По образу и подобию

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Девятый день отпуска Юрочки Перфильева взяла в свои решительные руки Маша. Она была человеком новой формации, способная, собранная, энергичная, она любила все доводить до конца, не только дела, но и мысли тоже, и от этого мыслила несколько по-солдатски, или, выражаясь деликатнее, была человеком слишком прямолинейным, эмоции она презирала. Как это случилось с молоденькой хорошенькой девушкой, сказать трудно, тем более что выросла она у милых, интеллигентных, любящих родителей, не слишком богатых, чтобы ее забаловать, и получила нормальное трудовое воспитание. Она была поздним, долгожданным единственным ребенком в семье, рожденным после девяти лет бездетного брака. Мать ее, научный сотрудник Ботанического сада, была так потрясена неожиданным и счастливым появлением Маши, что первый год после ее рождения даже ночами боялась спать, опасаясь, что с ее девочкой обязательно что-нибудь случится и она испарится так же быстро и неожиданно, как появилась на свет. Этот страх преследовал ее. Прежняя жизнь, вполне благополучная и к тому же в большей своей части посвященная самой прекрасной на земле науке — ботанике, теперь казалась ей пустой и бессмысленной, потому что в ней не было Маши, и она теперь совершенно не понимала, как могла жить без нее. Отец, редактор издательства «Энциклопедия», тоже был счастлив появлением Маши, правда, он, как и все недальновидные мужчины, мечтал о сыне, которому смог бы передать свои многочисленные полезные знания, но в сущности разница была не так уж велика, девочка росла такая смышленая, и он с нетерпением ждал, когда она подрастет достаточно, чтобы его понять, и тогда они будут много гулять вдвоем длинными летними вечерами, и он ей будет рассказывать о множестве важнейших и ценнейших вещей, о которых успел узнать за свою уже почти сорокалетнюю жизнь, а она будет внимательно слушать и на ходу прижиматься щечкой к его руке. Правда, мечты мечтами, но родители вовремя взяли себя в руки, научились сдерживать свои чувства. Чтобы не нанести вред самому любимому на свете существу, из чисто педагогических соображений, они не выказывали своей чрезмерной любви; понимая значение детского коллектива, ровно в три года сдали Машу в детский сад.

Маша росла не только сообразительным, но и очень красивым ребенком, правда, несколько хрупкого сложения, зато черты лица у нее были чистые и правильные, светло-карие глаза сияли, пепельные волосы слегка вились, она была длинноногая, легенькая и прелестная. Каждый раз, увидев ее перед собою, родители хором вздыхали, обменивались восхищенными понимающими взглядами и, подавив счастливые улыбки на расслабленных стареющих лицах, торопились вступить с Машей в нормальные, здоровые текущие отношения. Маша росла, но в семье у них ничего не менялось, они стремились развивать у Маши самостоятельность, независимость и не вмешиваться в ее жизнь. Они были уверены, что поступают так ради нее, они боялись подавить ее драгоценную личность, но так было даже и удобно, Маша училась, они работали в своих обожаемых учреждениях, все было так хорошо, так привычно, ничего не хотелось менять. Маша родилась слишком поздно. Училась она легко, но больше увлекалась спортом и общественной работой, она тоже была довольна своей жизнью, ей нравилось быть среди людей, нравилось побеждать и командовать, нравилось блистать и выделяться, но главное — нравилось действовать. Уж если она бралась за что-нибудь, то добивалась своего быстро, решительно и бесповоротно. Маша взрослела, но, как это ни покажется странно, отношения ее с родителями делались все более и более отдаленными. Маша знала, что они ее любят, но не чувствовала, не ощущала этой любви, любовь была какая-то умозрительная, а отношения были суховатыми и неискренними, все чаще родители выказывали обиду на ее черствость, а она не понимала их: чего они хотели, на что рассчитывали? За всю свою жизнь она по пальцам могла пересчитать, сколько раз ее поцеловали, а после смерти единственной ее бабушки вообще забыла, что такое ласка. Да и ни к чему ей было это! Бабушка, конечно, была прелесть, но вступать в подобные отношения с родителями она вовсе не собиралась. Родители были бедные, старые и беспомощные. Все ее знакомые девочки каникулы всегда проводили вместе с родителями, объездили все моря и курорты, она же была вечным старожилом одного и того же не очень комфортабельного подмосковного пионерлагеря. К лагерю этому она, конечно, привыкла, даже любила его и, когда безнадежно вышел ее пионерский возраст, еще несколько лет ездила туда пионервожатой, все это так, но родителям она это запомнила. Не то чтобы она обижалась на них, нет, скорее, она их жалела и немножко презирала. Особенно ужасны были их подарки, вымученные и нелепые, то альбомы с марками, неужели они не знали, что марки никогда не интересовали ее, то велосипед «Юность», который они пешком пёрли на себе через весь город, а он ей оказался мал. А позже стало еще хуже — они добывали дикие нейлоновые платья с бантами, Маша удивлялась, с какой точностью из всей массы имеющихся вещей они выуживали именно эти, самые ненужные и невозможные для нее. Но таковы уж были ее родители. От души сочувствуя их беспомощности, Маша однажды вполне мирно сказала: «Уж лучше бы дали деньги мне, я прекрасно сама бы купила все, что мне нужно». Родители обиделись, мама полночи проплакала. Из своей маленькой комнатки Маша слышала ее печальные всхлипывания и папин нежный утешающий баритон. С ней, Машей, папа никогда не говорил таким голосом, с ней он был важен или неестественно оживлен. Он обожал изображать из себя ученого, хотя Маша давно и прекрасно знала, что он обыкновенный компилятор, даже хуже, редактор компиляторов. Вот мама, она действительно была ученый, но… но почему же тогда она ничего, абсолютно ничего не смогла добиться в жизни? Да, Маша, конечно, жалела их, хотя по-своему и любила и даже ревновала их, но говорить с ними об этом, да и вообще о чем бы то ни было серьезном она считала ниже своего достоинства, потому что себя полагала очень умной, проницательной и деловой. Так или иначе, с того дня одеваться Маша стала сама. К ее немалому удивлению, родители покорно и достаточно свободно выдавали ей ровно столько, сколько она запрашивала. Значит, были они скорее аскетичны, чем бедны. Это ей понравилось. Она сама не любила излишеств. И, кстати, родителей не слишком-то разоряла. Она любила брюки и спортивную обувь, она и так была достаточно хороша, чтобы прибегать еще к каким-то ухищрениям.

А в девятом классе с Машей случилось вот что. Она влюбилась в своего нового учителя физкультуры, с которым они ходили в лыжный поход. Учитель был высокий, красивый, ироничный, с выпуклыми карими глазами и густыми усами, — словом, он слегка походил на актера Михаила Боярского. Кстати, и звали его Михаилом, Михаилом Филипповичем. Со свойственными ей напором и энергией Маша немедленно довела до сведения учителя о своем горячем чувстве, все свободное время она проводила в физкультурном зале, после уроков дожидалась Михаила Филипповича во дворе и провожала его до метро. Кончилось дело плохо, Михаил Филиппович не устоял, через две недели они уже целовались во всех подъездах по дороге от школы до метро, а еще через неделю Маша стала его любовницей. Маша была в совершенном упоении, новая жизнь ей необыкновенно нравилась, в ней была удивительная тайна и в то же время — простота, Мишка был прекрасен, она — неутомима. Встречались они у нее дома и иногда умудрялись сбегать даже посреди учебного дня, когда у него бывало «окно» в занятиях. Первое время, влюбленные и ошалевшие, они почти не успевали разговаривать, только позже начали выявляться неприятные мелочи. Во-первых, Миша оказался женат. Это очень огорчило Машу, не столько потому, что она собиралась за него замуж, вовсе не было у нее об этом мыслей, сколько из-за того, что не хотелось ей выступать в подлой роли разрушительницы чьего-то там счастья. Она даже выследила эту женщину и хорошенько рассмотрела ее. Женщина была стройная и хорошо одетая, но на Машин вкус старовата для него, да и в лице было что-то чужое, простоватое, неумное. Это лицо больше всего успокоило Машу. Что у Мишки могло быть общего с этой женщиной? Смешно! По-настоящему самим собой он мог быть только с нею, с Машей, они подходили друг другу, они были одно целое. Она очень удивилась, что Миша упорно уклонялся от подобных разговоров, а один раз даже рявкнул на нее довольно решительно: «Не тебе, волчонок, обсуждать ее достоинства». — «Почему не мне?» — «Молода еще, молоко на губах не обсохло». Маша задумалась. Думала она долго и обо всем. Почему он так сказал ей и почему назвал волчонком, что он имел в виду? Неужели она действительно хищница? И что это значит — хищница? Хотела ли она отнять Мишу у той простоватой бабенки? Зачем — чтобы самой оказаться на ее месте? Ну уж нет, только не это, не хотела она замуж, нисколько не хотела. Пусть он защищает ее сколько хочет, обниматься-то он приходит все равно к Маше, вот в чем фокус! Ну и пусть она волчонок, пусть, зато она на воле, а он пес на цепи, хочется погулять, а он делает вид, что любит хозяина. Маша давно знала, что все люди делятся на собак и кошек. Собаки превыше всего ценят верность и обожают подхалимов, но она, Маша, не такая. Напрасно Миша назвал ее волчонком, никакой она не волчонок, она кошка, которая любит гулять сама по себе, да, именно кошка.

Они по-прежнему часто встречались, но охлаждение все-таки ощущалось, это не очень волновало Машу, потому что исходило не только от Миши, но в не меньшей степени и от нее. Все чаще она задумывалась, уж так ли во всем хорош ее Миша, мелкие шероховатости, неприятные привычки, шмыганье носом, смешная манера причесываться перед зеркалом, усы, которым он придавал какое-то магическое значение… Из чувства справедливости Маша задумчиво спрашивала его: «Скажи, а есть вещи, которые тебе не нравятся во мне?» — «Есть». — «Ну какие, скажи». — «Не стоит…» — «Скажи». И однажды он ответил: «Уж очень ты чувственная для своего возраста». — «Я?» — Маша очень удивилась. Она долго думала, что он имел в виду, и наконец поняла. Чтобы все понять, надо было разобрать свою жизнь на части и аккуратно разложить по полкам, ничего он не понял в ней, этот взрослый Миша, она, скорее, была слишком критична и холодна. То, что он принял за излишнюю чувственность, было обыкновенными естественными свойствами молодости и здоровья. Просто он староват для нее, вот и все, а у нее нет ни избытка чувственности, ни избытка чувств. Да, больше не стоило скрывать от себя, Мишу она давно уже не любила, он ей надоел. Расставание их прошло мирно, Миша на прощанье сводил ее в ресторан, они выпили, посмеялись, потанцевали, разговаривать особенно было не о чем, да и не хотелось. Только под самый конец, запинаясь и краснея, Миша попросил:

— Слушай, ты об этом деле не особенно трепись, ладно? А то ведь тебе только шестнадцать, и загремлю я в тюрьму за милую душу.

— Не бойся, — Маша засмеялась, — я тебя в обиду не дам, я ведь сама тебя завлекла, правда? А трепаться я вообще не люблю, живи спокойно.

И она выпорхнула на волю с новым ощущением силы и уверенности в себе, теперь она ясно сознавала — физическое влечение и душевные чувства надо четко разделять, а следовательно, от любовников не надо требовать слишком многого, а следовательно… И еще целый ряд полезнейших для себя выводов сделала она. Нечего и говорить, что родители понятия не имели, какая умная стала у них дочь.

После школы Маша поступила в университет на журналистику. Эта профессия необыкновенно привлекала ее своими многочисленными достоинствами, ей нравилось быть среди людей, нравилась подвижность, оперативность, разнообразие тем и конечно же власть над людьми, которую всегда имеет печать. По-прежнему она успевала все, училась, занималась легкой атлетикой, участвовала в соревнованиях, увлекалась общественной работой, писала и даже печаталась, а кроме того — безбожно меняла любовников, не придавая им ни малейшего значения. Насчет брака сложилось у нее твердое убеждение, что он отнимает слишком много сил и времени, а потому для современной женщины, желающей чего-то добиться в жизни, совершенно не обязателен. Она предполагала когда-нибудь позже, когда будет побольше времени, завести себе ребеночка и посвятить ему несколько лет любви и веселья, чтобы когда-нибудь выросла у нее своя в доску красивая и умная дочка. Она понимала, что детей воспитывать надо очень правильно и осторожно, совсем не так, как воспитывали ее, а как именно — она пока не задумывалась, знала только: чтобы не наделать ошибок, не надо торопиться, — и она все откладывала это замечательное дело, жила, работала, строила базис и между делом ждала партнера, достойного не в мужья, нет, — в отцы.

Встретившись с Юрочкой Перфильевым, Маша сначала не обнаружила в нем ничего особенного. Ей нравилось, что он был легкий, по-настоящему жизнерадостный, не мелочный человек, но только и всего. Виделись они от случая до случая, а в промежутках легко забывали друг о друге. Маша давно поняла, что не только она забывает о нем, но и он о ней тоже, это было неприятно, но понятно и потому простительно. Тем более что Юрочка был славный малый, очень. Что-то в нем занимало Машу, волновало, даже тревожило. И когда она поняла, что именно это было, она забеспокоилась не на шутку. Ей не хотелось расставаться с ним, вот в чем было дело; пожалуй, ей хотелось бы, чтобы он все время болтался где-нибудь рядом, может быть, работал вместе с ней или еще лучше — вместе с нею жил. Это было невероятно, но, кажется, ей захотелось выйти за него замуж? Открытие ошеломило Машу, тем более что на роль будущего отца будущей прекрасной дочки он еще совсем недавно даже и не котировался. И тем не менее…

Маша пыталась избегать его, он этого не заметил, потом у него начался безумный роман с глупейшей бабешкой по имени Соня. Впрочем, бабешка была действительно пикантненькая и притом замужняя. Казалось бы, какое дело до нее Маше, но она злилась. Она была в курсе всех перипетий Юрочкиной жизни, она любила обо всем всегда все знать, не из любопытства, а чисто профессионально, и вот то, что она узнавала о нем, бесило ее и раздражало. С горя, а также чтобы перебить наваждение, она даже пыталась съехаться с одним очень модным немолодым журналистом, который как раз в это время был в полуразводе с женой и искал возможности всячески ей насолить. Но, несмотря на взаимную заинтересованность, совместная жизнь с ним оказалась еще гораздо более отвратительной, чем Маша могла себе представить. И вдруг Юрочка сам активно начал ее разыскивать. Услышав дурацкую историю про беглую бездомную девицу, Маша совершенно запуталась, она не понимала, чего ему надо и ради чего он в конечном счете звонил. Ей все это очень не понравилось, и голос его по телефону был совершенно не тот, и тон был неприятный, но она взяла себя в руки и справилась с раздражением. Надо было вычленить из события рациональное зерно, а все остальное безжалостно выкинуть. И это рациональное зерно в дурацкой истории было, было. Оно заключалось в простой и естественной возможности увидеться с Юрочкой, почти по его инициативе. И, выждав для приличия несколько дней, Маша назначила ему свидание. Она сама еще точно не знала, чего хочет, разочароваться в нем или просто развеяться от тоски и дряни последнего времени. Конечно, о замужестве всерьез она не думала, скорее уж об обыкновенной женской победе над этим легкомысленным парнем, а может быть… может быть, все-таки приспело уже время позаботиться о будущем? Но что это означало реально? Влезть в кабалу, как все? Впрячься в две неподъемные сумки, в стирки, обеды и вечные страхи все эти удовольствия потерять? Нет уж, спасибо! Неужели нельзя подойти к своему будущему с какой-нибудь другой, более приятной стороны? И с чего это вообще к ней явились раздумья о будущем? Рано, рано, глупости! Она еще молода, а таких, как Юрочка, у нее… словом, хватает. В таком вот рассеянном и неясном настроении поджидала его Маша возле метро «Преображенская». Кругом стоял невообразимый зной и грохот. В тяжелом мареве гари машины, казалось, налезали одна на другую, раздувшиеся трамваи неслись, раскачиваясь на рельсах, и с эффектным скрежетом неожиданно заворачивали, выбивая из проводов в раскаленный летний воздух фонтанчики сатанинских искр, спрессованные шеренги пестро разряженных людей стремительно выныривали из подземных переходов и мгновенно рассыпались во все стороны, чтобы тут же, развернувшись за углом, в какой-то нелепой игре снова торопливо протискиваться в душную тьму туннелей, магазины вскипали яркими пузырями очередей, бесстрашные дети, взвизгивая, летели наперерез движению. Юрочка наконец явился, какой-то не слишком вдохновенный, но все-таки вежливо улыбающийся. Маша успокоилась. «Вот и хорошо, — думала она, — вот и хорошо, и никаких чудес».

Чудес действительно никаких не было. Основная часть свидания прошла по-деловому четко, Юра целый день мучился желанием поговорить о своем, Маша казалась ему вполне подходящим слушателем, по крайней мере она была не глупа и не шалела от счастья, проведя с ним пару часов в постели; в сущности, Маша была своим парнем, почему же не поговорить? Но что-то все останавливало его, он не решался, и не в Маше тут было дело, а в нем самом, он боялся сам себе показаться смешным, если бы вслух высказал все те удивительные чувства, что раздирали его душу. Ну что, какими словами он возьмется сейчас рассказывать? И все-таки он начал, неожиданно для себя, вдруг, просто не удержался. К его удивлению, слова хлынули из него свободно и неудержимо, он не просто рассказывал, он живописал.

— Слушай, да ты просто рефлексирующий тип! — сердито сказала Маша. — Вот бы никогда не подумала. Как ты не понимаешь, вся эта история несовременна. И чувствительность твоя несовременна, и вся эта эгоистическая нездоровая тяга к собственной истории. Ну что ты во всем этом нашел? В конечном итоге все мы родственники, все от Адама и Евы. Ну и что ты хочешь? Ты никогда не сиживал на родственных обедах? Нет? А я вот сиживала, мои старички меня возили, в нежном возрасте, когда я еще брыкаться не могла. «Вот это, Машенька, твоя кузина Вика, а это, Машенька, твой кузен Оскар». Ужас! А блины при этом воняли подсолнечным маслом или рыбой несло на всю квартиру, и меня от этих запахов вечно рвало. И Оскар был прыщавый, и Вика была выдающаяся дура, а уж про тетей и дядей я не говорю. А семейный альбом, который надо было целый день смотреть и умиляться! Да нет, Юра, я понимаю, может быть, уж и не так все они были плохи, но не желаю я их любить только потому, что они мои родственники. Разве это не дикость?

— Почему дикость? В конце концов из родственных чувств к другим людям проистекают все демократические устремления человечества. Да ты же журналист, Машка! Неужели ты так не любишь людей? Да любознательность элементарная должна быть в человеке!

— Какая любознательность? И что значит любить людей? Это, знаешь ли, чистая демагогия. Одних я люблю, других ненавижу, а к абсолютному большинству человечества, извини, совершенно равнодушна. Да как я их могу любить, если я их в глаза никогда не видела? И не хочу видеть. Любить абстрактно вообще нельзя, и не за что. Да и что за любовь такая? В социальной жизни вообще не любовь нужна, а совершенно другие понятия, более объективные и реальные. Например, справедливость, законность. И вот этими понятиями я в своей работе и руководствуюсь, и все получается отлично, не волнуйся за меня. Двадцатый век кончается, а ты все про что-то ветхозаветное толкуешь, не хватит ли? И так всего слишком много на наши несчастные головы. Проще надо жить, Юрочка, а то взорвешься. Без эмоций, без стрессов, по-деловому, иначе человечеству вообще не выжить…

— Проще? Ну и ну! И как это ты до этого додумалась, крошка?

Глупо было разговаривать с ней серьезно, тем более сейчас. Юра неопределенно засмеялся, отмахнулся от нее, он рассказывал не ей, себе. Не хочет, пускай не слушает. Ему его история самому интересна и важна, и не желал он видеть мир упрощенным, его больше устраивали сложности и неясности. О Маше он тут же почти забыл, не только Маша его не понимала, он сам себя не понимал. Что за очарование, что за сладость была в его мечтах-воспоминаниях, почему они так безраздельно захватили его, что в них такого особенного? Почему он накинулся на них, как голодающий на теплый кусок хлеба? Наверное, у этого была своя причина, он и был голодающий, но все это слишком мучительно, слишком лично для такого вот досужего разговора. Он запнулся и замолчал.

— Ну а при чем же здесь эта девица? — ехидно спросила Маша.

— Какая девица? Ксения, что ли? Да абсолютно ни при чем. Я же тебе объяснял. Девица просто нахалка, у нее какие-то свои делишки в Москве, а денег нет, вот она в меня и вцепилась.

— Ну а ты?

— А что я? Не выгонять же ее на улицу. Пусть живет до маминого возвращения, мне не жалко.

— А Соня? — безжалостно ввинчивалась Маша.

— Что же Соня, Соня от меня не убежит, и вообще это не твоего ума дело, поняла? — И он небрежно чмокнул Машу и даже, кажется, потрепал по щеке.

Маша так и взвилась от ярости.

— А ну-ка сними очки, — грозно сказала она.

— Зачем?

— Сними, сними. Хочу рассмотреть получше твои бесстыжие глаза.

Глаза у Юрочки оказались маленькие, ярко-синие, в длинных и густых ресницах, почти девичьи глаза, но Маша для своей дочки не хотела такие. У ее дочки будут ясные, широко расставленные золотистые глаза, как у нее самой. Маша успокоилась и сказала небрежно:

— Честно говоря, в твоих историях я не вижу сюжета. Если ты метишь в поэты, то зря. Ну, семья, у всех семья, у меня тоже была бабушка, очень симпатичная, бабушка козлика очень любила, ну и что? История старая, как мир. Чего уж так заходиться? Лучше бы о будущем подумал.

— О будущем? Что ты, собственно, имеешь в виду?

— Работать, милый мой, надо, чего-то добиваться от жизни, к чему-то стремиться…

— Только и всего? Я сейчас в отпуске. У нас с Борисом такая клятва, в отпуске о делах — ни слова.

— Потому что вы бездельники.

— Это мы-то?

— Ну, не бездельники, просто мужчины, в сущности, существа низшего сорта. У мужчин нет цельной личности, сил много, а аппарат управления — ты понимаешь, что я имею в виду? — она постучала себя по лбу, — аппарат управления слабоват. К тому же мнительны, нерешительны, трусливы. Ты хотя бы сознаешь, что я права? Я ведь не шучу. Времена храбрых мужчин как-то незаметно ушли в прошлое, да и там храбрость была больше по военному ведомству. А вот такие добродетели, как достоинство, настойчивость в достижении высоких целей, стали вообще явлением реликтовым, вроде судака в Москве-реке. Ну, работаете вы, но что это за работа, чуть какие сложности — и вы в кусты. Ради чего вы работаете, зачем, к каким целям стремитесь? Вы же об этом и не задумываетесь никогда, — служба, хоккей, телевизор, девочки, что еще у вас на уме?

— Послушай, Машка, чего это ты так разошлась? По-моему, все это не по адресу, по-моему, сегодня ты обличала во мне поэтические наклонности, и вот тут кроме аппарата управления надо иметь еще мыслительный аппарат. А это, извини, все-таки удел мужчин. Я не прав? Тогда поедем куда-нибудь купаться, а то я сейчас задохнусь в нашем гнездышке. Поедем в Серебряный бор, там сосны…

Но зной был везде, и в Серебряном бору тоже. Маша сидела на лысом выгоревшем пригорке, обхватив колени руками и положив на них узкий нежный подбородочек. Купаться она не могла, под легкой блузкой не было у нее ничего, и она опасалась шокировать резвящихся вокруг детишек, а также их мам и бабушек, занимающих своими розовыми телесами бо́льшую часть поверхности пляжа. Но зато телеса были все, как один, в купальниках. Что ж, зато зеленовато-бурая вблизи вода издали выглядела даже привлекательнее, казалась голубой и чистой, там, вдали, где нырял и плескался Юрочка, вскипала белыми барашками, взблескивала на его мокрых волосах, плечах, сильной гибкой спине. Странный парень, неужели он действительно не такой, как другие? Да нет, ерунда, все они…

Юра медленно выходил из воды, надевал очки, озирался, он был сухощавый, ладный, смотреть на него было приятно. Длинный-длинный летний московский день. Вот так бы и жить. Чего ей надо? Между прочим, сосны были на месте, спокойно поднимались из густой травы, их старые мощные стволы, снизу морщинистые и серые, выше ярко рыжели, розовели на солнце, а там, наверху, истончаясь, удлиняясь, мели под невидимым, неощущаемым ветром зеленым по голубому. И неслышно слетала отжившая хвоя и ложилась под ноги, отдавая в густой стоячий воздух смолистый терпкий аромат. Неужели по-прежнему все это существовало! Они шли по песчаной просеке, еще сохранившей следы вчерашнего дождя. За высокими заборами виднелись крыши дач, троллейбус промелькнул впереди, смачно прошуршал шинами по асфальту. «Что-нибудь случилось? — с беспокойством думала Маша. — Разве что-нибудь случилось?» На площади бурлил народ, пахло едой из углового кафе, потом и все-таки рекой. Они встали в огромную очередь на автобус, молчали, и по сощуренному лицу Юрочки видела Маша, что он опять уплывает в свои видения. А на самом деле внутри него просто продолжался его рассказ, который он и не думал, да и не в силах был прервать. Купаясь, и шагая по дорожкам, и разговаривая с Машей, он в то же время перебирал в уме многое и многое свое, он вспомнил все, что знал про Валентина, его странные откровения и резкие высказывания, лицо, костюм, фигуру, и неуверенную улыбку Тамары, лиловое платье за углом дома, велосипед, темные ирисы под забором, качалку с котом, могучий ствол тополя, зарастающий жирными остролистыми побегами. Каждое слово и каждую вещь мысленно держал он перед собой, любуясь ею и размышляя. И жажда новых открытий мучила его, он хотел знать все, что случилось потом с белобрысыми девчонками, которые бегали там, возле моря, что с ними стало, живы ли они, счастливы ли, как изменило их время, и про старшего своего дядю надо было расспросить и узнать, и выяснить, какую роль играли все они в отношениях отца и матери и куда они все исчезли потом, почему с Марго осталась одна только Сима? Сима! Она, наверное, с нетерпением ждет, как развернутся дальнейшие события, он сразу заметил, что старуха любопытна, как белка. Что ж, он тоже сгорает от любопытства; видимо, это их семейная черта, и ничего плохого в этом нет. Он и не заметил, как они добрались до Машиного дома.

— Ну, когда же влюбленные увидятся вновь? — язвительно спросила Маша. В ней непонятно почему клокотала обида. А чего она, собственно, хотела от случайного знакомого? Кто он ей был, этот Юрочка, чтобы на него обижаться? Встретились, расстались, что ей до этого? Но что-то такое было, целый день сегодня она была не в своей тарелке, обижалась, злилась, не понимала чего-то, не могла она найти с ним правильного тона, хотелось что-то доказать ему и удержать его возле себя, расставаться не хотелось. А он и этого не замечал, или замечал, но не придавал значения? «Вот погоди, — вдруг мстительно подумала она, — вот возьму и рожу тебе дочку, будешь тогда знать, посмотрим тогда, как ты запрыгаешь…» А что? Когда-то ведь надо на это решаться, почему бы и не теперь? И жизнь переломится, и все станет другое, другое! «Ну погоди, Юрочка, погоди. Я позвоню тебе очень скоро. У меня женская хватка, и, если я что-нибудь задумаю, будь уверен, все будет по-моему».