать, любил вскочить, перескочить и хвостика не замочить) быстро заговорил про ряд семантических противопоставлений в этой газели, о том, что они свойственны для многих дуалистических мифологий, характерных для архаических периодов развития общественных структур. А Хома (с великой уверенностью в том, что и на панихиде был, и в кадило дул) не остался в долгу перед академиком: быстро заговорил о бинарной логике мышления на основе тотемических представлений, о руническом письме, о парных антитетичных словосочетаниях ради стилистического приема.

Слушая тонкие, квалифицированные рассуждения старшего куда пошлют о первом бейте пятой газели Бабура из его парижской рукописи Дивана, ссылки на авторитетные имена Алишера Навои, Самойловича, Благова, Мелетинского, Золотарева и других, академик Иона Исаевич то синел, то зеленел, охваченный неожиданной завистью и страстным желанием, чтобы грибок-боровичок в подтверждение своих мыслей сослался и на его имя. Но Хома не спешил ссылаться на имя Короглы, с которым он вел ученую беседу в яблоневском коровнике, не пытался даже стать с ним на одну доску, а упрямо подчеркивал свою большую осведомленность, более широкую эрудицию.

Наверное, этот турнир двух любомудров продолжался бы еще долго, да только в коровнике появилась хмурая фигура зоотехника Трофима Невечери.

— А чего это вы, хлопцы, сгрудились, будто хлебы в печи? — спросил зоотехник Невечеря. — А чего это вы тары-бары разводите, тогда как свиньи забрались в репу? А чего это вы пихаете работу, как слепой торбу? В академиях своих на одно слово будете отвечать сотней, а тут работать надо. Ишь какие собрались: даже Хома из-за вас лишился ума, а ведь на нем вся ферма держалась. Да вы, вижу, такие славные шефы, что если бы выглянули в окно, то яблоневские собаки три дня брехали б на него!

Мастодонтов-Рапальский быстренько за вилы ухватился, Иона Исаевич побежал за сеном, а для Хомы тоже работа нашлась: осуществляя общее руководство академиками, он то руки засовывал в карманы, то поплевывал сквозь зубы.

Слава о грибке-боровичке, который умом и эрудицией превзошел Мастодонтова-Рапальского и Короглы (хоть они были специалистами и в различных областях науки) быстро распространилась среди приехавших шефов. Очевидно, эти слухи разносил не столько Короглы, которого публично опозорили, сколько Мастодонтов-Рапальский, который нашел себе достойного собеседника в благословенной Яблоневке. И когда заморенный грибок-боровичок, управившись со скотиной, вышел из фермы на колхозное подворье, тут уже его поджидала заинтересованная толпа самых выдающихся умов столицы.

Академики смотрели на старшего куда пошлют так, будто нашли пятак, и крутят его так и сяк, не зная, как поделить этот пятак. В их группе золотоглазый Иона Исаевич походил на рыжую мышь. Мастодонтов-Рапальский хорохорился, и глаза его играли, словно два осенних задиристых петушка. Кое-кто морщился так, будто в позапрошлый год весь вымок насквозь, кое-кто сутулился, словно в детстве обморозился, как утка на льду, кое-кто глядел насупленно, будто ему прямо с утра на заседании какого-то ученого совета утерли нос. Грибок-боровичок веселым гоголем оглядел оторопевшую компанию академиков и сразу почувствовал их глубокое недоверие к себе — такое глубокое, что жабе по око.

— Чего вы, хлопцы, смотрите как ошпаренные? — искренне поинтересовался Хома. — Не можете никак набрести на свою стежку?

А поскольку академики онемели от радости, впервые так близко увидев старшего куда пошлют, он взял нить беседы в свои руки, стал их подбадривать:

— Ей-богу, вот вам крест! Как сироты, на каких свет стоит, ибо они лишь рождаются, но не умирают. Как сироты, что и горбатые, и брюхатые, а едят как богатые. Не горюйте, хлопцы, потому как от каждой яблоневской хаты по нитке — вот уже одной сиротине и сорочка, а когда сорочка белая, вот тебе, сиротине, и пасха!

Академики слушали открыв рты, будто грибок-боровичок ловко крутил перед ними кота за хвост.

А был в их компании Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго, большой спец в области технических наук. Изучив в технических науках буквально все, Козак-Мамарыго в порядке хобби заинтересовался медициной, генетикой, архитектурой, живописью, музыкой, историей народности майя, римским правом, японскими опахалами из рисовой соломки, горловым пением, так называемыми выходами человека в астрал, древнеегипетскими папирусами, жаргонной лексикой одесских биндюжников и так далее. Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго носил сорочку-вышиванку, полотняные штаны, крашенные бузиновыми чернилами, а также французский слуховой аппарат. Эге ж, Козак-Мамарыго был глуховат, и слуховой аппарат он получил в подарок от марсельских докеров… собственно, не совсем от марсельских докеров, а от внебрачного сына своей второй жены, с которой состоял в гражданском браке. Внебрачный сын, будучи знаменитым футболистом, купил этот слуховой аппарат в Марселе, куда ездил на матч в рамках официального европейского турнира. Но ведь не мог Аполлон Кондратьевич сказать своим высоколобым коллегам, что достал иноземный слуховой аппарат таким простым путем, потому-то и заявлял гордо, что аппарат ему подарили марсельские докеры, хотя уклончиво помалкивал, когда спрашивали, где и когда ему довелось встречаться с ними…

Наделенный мегатоннами врожденного и приобретенного в академической среде апломба, Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго смотрел на грибка-боровичка так, будто увидел злодея, который украл, да еще и концы в воду сховал. Хома поймал в толпе шефов-академиков этот взгляд, доброжелательно подмигнул ученому в полотняной вышиванке и в полотняных штанах, крашенных бузиной.

— А чего вы, дядько, так смотрите, будто углядели десятую воду на киселе?

Вы бы видели, как от этого невинного вопроса взвился академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго! Потемнев лицом так, будто вот тут, возле яблоневского коровника, из его кармана украли спасибо, он вознамерился смешать грибка-боровичка с грязью, а потому и засыпал колхозника градом вопросов. Эге ж, если уж такой великомудрый, если приобрел такую славу среди моих коллег, то отвечай! Что будет, если коротконогого полосатого петуха скрестить с коротконогой черной курицей? Какие уродятся цыплята от черного петуха с листовидным гребнем и от рябой курицы тоже с листовидным гребнем? Если у нормальной женщины есть брат-дальтоник, может ли у нее родиться сын с цветной слепотой? Если поженятся здоровый мужчина и здоровая женщина, может ли у них родиться сын, больной гемофилией? Если отец и сын в семье гемофилики и оба кареглазые, а у матери нормальная свертываемость крови и она голубоглаза, передадутся ли сыну приметы отца? А если скрестить белоглазую серотелую самку дрозофилы с красноглазым чернотелым самцом?..

Вечернее солнце смеялось в глубине зрачков старшего куда пошлют.

— А позвольте встречный вопрос? — весело отмахнулся Хома, все же польщенный тем, что к нему обращаются с такими мудреными проблемами. — А какой компот уродится от белого налива и палевой сливы?

Академик Короглы передернулся, будто шар на него бросили, академик Мастодонтов-Рапальский заулыбался, будто прятался от смерти, а смерть его все-таки разыскала, академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго поморщился, словно вспомнил про своих далеких предков, которые умерли, объевшись редьки. Да, видно, он был из тех, кто уповает на помощь восковой свечки, которую вставляют между пальцев, когда кладут в домовину и несут к яме. Поэтому, убежденный в том, что все-таки одолеет грибка-боровичка, он опять засыпал того вопросами. Мол, ты, яблоневский Хома, человек темный и неученый, храма Сивиллы не видел, через мост Фабриция в Риме не ходил, акведуков неподалеку от Нима не осматривал, в дом Веттиев в Помпеях не наведывался и росписью стен не любовался, вокруг Колизея не шатался, под аркой Тита не прогуливался, к колонне Траяна тебя не водили, Пантеон тебе не показывали, тень от конной статуи Марка Аврелия на Капитолии на тебя не падала…

Слушая академика Козака-Мамарыго, который, казалось, был уже готов рот себе разорвать, если язык онемеет, грибок-боровичок снисходительно и великодушно посмеивался. Наконец Аполлон Кондратьевич свою речь закончил-уложил, как солому в один час, а Хома сказал:

— Э-э, видно, что вы не дурак, а будто тот буряк: на дороге не растет, а все норовит в огороде. А знаете, хлопцы, что Плутарх говорил о противоположности разума и материи? Первое для него — Озирис, второе — Изида. От их брака, от этого единства противоположностей сначала зародилось докосмическое единство, которое Плутарх назвал Аполлоном, не так ли, уважаемый Аполлон Кондратьевич?.. А дальше это докосмическое единство превращается в космическое, так что космос оказывается носителем наивысшей красоты бытия вообще, ведь правда, дорогой Аполлон Кондратьевич?..

Слушая грибка-боровичка, который все говорил и говорил, словно дрова под казан с кипящей смолой в пекле подкладывал, академики усмехались. За исключением разве что одного Короглы, который никак не мог проникнуться симпатией к яблоневскому любомудру, да одержимого и самовлюбленного Козака-Мамарыго. Пока грибок-боровичок проводил тонкие исторические параллели между Аполлоном и Аполлоном Кондратьевичем, у академика случайно отключился французский слуховой аппарат, подаренный будто бы марсельскими докерами, потому-то Козак-Мамарыго и не оценил по достоинству сказанного, потому-то, включив, французский аппарат, он снова ринулся в атаку со своею эрудицией, будто индюк на красное. Из его рта посыпались какие-то эллипсы, циклоиды, эпициклоиды, гипоциклоиды, параболы, гиперболы, параболоиды…

Непоколебимый грибок-боровичок посреди академической компании походил на то украинское дерево, о котором говорят: «Дарма верба, що груш нема, аби зеленіла!» Да и откуда академикам, которые будто бы все знали, было знать, что он не только видит настоящие серебристые нимбы над их головами, не только зрит съеденные ими завтраки и обеды и внутренние болячки, а и читает каждую их мысль! И пусть ты был хоть семи пядей во лбу, и пусть бы ты любил ездить — и не любил саночки возить, и пусть бы ты хотел много знать — и еще больше спать, все равно от грибка-боровичка не спрячешься.

И когда изо рта «академика» Аполлона Кондратьевича Козака-Мамарыго наконец в пахучий яблоневский воздух летнего вечера перестали сыпаться всевозможные теоремы Дезарга и Паскаля, Хома сделал один шаг по поросшей спорышом земле к академику Козаку-Мамарыго и участливо сказал:

— Эге ж, слыхали мы про мыльные пленки на контурах, слыхали и про формулу Лапласа о поверхности жидкости в капилляре. Как там говорится, козел в огороде, а ключник пьяница! А скажите, уважаемый Аполлон Кондратьевич, глухота вам не мешает?

Академика Козака-Мамарыго этот неожиданный вопрос задел, он растерялся, и в его зажигательных речах не стало браги, а на лице отваги.

— В этом диспуте мне помогает французский слуховой аппарат, подаренный марсельскими докерами!

— Аппарат, может, и помогает, зато глухота мешает, — с афористической меткостью ответил грибок-боровичок. — А не хотите ли вы избавиться от французского слухового аппарата?

— Это подарок марсельских докеров!

— Сдается мне, эти докеры хорошо голы забивают! — усмехнулся грибок-боровичок так, что академик Козак-Мамарыго побледнел, поняв: этот скотник знает и о его второй жене, с которой он живет в гражданском браке, и о ее сыне-футболисте. — Давайте лучше я вам уши полечу!