По образу и подобию

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

И вдруг я подумал: «А ведь моей квартирантки нет дома, что бы это могло значить?» Я пытался вспомнить, ночевала ли Ксения вчера, и не мог, последнее время я совсем перестал обращать на нее внимание. Так-так, где же она теперь обретается, моя нелепая нахлебница? Нашла себе новых покровителей? Сомневаюсь, что-то здесь не так. Я вышел на кухню, по квартире за мной пробежал голубой сквознячок. Прекрасное утро. Я налил себе чаю и на всякий случай заглянул под стол. Чемодан был на месте, крышка приоткрыта, из-под нее небрежно торчали какие-то тряпки, розовые тапочки тоже стояли рядом, уже чем-то заляпанные. Нет, надеяться было особенно не на что, от Ксении избавиться не так-то просто, зато новых проблем может возникнуть целая куча. Я не ошибся. Едва я отзавтракал и расположился с книжкой на диване, чтобы немножко отвлечься и прийти в себя после обилия вчерашней информации, как в дверь позвонили, раз, потом еще раз, еще. Я отложил книгу и спустил ноги с дивана. Звонки продолжались, требовательные, нервные. Я встал и не спеша побрел к двери, с удовольствием шлепая по прохладному паркету босыми ногами. За дверью стояла незнакомая сильно накрашенная девица в очень открытом платье.

— Здрасте! Ксения дома? — торопливо спросила она.

— Нет. А вы кто такая будете?

— Я ее подруга Вера, она вам не говорила? А когда она придет?

— Откуда мне знать? Похоже, наша милейшая Ксения у вас тоже не ночевала?

— Так, значит, удрала, — Вера досадливо потрясла головой, — так я и знала. Можно я зайду? Мне бы вещи посмотреть, вещи хоть остались?

Я посторонился, и по тому, как решительно она шагнула на кухню и сразу полезла под стол, понял, что в моей квартире она бывала не раз и все здесь ей было великолепно знакомо. Пожалуй, это была новость для меня, я ведь и впрямь надеялся, что моя нахлебница в Москве никого не знает и хотя бы гостей ко мне водить не будет. И опять я ошибся. Вера между тем небрежно покопалась в чемодане, вылезла, плюхнулась на табурет, расставив длинные загорелые ноги, и уронила на колени ладони. Она была довольно эффектная девица.

— Ну, что мне теперь делать? — спросила она меня.

— Понятия не имею. А что, собственно, случилось?

— Так вещи! Она ушла в старухиных вещах, кофточка вышитая, юбка плиссированная, туфли белые, ну еще там сумочка, помада, все такое, понимаете?

— Ничего не понимаю. Откуда она ушла? Почему в чужих вещах?

— Да это целая история. Не знаю прямо, как рассказать. В общем, познакомилась она там с одним человеком, ничего парень, не Ален Делон, конечно, но институт кончил, куда-то там его распределили, инженером, что ли, вот она и надумала с ним махнуть. Ну, а он говорит: «Пожалуйста, если есть охота, поехали…»

— Ну?

— Ну и все. Я их днем к себе пускала, я тут у одних живу, квартира у нас — закачаешься, спальня в две кровати. И Ксюха, конечно, натрепала, что она у дядьки с теткой живет, чтобы этот Валера на нее лучше клюнул. А тут, как назло, у моего Андрей Михалыча что-то там кольнуло, он у нас вообще квелый какой-то дед, вечно с ним что-нибудь. Ну пришел, а они лежат, как в кино, честное слово. Валерка под одеяло полез, а Ксюха как ни в чем не бывало говорит: «Дядя Андрей, вам обед поставить?» Он, конечно: «Нет, спасибо, я сам…» И пятится. Интеллигентный такой дядечка, нет чтобы скандал там устроить или как. Тогда Ксюха, не будь дура, вылезла из кровати, открыла шкафчик и, что там было ближе, на себя напялила. Не то чтобы она украсть хотела, вы не думайте, а так, для форсу. Ну раз она там живет, то и шкаф вроде ее, правда?

— Ну знаешь ли!

— Да вам-то что переживать? Уехала — вам же лучше. Вот у меня — это да, история. Бабка явилась, полезла в шкаф, начала меня трясти. Я ей слово дала честное, что все принесу назад, а где теперь взять? Ксения-то наша, похоже, умотала уже.

— Как же так, а чемодан ее?

— Вот в чем и дело. Если бы она с чемоданом уехала, тогда бы как-то спокойнее, а так… черт его знает, этого Валеру, может, он аферист какой?

— В каком смысле аферист?

— Ну, я не знаю, разные люди попадаются… — Вера встала и побрела к двери. — Я вам звонить буду, ладно? Может, еще объявится. В случае чего вы ей разъясните, мне из-за нее тоже гореть неохота.

За порогом она снова встрепенулась, тряхнула перекрашенными волосами, одернула юбчонку и заскакала по ступенькам на своих высоченных каблуках. Она была бы эффектная девица, если бы только не открывала рот.

И опять я попадал в какую-то нелепую историю, все это начинало мне здорово надоедать. Приключения, конечно, прекрасная вещь, но всему есть мера. Да и не в моем вкусе были эти приключения. Я устал, я словно вылез из своей шкуры и стал каким-то другим, самому себе незнакомым. И тычусь теперь повсюду, не могу найти себя прежнего. И сразу я подумал о Лильке, вот кто сразу сумел бы все поставить на место, хотя… Сложно, все сложно. Давно ли я начал понимать это? Я набрал номер и, едва услышал ее голос, быстро сказал идиотским дурашливым голосом:

— Лилька! Мне надо с тобой поговорить.

— Мне тоже, — неожиданно откликнулась она, — мне очень, очень надо. Если ты дома, я приеду, можно? Надо что-нибудь привезти?

Мы сидели с Лилькой на диване, как две подруги, приткнувшись друг к другу плечами, и говорили, говорили… На нормальном русском языке. И понимали друг друга. Хотя и это тоже было заблуждение. Это я говорил, и это меня Лилька понимала, ее, как выяснилось потом, я слушал очень плохо, а понять — совсем не понял. Увы. Бывает так, что смотришь на какого-нибудь человека или даже вещь, все равно, и кажется тебе, что ты все про него знаешь. А на самом деле видишь только поверхность, знакомое сочетание черт. Но неохота тебе, лень разбираться, думаешь, ну что там может быть еще под этой поверхностью, все я и так знаю наперечет. И вдруг выпадет случай, и убедишься — ничего не знал, ничего не понимал. Вот так и Лилька была, например, совсем не Лилька, а Лидия Константиновна Бердникова, очень уважаемый многими людьми серьезный человек. Но до меня это как-то не доходило, я все помнил, как она была еще совсем девчонкой, девятиклассницей. Сначала я ей словно бы покровительствовал, опекал ее и давал советы, она слепо доверяла мне, была мне предана и готова была каждую минуту кинуться за меня в бой. При этом я ухаживал совсем за другими девушками, а Лилька… тогда мне казалось, что она еще слишком молода, чтобы относиться к ней всерьез. Время шло, но странным образом наши отношения не менялись, мы оставались друзьями. Я ввел ее в свою компанию, Лилька знала всех моих приятелей и приходила ко мне домой запросто, не испытывая особого смущения, она лечила Марго от гипертонии, но Марго ее почему-то недолюбливала, я никогда не мог понять — почему, ведь из всех моих знакомых Лилька предъявляла на меня наименьшие права, ей вообще ничего не было нужно, а мама ей как будто бы не доверяла.

Теперь Лилька была почти перестарком, двадцать восемь лет. И, если говорить честно, я считал, что конкурентов у меня быть не может, Лилька вся, с потрохами, принадлежала мне, конечно в самом дружеском, товарищеском смысле, я же был не обязан ей ничем, я ее осчастливливал своей дружбой. Конечно, теперь она не была уже той наивной девочкой, какой я узнал ее впервые, с годами она стала спокойнее, увереннее в себе и — тверже. И в наших отношениях мы словно поменялись местами, теперь она советовала, поддерживала, утешала, как будто бы она выросла, а я все еще оставался мальчишкой, юнцом. В каком-то смысле до этого лета, наверное, все так и было. Одним словом, я пересказывал Лильке то, что узнал за эти странные несколько дней, а она слушала. Весь фокус был в том, что я ее не стыдился, а потому мог спокойно покопаться в своих переживаниях. Я искал в себе и находил дурные черты дяди и теток, пытался проследить трагические повторения судеб, чтобы не повторить привычных уже для моей семьи ошибок, — короче, ужасно был обеспокоен собой. Как всегда.

— Ну и напрасно ты переживаешь, — утешала меня Лилька, — у тебя оказалась хорошая семья, дружная. И то, что твоя мать с ними порвала, тоже ни о чем не говорит, знаешь, у всех свои сложности. Людей без недостатков вообще нет, ты тоже их не лишен, ну и что же? Так всегда бывает, это нормально. И в общем хорошо, что так получилось и ты во все это влез, это для тебя полезно, — она вздохнула.

Потом мы поговорили о пропавшей Ксении и сегодняшнем неприятном визите ее подружки.

— Гоша, а дальше что? — каким-то странным голосом спросила Лилька, настолько странным, что я ее не понял и принялся излагать свои планы, как я дотошно обойду всю родню, до всего докопаюсь, но Лилька перебила меня и частой скороговоркой вдруг сказала: — Гоша, давай поженимся, а?

— Давай! — без тени сомнения дурашливо откликнулся я. — Вот будет здорово! А то что же, каждый раз, как надо пообщаться с человеком, звони да жди. Очень неудобно получается.

И только тут я понял, что сморозил что-то ужасное. Лилька спокойно смотрела в сторону, но лицо ее медленно наливалось краской и вот уже было пунцовым, потом багровым. Так что же, это было всерьез?! Я испуганно молчал, не зная, что сказать. Лилька очнулась первая.

— А я в отпуск уезжаю, — сказала она, — хорошо, что повидалась, а то бы когда еще…

— Когда уезжаешь, куда?

— На днях.

— Лилька, ты меня извини, ради бога, я какой-то глупый тон взял, ну не хотел я тебя обидеть, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Лиля!

— Знаю. Да и не в тоне дело, дело совсем в другом. — Румянец уже стек с ее щек, и лицо было такое, как всегда, милое, скромное, доброе лицо. Почему мы не влюбляемся в людей за их добродетели? — Я, Гоша, может быть, выйду замуж. Представь себе, нашелся и у меня поклонник, и даже очень горячий… — Она опустила глаза, и я увидел, что правое веко у нее дергается, едва заметно, но отчетливо, вздрагивают ресницы, мелко пульсирует нежная кожа.

Мне надо было спросить, кто он, но я не спросил, я спросил вместо этого:

— Ну а ты, Лилька? Ты его тоже любишь?

— Конечно, люблю, он очень хороший человек, надежный, честный. Не стоило тебе задавать мне этот вопрос. Да и в сущности вопрос-то пустой, что он означает? Какую сторону человеческих отношений? На русском языке любовь такое многозначное понятие.

— Лилька! Честное слово… Ты нажимаешь на меня, ну дай мне хотя бы прийти в себя! Да не хочу я, чтобы ты выходила замуж, что это тебе приспичило? — Я пытался снова взять шутливый тон. Не получалось, но она улыбнулась приветливо:

— Будет тебе, Гоша, поговорим еще, не к спеху, я тебе перед отъездом обязательно позвоню.

И я поверил, потому что искал легкого выхода. Больше того. Чем дольше я сидел, оглушенный этим разговором, тем откровеннее во мне поднимали голову злость и раздражение. Еще бы! Меня хотели загнать в ловушку, поймать на дешевый трюк. Да как же ей не стыдно, в конце концов, порядочная же девка! Я сидел и распалял себя, возбужденный своим чудесным спасением от грозившей мне страшной опасности, я думал: Марго права, она чуяла… Одно только не приходило мне в голову — то, что Лилька была единственная женщина на свете, на которой мне действительно следовало жениться, но об этом потом, потом…

Я досадовал, что в трудную минуту остался без опоры, без дружеской поддержки, на которую рассчитывал. Угораздило же ее все испортить, все шло кувырком, все словно сговорились отбить меня от прежней, такой спокойной жизни, мне оставалось идти только вперед, напролом!

В квартире стояла вечерняя унылая тишина, было и поздно и рано, поздно что-нибудь начинать, рано ложиться. Я валялся на диване, расслабленный, сердитый, и глядел в окно на негаснущее, скучное летнее небо, по которому кружили вороны, ныряли куда-то вниз и снова взмывали. В дверь позвонили. «Явилась, — злобно подумал я о Ксении, — сейчас начнет плести небылицы, как будто мне не все равно, где она шлялась». Но это была не Ксения, в дверь влетела Соня, кинулась мне на шею, уткнулась теплым носиком мне в плечо. Да вот же кого все это время мне не хватало, черт возьми! А я еще жаловался на судьбу! И в одно мгновение я все забыл, все, что меня только что так волновало, свою родню и Марго, Лильку и Ксению, все свои обиды и раздражения. Потому что пришла Соня! Мы стояли обнявшись, счастливые, влюбленные, взволнованные.

— Ты чего не приходила так долго?

— А ты чего не звонил?

— Ах, Соня! Столько всего было, не хочется вспоминать.

— И не надо, и не рассказывай, главное — это сейчас, правда?

Я сжимал ее в объятиях и думал — пусть разводится, надоело, все надоело, хочу вместе, с ней, навсегда… Надо же когда-нибудь через это переступить! Наверное, это бедная Лилька взрыхлила мне почву для новых, еще незнакомых мне мыслей и чувств. Я любил Соню, вот в чем было дело. Что еще нужно было говорить? Я это слышал в себе, чувствовал, ощущал.

Небо было все такое же светлое, тикали часы, тишина стояла в квартире, серый сумрак колыхался перед ослепшими глазами.

— Тебе не нужно сегодня домой?

— Нет.

— Вы поссорились?

— Ах, какая разница, не думай об этом.

Разница для меня была, я хотел знать, ушла ли она ко мне открыто, или просто мне так повезло и именно сегодня муж укатил куда-нибудь в командировку на три дня. Сейчас это было для меня важно, но я промолчал, меня заливала незнакомая, новая нежность, как будто Соня уже была моей женой и мне надо было защищать и беречь ее. Ночь делает людей другими. Я не узнавал Соню, не узнавал себя. Неужели наступил конец моей прежней жизни?

Увы, наши чувства ошибаются ничуть не реже, чем мысль, это просто одно из расхожих заблуждений — верить чувствам больше, чем разуму. Все я прекрасно знал, но не хотел знать, я жаждал заблуждаться. И дело тут было совсем не в том, что моя любимая была замужем, дело было в ней самой, сейчас я хотел видеть ее вместилищем всех достоинств, которых на самом деле у нее вовсе не было.

Соня была жестким человеком с упорным характером и твердыми желаниями. Семья ее относительно недавно переселилась в Москву, и поэтому Соня была цепко привязана к столице и цивилизации. Она придавала особое, излишнее значение своему внешнему виду, торопилась за модой и от этого выглядела иногда чуточку провинциалкой. Но что в этом была за беда? Зато так же настойчива была она и в делах, быстро освоилась в институте, защитила диссертацию. Родители ее были простые сердечные люди, отец заведовал гаражом, мать работала на часовом заводе. Соня была их единственным ненаглядным ребенком, из-за которого они, в сущности, и перебрались в Москву. А до этого родители ее жили в рабочем поселке в Рязанской области. Родом оба они были из одной деревни, и все свое детство Соня проводила там, у бабушки Оли, по материнской линии, а к остальной родне заглядывала, в каждом доме были ей рады. В деревне жила она дачницей, избавленной от всяких трудов и забот, купалась в маленькой, заросшей кувшинками темной речке, загорала на травке, читала или просто так лежала, глядя, как смыкаются над водой высокие деревья — липы, ивы, черемухи и вязы, подставляла солнышку плечи, спину, живот, ни о чем не думала, отдыхала. Вечерами она ходила играть в волейбол на утоптанную площадку на лугу, на краю деревни. Играла она хорошо, ее наперебой звали в обе команды. Она была молчалива, мячи посылала сильные, крутые, рука была словно и не девичья. Когда ей надоедало играть, она отходила в сторону, расправив юбку, садилась на траву и смотрела, как темный мяч весело взлетает в светлое небо, и казалось ей, что она давно уже не здесь, в деревне, а в какой-то другой, незнакомой, прекрасной стране, где никто ее не знает, но все будут поражены ее прекрасным явлением. Потом она вставала и отправлялась встречать бабушку. Дорога шла через поля. И такая необыкновенная радость была ощущать себя одной в темноте, тишине, просторе. Она останавливалась и слушала затаив дыхание, считала, из каких звуков состоит эта огромная, волнующая душу тишина, и тут же различала густой звон комариного роя над своей головой, катящийся теплыми волнами травяной шелест ветра над полями, где-то рядом под ногами шла мышиная возня, шорохи, треск мелких веточек, писки, в далекой смутной полосе леса в ночном сумраке гулко и отчетливо повисали редкие крики ночных птиц и какой-то мелкий щебет и воркование вторили им. И вдруг что-то проносилось низко над головой, почти задевая волосы, внезапно ринувшаяся сверху сова или летучая мышь, а может быть, ветер или страх. А далеко-далеко, за тридевять земель, звучала музыка из маленького убогого клуба, Соня туда не ходила, и голоса долетали, и лай собак, и треск мотоциклов. Но это было там, за краем тишины, слушать это не хотелось, и это не считалось. И наконец что-то новое, но давно ожидаемое доносилось до нее, не звук, а словно бы дуновение. Она вглядывалась в ночную, почти уже неразличимую дорогу, темнота ползла, шевелилась перед глазами, она делала несколько шагов и слышала, как пыль мягко сминается под ее подошвами, и тогда до нее доносилось что-то необыкновенно легкое, родное, знакомое, какое-то нежнейшее позванивание, словно тень звука, и еще, все ближе, все отчетливее — это звучал бабушкин бидончик. И тогда она срывалась и бежала по дороге, на этот звук, на мягкое качание темного пятна, словно сгущения темноты, там, впереди на дороге. «Соня! — окликала ее бабушка. — Это ты?» И сразу тишина разлеталась, проваливалась. Бабушка шла быстро, налегке. Соня налетала на нее с размаху, подхватывала, целовала и уже вприпрыжку летела за ней домой. Огоньки деревни были такие редкие, такие слабые в темноте, а небо такое огромное, и зарево луны уже вставало. Они проходили улицей, толкали провисшую калитку, зажигали свет в терраске, деревья сада странно, таинственно высвечивались в темноте, Соня медленно пила молоко, рассеянно смотрела телевизор, словно ждала чего-то. Иногда темнота за окнами пробивалась длинными полосами света от фар, и чья-то машина, раскачиваясь на неровностях дороги, с тихим урчанием осторожно проползала мимо их дома. Кто это ехал, к кому, зачем? Вечерняя тревога вскидывалась в Сониной душе, не ее ли это судьба заблудилась там сейчас за окнами? В деревне было хорошо, но тревога нарастала, надо было что-то искать, найти и догнать, какое-то странное тщеславие мучило ее, она знала себе цену, ее ожидало большое, необыкновенное будущее. В институт она решила поступать только в московский. Может быть, она будет великим ученым и сделает открытие, о котором заговорит весь мир. Из какой области будет это открытие, сейчас было неважно, может быть, по химии, физике или биологии, она по всем предметам училась лучше всех в школе, она была отличницей и готовилась к получению золотой медали. Родители, с изумлением и обожанием наблюдая ее успехи, впадали в панику при мысли о ее скором отъезде, они не могли оставить ее одну, надо было перебираться в Москву. Путь был единственный — стройка, и они пошли на стройку. Соня тогда уже училась, правда, не в университете, как надеялась, а в педагогическом, но это было даже и лучше, здесь никто не заслонял ее, здесь она опять была первая. Она жила в общежитии, родители тоже, виделись они редко, но Соне сейчас было не до того. Она торопилась, боялась упустить Москву, всю огромность нахлынувших возможностей, она торопилась обжиться, стать здесь своей, раз и навсегда.

На третьем курсе она вышла замуж. Муж ее был высокий красивый парень, мастер спорта по лыжам, он заканчивал энергетический институт. Вместе с мужем Соня наконец-то вошла в настоящее, московское общество, все ей здесь нравились, мужчины и женщины, и старшие. И она на первых порах тоже взахлеб старалась понравиться им, принимала гостей, придумывала что-то необыкновенное, рвалась произвести впечатление. Со временем Соня заметила, что ее Виктор не самый красивый, не самый интересный, а главное — не самый умный в их компании. Это было неожиданно и обидно. Но зато он был нежно привязан к ней, слушался ее, они любили друг друга. И все-таки к компании Соня заметно охладела, снова налегла на занятия, поступила в научный кружок. Институт она закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Родители ее к этому времени тоже уже устроились, получили однокомнатную квартиру, обзавелись, сменили работу. К Сониному окончанию они сделали ей подарок — триста рублей, на поездку на юг, к морю. Впервые Соня попала на настоящий курорт, в Ялту. В порту швартовались огромные, пришедшие издалека корабли, иностранные туристы толпами прогуливались по набережной, и Соня, в белом легком платье, загорелая, уверенная в себе, неторопливо брела здесь же, рядом с ними, в тени акаций, вдоль бесконечной череды соблазнительных магазинчиков, рассеянно скользила взглядом по темным, блестящим витринам, ловила в них свое отражение. На нее оглядывались мужчины, она таинственно улыбалась, зная, что сзади нее, шаг в шаг, идет эффектный, продуманно наряженный ею муж. Это было прекрасное ощущение, дававшее силы для грядущих побед. Первый сбой произошел у нее позже, когда она уже училась в аспирантуре. За ней неожиданно стал ухаживать их молодой доцент, красавец и баловень кафедры. Про Сониного мужа он знал, но совершенно им не интересовался, он катал Соню на машине, сорил деньгами и однажды, когда его жена с дочерью были в отъезде, преспокойно привез ее домой. Соня к этому времени была уже достаточно накалена затянувшейся игрой, сама рвалась к ее счастливому разрешению, они стали любовниками. Как ни странно, особых угрызений совести она не испытывала, она сразу поняла, что любовник и муж — вещи совершенно разные, тем-то и прекрасен был любовник, тем он и дразнил, и разжигал ее чувства, что был запретен и таен. Какое наслаждение было пройти мимо него по коридору с холодным надменным выражением лица и знать, что через какие-нибудь два часа… А муж нужен был ей совсем для другого, для жизни, для будущих детей, для твердого, солидного положения в обществе, да мало ли для чего, в конце концов! Она вся была поглощена своим новым, волнующим, полным страсти двойным существованием, она вошла в тот короткий период жизни каждого человека, когда кажется, что нет на свете ничего нелепей и ужаснее, чем отложить свидание на три дня, и дни эти представляются бессмысленными и потерянными. Наверное, это время самого полного расцвета сил и молодости отведено природой для продолжения рода человеческого, но Соне было не до того. Она и влюблена-то не была, это тело ее рвалось и жаждало жить. И жажда эта была столь очевидна, что она не понимала, как Виктор мог всего этого не замечать. Он не замечал, не хотел. Только много позже, когда первый роман ее закончился, она все поняла и высоко оценила выдержку и терпение мужа. Отныне путь ей был открыт, и она им пользовалась, не то чтобы без разбору, наоборот, она была очень переборчива, но, когда чего-нибудь хотела, не считала нужным отказывать себе в удовольствиях. С Юрой она встретилась почти уже год назад, и, наверное, впервые захвачены были не только ее чувства, но и интеллект. Юра был умен, насмешлив, многозначен, он не поддавался ей, и она впервые узнала, что любовная игра может быть углублена и расширена игрой ума, настроений, иронией. Она влюбилась в этого уклончивого веселого парня, в его сухое гибкое тело, в его подвижное умное очкастое лицо. Она даже мучилась иногда, даже плакала из-за него, она постоянно врала ему что-то про мужа, чтобы возбудить его ревность, но Юра ее ревностью не удостаивал, все пропускал мимо ушей. Она и понятия не имела, что ее неудержимый любовный пыл давно уже покорил его вполне банальное мужское сердце. И мамина путевка, и весь этот бессмысленный отпуск в Москве — все это было задумано ради нее. Но женщины и мужчины смотрят на такие вещи по-разному. Соня не узнавала в нем своих чувств, потому что и любя он оставался самим собой, ничего в нем не менялось и не переворачивалось. Этого Соня не понимала, как часто свойственно женщинам не понимать совершенно очевидные вещи просто потому, что они бы на месте мужчин все сделали по-другому. Сегодня Соня ушла ночевать к подруге, это было не в первый раз и ничем особенным ей не грозило, но зато должно было что-то для нее прояснить: что случилось в последние дни? Уж не слетел ли к ней с летних небес печальный ангел разлуки? Она не заметила, не узнала мгновения своего торжества, мирно спала, открыв хорошенький ротик, свесив с кровати загорелую, совсем темную на белых простынях руку.

А я смотрел на нее и удивлялся, почему это раньше никогда не приходила ко мне простая мысль: стоп, хватит, почему бы и не остановиться? Чего я ищу там, впереди, чего жду? Эту женщину рядом со мной я желал и любил, чего мне еще? Меня поразила, растрогала ее решимость, ее жертва, вот она пришла и осталась со мной, ничего не спросив, ничего не требуя. Мужчины еще меньше понимают в женщинах, чем женщины в мужчинах, поступок дается женщинам естественнее, легче, чем зрелая мысль, но я-то ценил ее со своей колокольни, прижимался к ней щекой, целовал ее гладкое узенькое плечико, она во сне слабо стряхнула мой поцелуй. Боже мой! Чего мне еще надо?

Я все забыл, Марго, отца, Валентина, бескрайние ряды моей родни, Лильку с сегодняшним ее ужасным, трогательным и постыдным шагом. Она сказала мне: «Давай поженимся», как будто бы все было потеряно и у меня, так же как и у нее, не было будущего, как будто мы были два пенсионера, решивших по дружбе прислониться друг к другу. Как она могла?

Утро уже наполнило окно, медленно стекало в комнату, раннее, тихое летнее утро, небо было серое и гладкое, как парусина, слабый, почти невесомый дождичек висел в воздухе, теплым туманом оседал на стеклах. Я думал, что скажу Соне, когда она проснется, как я ей это скажу? Наверное, как-нибудь небрежно и глупо, между делом, со смешком. А может быть, лучше сразу? Нет, я не смогу, не решусь… такие странные слова… А Марго? При чем здесь Марго… Я повернулся на бок, усталый, успокоившийся, почти счастливый. Дождь пошел сильнее, забарабанил по узенькому подоконнику. Я заснул, чтобы никогда уже не вернуться к своим рассеянным ночным мыслям, и не услышал, как ушла Соня.