Парад планет

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Итак, в то памятное утро Хома Прищепа проснулся весь в поту, вспоминая ночной сон: как за дурные деньги на ярмарке в районе купил черта себе на шею, черта с блестящими рожками и остренькими копытцами, а тот черт во сне прикинулся вовсе не чертом, а родной женкой. После такого сна грибок-боровичок встрепенулся, будто мутовку облизал, и закричал с зажмуренными глазами:

— Эй, ты, за Хомой Хомиха, за что мне такое приснилось лихо?

Открыл глаза, а Хомиха стоит возле печи с ухватом, брови ее взвились над очами, будто чайки над морями, а уста ее похожи на молоденький усмешливый месяц.

— Какое лихо? — спрашивает жена, а слова ж ее такие сладкие, хоть в кутью заместо меду их засыпай.

А Хома с постели смотрит на жену возле печи — и глаза его все увеличиваются, все растут, словно расцветают изнутри, уже почти треть лица заняли, скоро, глядишь, на лице не поместятся и попадают на пол, как миски с кухонного шкафа. Молчит Хома, не отзывается, будто голос у него украли базарные жулики и пропили ни за понюшку табака.

— Или ты, Хома, проглотил язык от радости, что на ладонях волосы проросли, и не хочешь в этом признаваться? — щебечет Мартоха.

А рот у хозяина не размыкается, как у той певучей курки, что прямо с перьями сдохла.

— Ты, Хома, с утра какой-то будто писаный, только не напечатанный.

А глаза у Хомы — словно собаки, что к иордани по скользкому льду бегут.

— Да что с тобой, человече, такое сталось, что ты уже и не поддакиваешь, и головой не мотаешь?

Поднялся грибок-боровичок с постели, будто пьяный оторвался от бочки с брагой, по хате туда шмыг, сюда шмыг — и все к жене приглядывается, как приглядывался бы к калитке без ворот или к окнам без стекол. Потом крадучись приблизился к хозяйке, потрогал ее, пробормотал:

— Эге ж, видно, стоят два столба, на столбах дежа, у дежи ручка, на деже макитра, на макитре лес, а в лесу сидит кувека, что кусает человека…

— С чего ты, Хома, такой, что тебе не до сумы, не до щеколды? Вот ухватом как протяну, сразу вспомнишь, у какой кочки свой ум посеял!..

— Как бы ты, Мартоха, ни трещала, а оно светится!

— Какая холера светится?.. Хе, разумный, как соломонов посох!.. Где светится?

— Да сияние светится вокруг твоей головы, Мартоха!

— Чур, чур, не ветром ли это тебя подняло и шлепнуло? — И Мартоха испуганно потрогала пальцами свою голову и так поморщилась, будто обожгла руку. — Какое сияние?

— Сияние, словно у тебя в голове та свечечка горит, что сама голой ходит, а за пазухой сорочку носит, а над волосами серебристый дым стоит.

— Серебристый дым, говоришь?

— Ага, как тот петух, что сидит на осине, зачесав кверху волосину.

Мартоха испуганно в зеркало вылупилась — и ей с перепугу померещилось: и хапун, и сапун, и над сапуном моргульцы, и над моргульцами поляна, и над поляной лес. Потом от зеркала к Хоме повернулась — и те ее кругленькие и маленькие, которыми до неба докинешь, а через хату не перекинешь, впились в грибка-боровичка, словно летучие мыши когтями.

— Какое сияние? Ты у собак так научился брехать или сам собак учишь? Я не вижу…

И заплакала Мартоха, а у Хомы пораженного глаза заметались, будто вор по ярмарке.

— Ой, соседоньки, свихнулся мой Хома, а теперь хочет коз ковать, сам себя подводит под монастырь. Тебе, Хома, лечиться надо, хотя, наверное, никакие лекарства уже и не помогут.

— Да я правду говорю: сияние! — громыхнул грибок-боровичок голосом, будто цепом по железному току хлестнул.

— Или я святая, чтоб в сиянии ходить? — всхлипывала Мартоха, поглядывая в зеркало и никакого сияния не замечая. — Разве я божья матерь? Или великомученица? Я — Мартоха!

— Ей-богу не брешу: нимб! — ударил муж голосом, будто громом в грозу.

— Лишился разума, лишенько мое, теперь нет у меня кормильца и заступника, теперь ты, Хома, как тот клад, который кто бы ни спрятал, а уже не отыщет!

— Поверь, Мартоха, над твоей головою сияние вижу!

— Э-э, был муж как муж, пока у него хомопоклонники не завелись. Вот они и превратили тебя в того хозяина, у которого с возу и колесо украдут.

Смекнул Хома, что с родной женой говорить — как с тем пнем, и, не умываясь и не завтракая, надумал удрать из хаты. Оглянулся на пороге — стоит Мартоха, за угол стола рукою держится, а вокруг ее головы прозрачное серебристое сияние курится, будто дымок над угасшим костром, будто легкий туман на лугу, холера бы взяла эту Мартоху, которая ничему не верит и сама не видит своего нимба!