Парад планет

ГЛАВА ШЕСТАЯ

История о том умалчивает, пошел ли грибок-боровичок в коровник в тот день, когда ему впервые привиделся ореол вокруг Мартохиной головы, когда увидел радужное сияние над верхушками деревьев. Но все же история навечно вписала на свои скрижали другие вещи, которые, может, и составляют настоящую квинтэссенцию жизни и деяний грибка-боровичка, обожествленного хомопоклонниками всего мира. И, что удивительно, история все это вписала на свои скрижали в таких словах и выражениях, словно сам старший куда пошлют, ветеран войны и труда из колхоза «Барвинок» Хома Прищепа водил ее рукой. Конечно, манера мышления и слововыражения грибка-боровичка разнится с манерой мышления Геродота и Страбона, Плиния Младшего и Плиния Старшего и всех других известных и менее известных историков, но не станем упрекать Хому за это отличие, а, наоборот, — похвалим и воздадим должное самобытности и неповторимости его мышления, которую и у соседа не одолжишь, и на базаре не купишь.

Э-э, вовсе не походил старший куда пошлют на ту бабу, которая чих свой поймала, в мешок положила, а он из дырки — порх! Подскочил Хома выше головы, угодил батьке под салазки. Да и как было не подскочить, как было не угодить, когда весь мир раскрылся перед грибком-боровичком, загадки и тайны рассекретились — поймал их Хома, как сорока Якова.

Так вот, все вокруг, что зеленело, цвело и плодоносило, вдруг заговорило с Хомой — будь то зверобой, золототысячник, казачий железняк или чаполоч пахучая, — и старший куда пошлют понимал тот язык не хуже, чем свой родной, который всосал с молоком матери.

Все заговорило — сонная трава зашептала узловатым стеблем и яйцевидными листьями, и цветы на цветоножках, и спрятанные в почках листья. В лесах, в полях и в буераках окликали Хому белокопытник, глед, бруслина, бугила, чертово ребро, блават, жабьи огурчики. Чистотел хвалился, что в народе его именуют и как гладышник, глечкопар, и как зелемозень, ласточкино зелье, ростопаш, прозорник, серое зелье, старина!..

А еще грибок-боровичок усвоил язык птиц, что пели и трещали в Яблоневке, и теперь он знал, о чем чирикают воробьи, каркают вороны, поют щеглы и другая пернатая живность. Кряквы с зеленым, словно металлическим, оперением на шее и с темно-каштановой грудью, шилохвосты с черными поперечными полосками на шеях, свиязи с глиняно-желтыми головами и темно-каштановыми шеями, широконосы с ярко-зелеными зеркальцами, спереди окаймленными белой полоской, и другие водоплавающие птицы яблоневских прудов открылись перед всепроникающим разумом Хомы так, как могла бы открыться книжка, где каждая буква — видана-перевидана, а слова читаны и перечитаны.

Гей, гей, не только песни птиц понимал старший куда пошлют, их голоса и хоры!..

Под порывом ветра кустарники на выгоне не просто шумели ветвями и листьями, а играли и пели. Поэтому Хоме уже не надо было включать радио или телевизор, идти на концерт художественной самодеятельности в Дом культуры или ехать в областной центр. Хома в Яблоневке теперь куда ногой ни ступит — везде музыка, везде эстрадная программа.

— Слышишь, Мартоха, — рассказывал вечером грибок-боровичок, вернувшись с животноводческой фермы, — что мне нынче послышалось в вербах над прудом?

— А что послышалось? — загоралась любопытством родная жена, управляясь если не с шитьем, то со стиркой, если не с соленьем, то с вареньем.

— Будто кто-то арию Ивана Сусанина в вербах среди листьев и веток выводит.

— Арию Ивана Сусанина? Может, кто-то из своих пел?

— Эге ж, из своих!.. Кто бы это из своих пел голосом Федора Шаляпина!

— Да он же умер.

— Умер… Кому умер, а кому и нет, — отвечал он загадочно.

Хома только Мартохе и пересказывал эти свои химерические музыкальные впечатления, которые ему казались реальностью. Эге ж, только родной жене, потому что попробуй расскажи про это зоотехнику Невечере, почтальону Горбатюку или директору школы Кастальскому. Ты им, как на духу, сегодня доверишься, а завтра к твоему двору разве не подкатит карета «Скорой медицинской помощи», чтоб увезти тебя в областную больницу на обследование к психиатрам и невропатологам?

Но и родной жене Мартохе не во всем сознавался Хома!

Да разве сознаешься ей в том, например, что как-то однажды вышел он в огород за сарайчик, где у них бузина растет, бугила кустится, где всякие сорняки роскошествуют, — и в зарослях этих слышит вдруг… Что бы вы думали? Багатель! Багатель — это по-французски, а для тех, кто по-французски не понимает, скажем и по-нашему: безделушка. Да, слышит грибок-боровичок за сарайчиком очень симпатичное инструментальное произведение, такое грациозненькое, такое выразительное. Хома заслушался, очарованный; через какую-то минуту-другую этого багателя, то есть безделушки по-нашему, уже и не стало слышно, оборвалась она, будто и не было ее. А играли ведь, играли — бузина и бугила, чертополох и лебеда и всякие другие сорняки, что в тенечке и затишке обосновались.

Сам черт ногу сломал бы, если б попытался понять все то, что происходило с Хомой, когда чемерица красноватая вдруг обращалась к нему старорусским культовым пением, так называемым демественным, и у старшего куда пошлют становилось так торжественно на душе среди чемерицы красноватой, словно он попал на званый обед, сидит за царским или за княжеским столом или же очутился на пышной архиерейской службе, на которой никогда еще ему не доводилось бывать, даже во сне… А то забрел грибок-боровичок в заросли полыни за коровником, и такая ему тут грустная элегия послышалась, так печально стало у него на душе среди этого запустения!..

Вышел он как-то с мужиками накосить травы на лугу для колхозной скотины. Солнышко в небе расселось-рассиялось, словно подовый хлеб на противне, воздух такой хмельной, что пьянице не надо к буфетчице Насте идти: пей — и пьяней, хотя, может, пьянство в работе не помощник. А уж цветов в траве!.. Ну, Хома косу в руки и косит наравне со всеми — и вдруг лицом побелел, коса выпала из рук, и Хома заплакал.

— Да что с тобой, — спрашивают, — или голову потерял, а без головы рукам и ногам тошно?

— Ой, Одарку жалко! — хнычет Хома, как маленький.

— Какую Одарку? — удивляются.

— И даже маленького турка жалко!

Никто Хому и на кончик мизинца не понял, а Хома, подобрав косу, прочь поплелся…

Так спросите, что сталось со старшим куда пошлют? А то сталось, что на зеленом лугу в тот день послышались Хоме музыка и пение, и были те музыка и пение не какие-нибудь, а из знаменитой украинской оперы «Запорожец за Дунаем», написанной Гулак-Артемовским. И как проведет Хома косой по траве — не траву с цветами выкосит, а певучий голос Одарки, и как отведет грибок-боровичок руку с косой — не живую и сочную зелень срежет, а живой голос Карася, и как в третий раз махнуть косой примерится, не подножный корм для колхозной скотины срежет, а срежет оперу «Запорожец за Дунаем»! Как тут не зарыдаешь, как тут косы из рук не выпустишь, как в отчаянье прочь не пойдешь от косарской компании?! Горе с той музыкой, да и все тут…