По образу и подобию

ЭПИЛОГ

Прошло четыре года со времени описанных мною событий, но я по-прежнему отчетливо помню каждый день, каждую минуту этого все изменившего месяца, я дорожу им и часто его вспоминаю. Но время идет, судьбы героев этого рассказа развиваются, продолжаются. Соня все-таки оставила наконец своего многострадального Виктора и вышла замуж за молодого преуспевающего журналиста. Теперь она живет где-то в Африке, в Москве появляется редко. Однажды я видел ее, она переменилась, похудела, похорошела, одевается и красится сногсшибательно, как эстрадная дива, она счастлива, детей у нее по-прежнему нет.

Давно, уже в ноябре того года, о котором шла речь, я получил по почте конверт с казенным штемпелем. В конверте было письмо, отпечатанное на машинке, следующего содержания:

Тут же был и листок с Ксениными каракулями:

Я, конечно, в тот же вечер отправился в милицию, но где лежит паспорт Ксении, никто не знал, народ в милиции как-то поменялся, все были незнакомые.

— А что вы так волнуетесь? — сказал мне толстый усталый майор. — Поищем и найдем. Таким, как она, полезно немного посидеть, для профилактики. Так что, вы говорите, она у вас тогда украла?

— Ничего она не украла, откуда вы это взяли, просто исчезла, вот я ее и разыскивал.

— Ну народ! А чего их искать-то? Они сами не знают, где пристанут, перекати-поле, а вы дело завели, занятых людей беспокоили. Темнота. Ладно, заходите через пару дней, я поищу…

Но ходить мне пришлось еще долго, чуть не месяц, пока кто-то вышел из отпуска и открыл свой сейф. На этом, слава богу, кончилась для меня история Ксении, больше я о ней ничего не слышал и надеюсь не услышать и впредь. Но это ведь только для меня. А она? Осела ли где-нибудь или по-прежнему рыщет по свету со своим чемоданом?

Весной следующего года, в апреле, Маша родила девочку, как она и хотела. Сначала она собиралась назвать ее тоже Машей, но потом передумала и назвала Мариной, чтобы удобнее было их различать. Только через два месяца меня допустили посмотреть ребенка. Я шел к Маше на квартиру в волнении и трепете. Моя дочь лежала в своей кроватке нарядная, вся в розовом, на головке жидкий белый пушок. Два синих близко поставленных глаза скользнули по мне блуждающим взглядом, случайная улыбка растянула беззубый ротик, слюна потекла по подбородку.

— К сожалению, она похожа на тебя, — весело сказала Маша.

— Ты находишь?

— А разве ты не видишь? Одни глаза чего стоят. Но что поделаешь, отец есть отец. Можешь подержать ее на руках, если хочешь. Пока она сухая.

Я взял свою дочь на руки, невесомую, крошечную, пахнущую чем-то незнакомым, непонятным, чего в моей жизни, казалось, и быть не могло, и стоял дурак дураком, не зная, что делать, как повернуться, пока в комнату не вошла Машина мать и не отобрала у меня ребенка, окатив меня таким возмущенным, таким гневным взглядом, что мне было впору провалиться сквозь землю. Но Маша засмеялась и сказала:

— Мама, не мечи, ради бога, молнии из глаз, это я не захотела за него замуж, Юра здесь совершенно ни при чем, слышишь? Ну так улыбнись, пожалуйста, будь добра.

И Машина мать слегка оскалила в мою сторону свои голубоватые протезы, в глазах ее была робость, Маша тут командовала всеми. Я нашел, что она переменилась, была какая-то непривычно снисходительная, даже радостная; может быть, она действительно была счастлива?

А вскоре после этого я женился на женщине, которую знал сто лет, потому что мы работали рядом, в соседних лабораториях. Я женился по горячей любви. Теперь я просто не могу себе представить, как я мог когда-то совершенно не замечать ее, не обращать на нее внимания, но, увы, это было так, я смотрел и не видел, не понимал, не прозревал, что вот же мы с этой женщиной все чувствуем и понимаем не одинаково, нет, но как-то в лад, в унисон. И вместе нам так легко, и празднично, и интересно. И больше не было у меня сомнений и колебаний — только она, и навсегда, до конца наших дней. Потому что, если бы я даже нашел сотню женщин красивее, или умнее, или соблазнительнее ее, это все равно ничего бы не меняло, она оставалась бы главнее, первее, словно это я сам, часть меня, а я — ее часть. Никогда прежде я этого не чувствовал, даже с Лилькой не было такого, не было. С Лилькой все шло из головы. А потом я ревновал ее, привык властвовать и не желал отдавать того, что считал своим. Словом, все это была суета. И только теперь я впервые в жизни готов был меньше жить собою и больше ею. Какая моя жена? Она одного со мною роста крупная, даже тяжеловатая, у нее светло-зеленые, как крыжовины, веселые глаза, волосы, свернутые на затылке в шиш, светло-русого, золотого, медового цвета, а улыбка детского чистого рта просто опаляет меня радостью. Зовут ее Женя, и она всего на два года моложе меня. У Жени есть сын Алеша пяти лет, замужем она никогда не была. Вот с этого, наверное, все и началось, с Алеши и с ее мнимого одиночества, потому что на самом деле одинокой быть она органически не умеет. А кроме того, у нее большая прекрасная семья, в которую я потом вошел с огромной охотой. Но тогда я ничего этого еще не знал, и одна только мысль о ребенке, не нужном его отцу, повернула, взбудоражила все мои чувства. Мне казалось, взяв его под свое покровительство, я каким-то таинственным способом хотя бы отчасти искуплю вину моего отца передо мной и свою невольную вину перед моей новорожденной, оторванной от меня дочерью. Все это было умозрительно и смутно, но тем не менее вдвойне повлекло меня к Жене. Я жаждал искупления. Но в реальной жизни все было лучше, проще и неожиданней. После первой же нашей вылазки в кино я уже знал, что самое лучшее, что могло случиться в моей жизни, уже случилось и я хочу как можно скорее жениться на ней, чтобы кто-нибудь ненароком не увел ее у меня из-под носа. И Женя тоже откликнулась на мой энтузиазм легко и открыто, мы поняли друг друга сразу, с полуслова. Было лето. В выходной Женя решительно повезла меня на садовый участок, где наслаждалась жизнью вся ее семья, и представила меня в качестве жениха. Я видел, как затряслись губы у ее отца.

— Доча, — сказал он с ужасом, — да на кой черт он тебе сдался? Разве тебе плохо с нами?

Женя засмеялась и сказала решительно:

— Так вот, чтобы всем и все сразу было ясно, я его люблю, понимаете? Я хочу за него замуж, действительно хочу, и нечего тут поднимать переполох.

— Да ты просто сексуально озабоченная личность, — удивилась мать.

— В моем возрасте это отчасти простительно.

Приковыляла с огорода старая нянька Катя. После ранней смерти Жениной бабушки она воспитывала еще Женину мать, потом саму Женю, потом Алешку, три поколения этой семьи. Сокрушенно поджав рот, она уставилась на меня ярко-голубыми старческими глазками:

— Этот, што ль, жених-то? Да чего же он у тебя такой ледащий? Нет, сомневаюсь, чегой-то не то для нашей-то девки!

Так они все хором издевались надо мною, а я почему-то не верил им и все воспринимал как веселую шутку и замирал от грядущего своего счастья. Тут впервые я увидел и Алешку. Светленький, круглолицый, курносый, он был совсем не похож на Женю, разве что в глазах горел такой же задорный, храбрый огонек, но мне и этого было довольно, чтобы уже не в мечтах, а на самом деле от всей души потянуться к этому маленькому жизнерадостному существу, всеми любимому и еще не успевшему сделать тех горьких открытий, которые достались на мою долю. Но Женя и тут повела себя со свойственной ей устрашающей прямотой.

— Вот, — сказала она Алеше, — этого дядьку я выбрала тебе в отцы. Ты как, не возражаешь?

Ребенок осмотрел меня критически, но и без неприязни.

— Ничего, — вынес он наконец свой вердикт, — женитесь, если вам надо. А машина у тебя есть?

— Нет.

— Жалко. Возил бы нас всех на участок, а то опять на электричке трястись.

— Теща, — взмолился Женин отец, — да убери ты его, ради бога, отсюда!

Но, вывернувшись из рук бабы Кати, Алешка еще успел выкрикнуть:

— А подарок-то хоть привез?

Я торопливо тащил из портфеля какого-то дурацкого заводного человечка, самую дорогую игрушку, которую нашел в магазине. Но Алешка был ко мне снисходителен, схватил чудище, завизжал от радости и умчался.

— Язык как бритва, — сияя сказала бабка Катя и потрусила за ним по дорожке, за калитку, на лужайку, к большой березе, за которой начинался болотистый, кочковатый, уходящий к далекому лесу луг, самое просторное место во всем поселке.

А вскоре я совсем переехал к Жене. Жили они всей семьей в одном доме, родители Жени, врачи, оба кандидаты наук, — в двухкомнатной квартире, а Женя с Алешкой, с дедом и бабой Катей — в соседнем подъезде, в трехкомнатной, но как-то так получалось, что вечно они собирались все вместе на одной какой-нибудь территории, и поднимался страшный шум, потому что все они были горласты, активны и веселы и нежно любили друг друга. Но это было, пожалуй, единственное, о чем они редко говорили вслух. Зато деловые разговоры, бурные и увлекательные, всегда перемежались шутками, новостями и анекдотами, дед, простирая вверх руки, громогласно разоблачал хитрые проделки Рейгана. И под этот какофонический аккомпанемент росло в моей душе удивительное чувство покоя и счастья, и ни на одно мгновение не возникало у меня сомнения в том, что это счастье навсегда, до конца моих дней. Почему? Я думал об этом постоянно и с неослабной, неостывающей радостью все снова и снова повторял себе: да потому, что моя Женька — прекрасный, добрый, умный, честный, милый человек, очаровательная, неповторимая, ни на кого не похожая женщина. Как я встретил ее, как могло мне так повезти? Я вспоминал пророческие слова Валентина: «Оглянись вокруг, ты думаешь, такие у нас не водятся?» — и поражался, как, откуда он мог знать? Потом у нас родился еще один ребенок, дочь. Все это было очень непросто. Когда-то, в студенческие еще годы, Женя перенесла травму спины, и беременность давалась ей мучительно, спина болела, она вынуждена была носить корсет, много лежать. И все-таки Женя была Женя, она была по-прежнему весела и счастлива, а к трудностям своим относилась с насмешкой и вызовом, и девочка наша родилась. Мы назвали ее Наталья. Она очень похожа на Маринку, первую мою дочку, и все-таки другая, темненькая — в меня, горластая — в них. Я купал ее на своей ладони, пеленал в теплые мягкие пеленки, садился на пол возле ее кроватки и часами мог наблюдать ее ужимки и шевеления. Никогда еще я не ощущал жизнь в такой подробности, простоте и полноте. Так за каких-то два года стал я счастливым отцом сразу троих детей и пририсовал к своему родословному дереву три тоненьких веточки зеленым фломастером. Теперь я чувствовал себя почти как мой дед, обремененным многочисленным семейством. Но мне не хотелось оставить каждому моему ребенку по фабрике, зачем им фабрики? Я хотел только, чтобы они жили и были счастливы, и с удивлением вспоминал такой глубокий и странный девиз своего деда: «Все живое должно жить». Да, именно так. Иногда мне удается собрать всех своих детей вместе. Надо отдать должное Маше, она доверяет мне Маринку охотно и безбоязненно, чего вовсе не скажешь про ее подозрительных и пугливых родителей. Но я не сержусь на них, их можно только пожалеть, ведь они так до сих пор и не сумели понять, кто виноват в том, что жизнь их обожаемой внучки складывается так странно. Да и Маша, если сказать честно, больше не выглядит такой уверенной и счастливой, как прежде, что-то изменилось в ней, в глазах появилась растерянность и усталость, которые она больше не старается скрывать. Мне кажется, что она сделала для себя какие-то новые горькие открытия. Часто мы со всеми своими детьми бываем и у Марго. Моя скоропалительная женитьба испугала ее, насторожила, настроила против Жени, но Женя в отместку так стремительно сумела ее очаровать, что я глазам своим не верил, ведь они были такие разные. И теперь наша Марго стала обыкновенная бабушка, как все, любит внуков и охотно возится с ними. Но, как это ни странно, больше всех она привязалась к Алешке, может быть, жалеет его, как я пытался вначале пожалеть, а скорее всего, он просто напоминает ей мое детство и ее молодость, далекие наши счастливые годы, когда мы были вдвоем и никто другой был нам еще не нужен. Марго рассказывает Алешке выдуманные когда-то для меня сказки, читает мои детские книжки, и, что еще удивительнее, Алешка отвечает ей горячей взаимностью. Почему? Чувствует ли он особую ее искреннюю заинтересованность в нем, или наличие бабушки с новой силой убеждает его, что неизвестно откуда взявшийся вдруг отец — действительно настоящий его отец? Не знаю, но взаимная их привязанность крепнет день ото дня, спасает Марго от нового для нее полного одиночества там, на старой нашей, любимой квартире, а заодно и меня от напрасных мук совести. Вот что может сделать с нами один курносый маленький мальчик!

Много времени, с ранней весны до поздней осени, все мы проводим на нашем садовом участке, я копаю землю, пилю и колю дрова, латаю крышу, на даче всегда хватает работы, и эти такие непривычные для меня простые обязанности странным образом меняют мое отношение к жизни, не только в философском, но и в ежедневном, бытовом, практическом смысле. Только теперь я начал понимать, что жизнь — это нечто совсем другое, чем я думал прежде, в недавней моей легкомысленной молодости.

Вот мы и опять все вместе веселым зеленым днем: тесть и теща, дети, дед, бабка Катя. И Женя смотрит на меня через плечо, легко сдувая с зеленого зовущего глаза прямую светлую прядку, и знакомым жестом стирает бисеринки пота над нежной верхней губой круглым загорелым запястьем, потому что руки у нее в земле. Что может быть прекраснее этого мгновения? О, остановись, помедли! И снова, и снова я вглядываюсь в эти милые, самые дорогие для меня лица…

Но хватит, довольно, мои родные и близкие со мной, рядом, надеюсь — еще на долгие, долгие годы, а эта непритязательная история подходит к концу. Пора! Что еще мне осталось сказать? Наша дружба с Валентином сохранилась в полной мере. Его все еще не выселили из его царства и теперь, думаю, не выселят уже никогда. Мы часто приезжаем туда с Женей и детьми, говорим обо всем, устраиваем замечательные семейные праздники. Я часто думаю, как много общего в наших судьбах. К моему удивлению, Жене очень нравится Тамара, она говорит, что Тамара — одна из очень немногих женщин, которая умеет по-женски правильно смотреть на жизнь.

— Мне, к сожалению, это не дано, — сокрушается она, — слишком за многое я хватаюсь, иногда сама забываю, кто же я в конце концов, женщина или бородатый мужик, болеющий за родную электронную промышленность. Иногда мне кажется, что электронную промышленность я люблю больше всего на свете.

С остальной своей родней я вижусь значительно реже, чаще других с Милой, да еще Юля часто звонит мне по телефону из Ленинграда, рассказывает свои новости, расспрашивает про нашу жизнь и неожиданно, почти не попрощавшись, кладет трубку. Москву она не любит и не приезжает сюда. Однако один раз она все-таки приехала, в этот день собралась почти вся родня — мы хоронили дядю Мишу. Он очень мучился, медленно угасал от почечной недостаточности и наконец скончался на восемьдесят четвертом году жизни. И только когда он умер, все наконец-то поняли, какой же он был в конечном счете жизнерадостный, легкий, нетребовательный человек, всегда довольствовавшийся тем, что у него было, своим собственным внутренним миром, который был ему бесконечно интересен; вот какова была, оказывается, оборотная сторона эгоизма. Хоронил его институт, где он когда-то работал и с которым никогда не порывал глубоких, тесных связей. Ему отдавались почести, много слов было сказано, от которых холодело внутри. А я вспоминал похороны Симы и как он терпеливо стоял тогда, опираясь на палку, опустив тяжелую голову, ей, единственной из всей семьи, отдавая свой последний долг, младшей, упрямой и непокорной своей сестре. Теперь он ушел следом за нею. Постаревшая Мила сморкалась в скомканный платочек, бормотала невнятно: «Не знаю, как идти домой, все мне кажется, он там…» Но его там уже не было, целый пласт, медленно сползавший в реку времени, рухнул наконец, исчез, растворился в ее водах, наше поколение, уже прораставшее, продиравшееся сквозь него, оказалось наверху. Следующая очередь была за нами, но не скоро еще, не скоро. Мы только вышли на плато, где совершаются главные дела человеческой жизни, мы еще можем что-то успеть, если не растрачивать время зря. Я тороплюсь, тороплюсь.

По-прежнему мы работаем вместе с Борисом, по-прежнему понимаем друг друга, только больше не ездим отдыхать вместе, некогда, все усложнилось, выросли семьи, а кроме того… Моя жена, такая общительная, легкая и приветливая к людям, с первого взгляда невзлюбила Лильку. Это было бы необъяснимо, если бы счастливая тайная мысль не взорвалась во мне: ревнует, ревнует! Мне было радостно сознавать, что моя жена ревнует меня. Но особо важно было и то, к кому она меня ревновала — к тихой, скромной, невзрачной Лильке, и эта ревность поднимала Лильку, выделяла среди всех, ставила на особое, тайное и значительное для меня место. Да как же иначе и могло быть, ведь это все-таки была Лилька, хоть мне и страшно было теперь подумать, что было бы, если бы…

Лилька с Борисом живут хорошо. У них год за годом появились два сына, Иван и Костя, но потом получилась остановка. Костя родился слабенький и больной, с врожденным пороком сердца. Лилька очень много сил и времени отдает ему, готовит его к тяжелой операции, исход которой неизвестен, но иного выхода у них нет. Оба они ведут себя очень терпеливо и мужественно и не жалуются на судьбу. Они привыкли принимать жизнь такой, какая она есть. В прошлом году умерла от давней сердечной болезни мать Бориса, тихая, милая Антонина Семеновна. Вся семья горячо оплакивала ее, а особенно совершенно растерявшийся, поседевший Иван Степанович. Ее похоронили в церковном парке.

Мы с Борисом все-таки довели до ума тот прибор, который делали когда-то для медиков, скоро его запустят в серию, правда, с огромным опозданием и не в медицинской промышленности, а на одном из наших заводов, но какая, в сущности, разница? Главное — мы сделали, что смогли. Сейчас у нас возникла еще одна мысль, которую мы думаем попробовать между делом. Хотя и плановой работы у нас хватает, но человеку всегда хочется иметь что-то свое, собственное, что-то для души, чтобы было где разгуляться фантазии и поломать копья с врагами. А после работы я захожу за Женей, и мы вместе через весь город едем домой, к нашим детям и старикам, и по дороге рассказываем друг другу, какие новости у нас произошли за день.

Так мы живем и счастливы этим.