По образу и подобию

ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ

Теплое туманное утро стояло в моем окне, такое прекрасное, какие бывали, кажется, только в далеком детстве. Внизу в тишине на разные голоса щебетали птицы, и еще какие-то звуки доносились, милые, домашние, слабые, давно позабытые за грохотом и ритмами последнего времени, что-то скрипело, покашливало, шаркало, казалось, сейчас петух закукарекает, но не было в нашем дворе петуха. Сон уже ушел, но вставать не хотелось, какое это блаженство — пробуждаться для жизни медленно. Не торопясь, постепенно, как забытые сокровища, находить в себе и собирать воедино силы, планы, энергию, взбугрить мышцы спины и не спеша потянуть руки, ноги, выгнуть молодую еще, гибкую поясницу, — вот он я! С чего начинать, куда себя девать сегодня? Но голова была еще сонная, глупая, и я снова расслабился, задумчиво глядя, как сквозь туман все заметнее пробивается золотое сияние начинающегося жаркого летнего дня. Я думал о Марго, стараясь представить себе не тот знакомый мне до мелочей образ моей матери, а что-то совсем другое, я думал о Марго, статной, красивой, еще не старой женщине, которая смолоду осталась одна с ребенком на руках и так и прожила долгие-долгие годы, ничего не меняя, не меняясь сама, верная каким-то непонятным мне, но незыблемым для нее принципам. Что это было, сила характера или слабость, тщеславие, верность себе или неумение жить? Что знал я о Марго как о человеке? Очень мало, почти ничего.

Марго, а вернее, Рита выросла в семье доцента Харьковского университета Василия Васильевича Перфильева, специалиста по теоретической механике, мать ее Елена Петровна была комсомольским, а потом партийным работником. Жила семья обеспеченно, радостно, светло, читали вслух, делали совместные вылазки за город на велосипедах, летом снимали дачу в сосновом лесу на берегу маленькой быстрой речушки, собирались строить и свою дачу и уже начали завозить на участок строительные материалы. Навсегда запомнила Рита влажную черную землю, изрытую колеями полуторки, возившей желтый песок, и раскатившиеся рыжие смолистые бревна в густой тени каких-то высоких деревьев, и радостное ощущение близких больших и веселых событий. Рита была красивая девушка, высокая, голубоглазая, две толстых темных косы перекинуты на грудь, румяные губы, свежая кожа, здоровье, веселый ровный характер. Училась она отлично и до войны успела уже поступить на первый курс университета, на филологическое отделение. Она увлекалась литературой, сама писала стихи, а главное, читала, читала много, запоем, дома у них была великолепная библиотека, начатая еще отцом Василия Васильевича, Ритиным дедом, старым школьным учителем. Дед рано овдовел, жил с ними вместе и умер незадолго до войны. Другой родни Рита не знала, были еще две тетки, сестры Василия Васильевича, но они жили в Киеве, и виделись они редко. У мамы тоже была сестра в деревне, но ее Рита и вовсе не знала, она стеснялась приезжать в город, в семье ее звали «молочница» и всегда смеялись, когда говорили о ней. Там же жила и мамина мама Таисия Степановна, морщинистая беззубая старушка в белом платочке с пронзительно голубыми глазами, необыкновенно яркими на темной обветренной коже. Эти глаза и достались в наследство Рите, но свою бабушку она знала мало и вспоминала редко, это было что-то такое далекое, как будто и вовсе не бывшее. Она бы в жизни не поверила, что та далекая старушка была одного возраста с нею теперешней, женщины в деревне старились рано. Зато Рита крепко и нежно любила родителей, во всем доверяла им, слушала раскрыв рот. Жизнь обещала быть такой безоблачной и прекрасной…

Когда началась война, отец сразу же ушел на фронт, мама оставалась в городе. В эвакуацию Рита уезжала одна, уезжала она спокойная, уверенная, что это ненадолго, что так и надо поступить, раз сказала мама, но дальше все пошло неожиданно и страшно: и мама и папа — оба погибли в первый же год войны, Рита не только осиротела, она оказалась как бы в безвоздушном пространстве, не было на свете больше никого, кто знал бы ту ее прошлую прекрасную жизнь, кто понимал бы Риту и верил в существование мира, оставшегося теперь только в ее памяти. Это было ужасное, мучительное время, сделавшее из цветущей веселой девушки совсем другого человека, сдержанного, волевого, суховатого. Встреча с Сашей Луганцевым не была для Риты особенным потрясением, она вообще нравилась мужчинам, а военным особенно, потому что при своей красоте держалась очень строго и скромно. И все-таки молодость взяла свое, в Сашу она влюбилась, с нетерпением ждала его писем, отвечала на них. При первой возможности она вернулась домой, в Харьков, в свою квартиру, где все напоминало ей о прошлой жизни. И странным образом эта жизнь стала как бы возвращаться. Она опять училась в университете, читала свои книги, каталась на старом своем велосипеде. Конечно, с нею рядом больше не было родителей, были новые люди, товарищи по учебе, спортивной и общественной работе, и жила она теперь скудно, на стипендию, подрабатывая по мелочам, где придется, уж этому-то научила ее эвакуация, и все-таки какой-то дух, стержень, заложенный в нее с детства, сохранился в ней в неприкосновенности, сохранилась прежняя шкала ценностей, нравственная чистота, стихи, которые она писала, но никому не показывала. Многие бы удивились, узнав, что именно она пишет, потому что в стихах она по-прежнему была послушной довоенной девочкой, любящей папу, маму и первомайский праздник. А потом нагрянул Саша Луганцев и все в ее жизни перепутал. За эти годы она не то чтобы забыла его, нет, она его как бы подменила совсем другим, гораздо более подходящим для нее человеком, более близким, понимающим, тонким. А Саша пришел с войны, еще опаленный ею, шальной, усталый, желающий все решить немедленно и просто, раз и навсегда, без фокусов. Он хотел иметь женщину, дом и работу, что тут было непонятного? Но Рита ужаснулась, содрогнулась от этой простоты, она так не могла, не желала, и взбешенный и растерянный Луганцев уехал в Москву, к сестре, уже тогда они стали врагами, соперницами. Рита растерялась, она понимала, что поступила нехорошо, некрасиво, что она просто перепугалась, как маленькая. Задетыми оказались и ее чувства, нет, совсем не безразлична она была к этому крупному лобастому человеку, с большими горячими руками, с твердым лицом. По ночам она как бы вновь ощущала странную смесь крепких мужских запахов, исходивших от него. Волнение, охватывавшее ее от этих воспоминаний, было не детским волнением влюбленной девочки, в ней просыпались другие чувства и желания, давно уже не новые для нее, но теперь все более сильные, властные. Когда от Луганцева снова пришло письмо, еще не читая его, а только держа в руках конверт, Рита уже поняла, что сопротивляться бесполезно, она выйдет замуж за этого человека. И их затянувшаяся игра вспыхнула с новой силой, они переписывались со все нараставшей страстью, волнуя и мучая друг друга. И Рита поняла: еще год им не выдержать, им надо быть вместе, не в письмах, на самом деле. И, сдав экзамены, уехала к нему. В сентябре она все-таки вернулась, уже замужняя, счастливая, вся переполненная планами, сознанием новых важных своих обязанностей, она думала, как бы закончить учебу побыстрее, досрочно, но скоро поняла, что беременна, и мысли ее повернули совсем в другом направлении, ребенок — вот сейчас главная ее задача в жизни. Ребенок родился в марте, мальчик, некрупный, всего три килограмма, и Рите это было обидно, она думала, что родит сразу богатыря, ведь они оба были крупные, здоровые люди. Мальчика назвали Георгием, Жорой, в честь деда. Все было как будто бы хорошо, но Саша приехать не смог. Рита все ждала, ждала его и постепенно приходила в отчаяние. Растить ребенка одной было невыносимо трудно, она уставала, раздражалась, но все-таки больше всего ее мучило не это, она не понимала, как он мог не приехать, не встретить ее из роддома, не посмотреть, ни разу не увидеть собственного сына и как ни в чем не бывало отписываться даже не письмами — телеграммами. Не может быть у человека такой работы, которая бы стоила этого. Просто ее муж ненормальный, дикий человек, не умеющий управлять своими поступками, им трудно будет вместе. Но отдельно было еще трудней. А поэтому надо было решаться, раз и навсегда, если уж вместе — так вместе, у них теперь сын. А университет — бог с ним, с университетом, никуда он от нее не убежит, ей нужно спасать семью, решительно, твердо, ничего не ожидая. И она, кое-как расправившись с вещами, книгами, со всем своим прошлым, своими руками сдала в домоуправление ключ от старой отцовской квартиры. Она всегда была решительным человеком, человеком действия.

На стройке ей тоже было трудно, но по-другому, здесь трудности были обычные, человеческие, она была среди людей, как все, так и она. Это было нормально, так она и понимала жизнь. Плохо было то, что Жора рос слабеньким, прибаливал, часто плакал, хотя молока у нее было вдоволь. С Сашей тоже все было как-то неясно, Рита не понимала, рад ли он ее приезду, новой их жизни, сыну, она представить себе не могла, чтобы он был не рад, но и никакой особой радости не замечала, не чувствовала. Саша вообще оказался какой-то странный, одинокий, друзей у него здесь не было, никого, кроме Гены Трофимова, которого Рита с самого начала недолюбливала, не нравились ей неясные, себе на уме, люди, в отношениях с людьми всегда предпочитала она прямоту и честность. А Гена все ходил вокруг да около, часто оказывал любезности, но с какими-то нелепыми оговорками, словно боялся, что она его не так поймет. И жена его Капа Рите не нравилась, неприятная, спесивая женщина с большими претензиями внутри, но суетливая и услужливая внешне. Она часто звала их в гости, хлопотала, потчевала, а сама посматривала цепкими жесткими темно-голубыми глазами, все примечала, запоминала, наматывала на ус. Больше всех в семье нравилась Рите Генина теща Клавдия Ивановна, тоже умная, тоже с претензиями, но при этом доброжелательная и общительная, с нею Рита сразу чувствовала твердую почву под ногами, она была из знакомого ей, привычного мира нормальных людей, с одной только Клавдией Ивановной она и могла отвести душу, а заодно и спросить у нее совета, женского понимания и помощи, ведь у нее не было ни матери, ни сестры, ни подруги, она была одна, без опыта и умения, с ребенком на руках.

С удивлением и обидой видела Рита, что на стройке творилось что-то непонятное, неправильное, ей казалось, что к Саше относятся без должного уважения и доверия, и в этом в первую очередь виноват, конечно, он сам, его самомнение и необузданность, его неумение ладить с людьми, даже самыми близкими, любящими и уважающими его, например с ней, Ритой. Как он с ней себя вел! Что позволял себе! И вдруг уехал в Москву и опять надолго оставил ее одну. Однажды к ней ни с того ни с сего заявилась Капа, потопталась на пороге, потетешкала Жору и вдруг понесла такое, что у Риты дыхание сперло от неожиданности и возмущения. Капа была эффектная женщина, высокая, выше Гены, немного сутулая, яркая блондинка с выразительным продолговатым лицом, которое немного портили выступающие из ровного ряда зубов острые клыки. И вот теперь эта яркая, румяная женщина сидела посреди Ритиной комнаты и из ее клыкастого рта сыпались на Риту как из рога изобилия слухи, сплетни, пересказы каких-то неправдоподобных событий. Наконец-то узнала Рита, с кем спал ее муж до нее и с кем спит теперь, кто его особенно ненавидит, кто подхалимничает, а кто передает взятки за то, что он на многие вещи закрывает глаза. И вот Луганцеву предстоит суд за все, что он здесь натворил. Его будут судить как вора и расхитителя. Разве она ничего не знает об этом?

— Александр Георгиевич, — Капа торопилась выпустить весь запас яда, — сорвал нас из Москвы, переломал всю нашу жизнь, и вот теперь, когда Геннадий столько для него сделал, все силы свои положил на эту стройку, в каком положении оказался он? Вся его карьера рухнула, потому что все знают, что он человек Луганцева, и от этого уже не отмыться…

— Что же вы хотите от меня? — сухо спросила Рита.

— Ничего. Просто пожалела вас, вот и решила просветить. Теперь уже ничего изменить нельзя. Я бы на вашем месте тоже с ним не осталась.

Рита встала и открыла дверь.

— Хорошо, — сказала она, — я подумаю. До свидания.

Наконец-то она осталась в комнате одна, оглушенная, потрясенная, перепуганная. Какая мерзость и грязь! Что ей теперь делать? Как показаться на люди? И как посмотреть в глаза мужу, портрет которого сейчас так красочно ей расписали? Нет, конечно, она не поверила ядовитым и подлым словам Капы, но что-то же все это означало! Что? Какой суд? Как допустил ее муж до этого, кем себя окружил! И что будет дальше с ними со всеми, с Сашей, с нею, с Жорой? Разве не обязана она хотя бы Жору оградить от этого, от гнусных слухов и страшных людей? Она не знала, как ей поступить, одно было ясно, она должна была как можно скорее обсудить все это с Сашей, все выяснить, расставить все точки над «i», раз и навсегда решить, как жить дальше. Она села и написала Саше письмо, сдержанное, решительное, деловое. Но Саша на письмо не ответил. Рита ждала, ревела ночами в подушку, мучилась, и вдруг вместо ответа пришел вызов немедленно ехать к нему, в Москву. Рита была возмущена, оскорблена, с ней обращались не как с женой и другом, а как с подневольной служанкой. И все-таки она стала собираться в дорогу, оставаться здесь дальше было невозможно, отъезд в Москву был хоть какой-то, но все-таки выход. Отправлял ее Гена, все такой же значительный, сердечный, любезный. Рита ломала себе голову, знает ли он о том разговоре, или Капа пришла к ней сама, не посвящая в это мужа. Что произошло? Гена расцеловал Жору и подал ей в руки, она стояла на ступеньке вагона, поезд уходил в Москву.

В Москве Саша встретил их сам, посадил в машину, привез в комнатушку, вдвое меньше той, в которой они жили на стройке. Но для Риты это мало что значило, совсем другое занимало ее мысли, им надо было объясниться. И вот наконец разговор состоялся, мучительный, нелепый. Рита сама понимала, что пересказывать все то, что она узнала от Капы, не следовало, потому что все сказанное было на языке врагов и ненавистников, но другого языка она не находила, а может быть, его и вовсе не было, она уже не понимала, а Саша слушал ее брезгливо и невнимательно, как чужую.

— Все правда, — сказал он наконец, — тебе же все объяснили, чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты объяснил мне!

— Мне нечего тебе сказать. Раз ты могла так… Только на Гену ты напрасно, он мой друг, помогал мне, он порядочный человек.

— А ты, Саша?

— Меня будут судить за хищения, вот на суде все и узнаешь.

— Так, значит, это все-таки правда? Объясни мне!

— Не стоит, ты все равно не поймешь. Ты со мной ошиблась, Марго.

Больше они почти не разговаривали, жили рядом молча, занятые каждый своими делами, полные взаимных обид и непрощения. Это и само по себе было ужасно, но то, что свидетелем их отношений была сестра Саши, жившая с ними в одной квартире, убивало Риту. Она впервые встретилась с его родней, и вот как все получилось. Она была одна на всем свете, она так нуждалась в помощи и поддержке, так надеялась на них, но они любили Сашу и были на его стороне, это ее они считали виноватой во всем, и в его деловом крушении тоже. Она видела это по оживленному лицу Кати, скользившему по ней глазами так, словно она была пустое место. На самом деле Катя жалела ее и просто из деликатности не смела вмешаться. Но Рите не нужна была ее деликатность, она не понимала ее и осуждала. Все складывалось ужасно. Если бы Рите было куда уйти, она давно бы ушла; с каким отчаянием вспоминала она теперь свою харьковскую квартиру, Саша был прав, она совершила непоправимое, жизнь ее разрушена до основания, но ради Жоры она должна была бороться. И еще раз она пыталась объясниться с мужем, но они уже разучились понимать друг друга.

— Хорошо, — сказал Саша, — я уеду. До суда поживу у Дуси. Комнату можешь считать своей.

А она даже гордо отказаться и то не могла. Саша исчез из квартиры, а вскоре она узнала, что Саша у Дуси больше не живет, а переехал к какой-то женщине по имени Светлана. И тут Рита впервые не сдержалась, зарыдала в голос и убежала в свою комнату. Она никогда потом не простила себе этого позора и унижения, но с Сашей все наконец-то было кончено. Нет, не зря намекала на что-то подобное Капа, Саша бросил ее холодно и безжалостно, он никогда ее не любил, все кончено. Рита лихорадочно искала обмен и нашла, ей надо было уехать из этой квартиры. Оформляя документы, она узнала, что развод с подследственным, а особенно осужденным облегчен, она сможет оставить себе прежнюю фамилию, а также дать ее ребенку, все складывалось одно к одному, никогда уже она не произнесет имя Жора, ее сына будут звать Юрочкой, Юрием Васильевичем Перфильевым, и отчество будет по ее отцу, она этого добьется. Все будет так, как будто Луганцева никогда не было в ее жизни.

Сима помогала ей устраиваться на новом месте, от нее же узнавала Рита и новости. Оказывается, вся семья была возмущена ее поступком. Они расценили развод как предательство, Рита оставила мужа в самую тяжелую минуту, страшась разделить с ним его судьбу, предала его, лишила сына. Рите казалось, что все они сумасшедшие. Разве не понимают они, что Саша подло бросил ее, не только завел в тупик всю ее жизнь, но и надругался над ее чувствами, демонстративно ушел к какой-то женщине, старше ее годами, лишь бы унизить Риту, еще дальше оттолкнуть ее от себя. Что же она должна была делать? Разве мало она терпела? Но достоинства ее никому не удастся растоптать, у нее сын, она не позволит…

И роковой разрыв наступил, они остались одни, совершенно одни, она и Юра. Рита устроилась на работу корректором в издательство. Она по большей части позабыла, чему ее учили когда-то в университете, но врожденная абсолютная грамотность, любовь к книге, сдержанный упорный характер сделали эту профессию Ритиной судьбой, навсегда. Да к большему она и не стремилась теперь, на большее у нее не хватало сил.

Время шло, рос Юра, жизнь постепенно делалась легче, им было хорошо вдвоем. Рита никогда всерьез не думала о повторном замужестве. То полное непонимание, которое существовало когда-то между ней и Сашей, невозможность договориться, обиды и боль казались ей неизбежными атрибутами семейной жизни, она боялась пережить это снова. Да и искушений особых не было на ее пути, мужчин ее поколения осталось мало, одни давно полегли на войне, а те, что вернулись, слишком высоко, не в меру, ценили себя. Ей это было ни к чему, она в эти игры никогда не играла. На работе у нее тоже был сплошь женский коллектив, она была хорошим работником, ее уважали, с ней считались, и этого было довольно. Она давно привыкла к одиночеству, и одиночество больше не тяготило ее. Зато была она прекрасной матерью, умной, дальновидной, не мелочной. Какой сын у нее вырос! Она не просто любила его, она им гордилась, только в нем ее подавленное, неудовлетворенное честолюбие находило достойный выход, с ним вместе и она поднималась по социальной лестнице на свое законное место. Она редко вспоминала свое детство, родителей, Харьков, она вообще не любила вспоминать, но вынесенное оттуда легкое девичье тщеславие сохранилось в ней навсегда, оно не мешало ей жить, скорее наоборот, не давало опускаться, бодрило, подхлестывало. Именно по тем, старым, образцам строила она свой дом, с велосипедами, лыжами, книгами, с хорошей музыкой и простым бытом.

Когда у Юры появилась первая девушка, она испугалась ужасно, перестала спать, каждую минуту ожидая катастрофы; она боялась, что кто-то придет и отнимет у нее сына, навсегда. Но время шло, и она успокоилась — раз Юра выдержал первые соблазны, теперь его нелегко будет сдвинуть с места, уж она-то его характер знала. Им некуда было торопиться, ни ему, ни ей, желающие на Юру всегда найдутся, еще бы! Такой парень! Она старалась не думать, что ему уже за тридцать, но в последнее время былая тревога снова проснулась в ней, она напряженно присматривалась и прислушивалась ко всем этим Лилькам, Соням и Машам, и все они ей не нравились, Лилька особенно, Лилька на что-то покушалась, это был даже не роман — дружба, самое опасное, самое коварное. Юра не скрывался от нее, но и не перегружал ее подробностями, она мало что знала, зато чувствовала и понимала все. Она понимала, конечно, — этот день когда-нибудь настанет, Юра придет к ней и скажет: «Познакомься, мама, это моя жена» — и тогда ее жизнь переломится. Как именно, она еще успеет обдумать, но что переломится, это ясно. Конечно, перед смертью не надышишься, но зачем торопить события?

Четыре года назад они получили эту квартиру. Сколько было счастья! Они устраивались здесь не спеша, с удовольствием, и Маргарита Васильевна думала: «Он не оставит меня, он всегда будет со мной, так или иначе — со мной».

…Да, я был хороший сын, мне почти не в чем себя упрекнуть, я всегда любил Марго больше всех людей на свете. Но сейчас что-то лопнуло, обрушилось во мне, я стал ее судить и не нашел ей оправданий. Я был согласен с семьей отца, Марго предала его, не захотела понять, оставила в самую тяжелую минуту. Но для меня самым страшным было даже не это. Кто не совершает ошибок, особенно в молодости! Для меня самым непростительным и непонятным было то, что она и дальше коснела в своих заблуждениях, ничего не пересмотрела, не передумала, не перерешила, уперлась в чувствах своей правоты и обиды, взяла на себя смелость лишить меня не только отца, но и памяти о нем, общения с его большой, живой семьей, не только его семьей, но и моей тоже. Что двигало ею?

Я вскочил с постели, порылся в тумбочке и нашел наш тощий семейный альбом. Я почти никогда не заглядывал в него, это у нас с Марго считалось мещанством. А если и заглядывал, то только для того, чтобы показать знакомым девушкам, какой я был симпатичный пузанчик в детстве. Но сейчас меня интересовало совсем другое. Я вглядывался в первые три снимка, всего три. Я хотел заглянуть в лицо той, прежней Марго, не Марго — Риты, которая существовала когда-то, еще до меня. С тусклой любительской фотографии смотрела на меня красивая девочка в пионерском галстуке, со смелой улыбкой на лице и двумя толстыми косами, перекинутыми на грудь, ничего нельзя было рассмотреть через это лицо. А рядом была фотография деда, Василия Васильевича, в шляпе и с козлиной бородкой; наверное, больше всего я был похож на него, но ведь и о нем я почти ничего не знал. Это еще все предстояло мне когда-нибудь, потом. На третьей фотографии они стояли все вместе, втроем, дедушка, бабушка и Рита, и все в сатиновых шароварах, схваченных на щиколотках резинками, в футболках и войлочных шляпах, все улыбались, выпятив вперед животы. От солнца лица их были сощуренные, слепые. Нет, ничего я не мог узнать из этих фотографий. Почему моя Марго, бывшая смелая девочка, так поступила со мной? Только ли слепая уверенность в своей правоте двигала ею? А может быть, нечто совсем другое? Злая месть? Нежелание делить меня с кем бы то ни было? А может быть, Марго просто так было спокойнее? С глаз долой — и некому ее упрекнуть, и некому усомниться в ее высоких достоинствах, в ее чистоте и вечных совершенствах? Уж не от свидетелей ли ее презренного поступка стремилась она уберечь меня? Значит, из страха, ради своей выгоды? Вот куда привели меня мои долгие раздумья. Значит, тщеславие Марго оказалось выше ее любви ко мне. Она опасалась, что я со временем смогу узнать о ней нечто такое, что унизит ее в моих глазах, уронит чистоту и безукоризненность ее образа. И ради такого пустяка она всего меня лишила? Пошла на то, чтобы я вырос одиноким, ничего не знающим о своих связях с множеством людей? Как она могла, как решилась на такое? Я думал о скорой встрече с Марго и не представлял себе, как заговорю с ней, как посмотрю в ее прекрасные глаза, мне было стыдно за нее, я ее не понимал.

Жаркий день за окнами разгорелся вовсю, зато у меня пропало настроение. Что мне делать с этим днем, что делать с собой? Нечего. Но ведь я собирался ехать к Симе, и вот уже полдня прошло, а я все еще ни с места. Ничего мне не хотелось, и идти куда-нибудь тоже. Но надо было. Я рылся в холодильнике, раздумывая, что бы отнести старухе. Достал две парниковых помидорины, запотевшую бутылку боржома и запечалился, глядя на этот скудный натюрморт. А впрочем, дело ведь было не в передачах. Совсем другое меня беспокоило. Ведь Симе, наверное, тоже нелегко далась ее храбрость. А может, растревожили ее не только воспоминания, но и ожидание расплаты, возмущения, возмездия, которые обрушит на нее Марго? Конечно же Сима боится возвращения Марго не меньше моего, а может быть, куда больше! Как же я не подумал об этом сразу? Вот еще что томило Симу, а я не успокоил ее, не пообещал защиты. Несчастный дурак! Это я, я один виноват в том, что с ней случилось! Я должен был развеять ее страхи, а мне было некогда, я, как и Марго, думал только о себе. Да что же такое этот чертов эгоизм, болезнь личности или необоримая сущность человека?

Я примчался в больницу с одной мыслью — пробиться к Симе любыми средствами, сокрушив все преграды. Но все оказалось проще, чем я ожидал.

— А ее уже в реанимации нет, перевели, — сказала мне знакомая веснушчатая девица из справочной, — только посещения у нас с пяти. Вы поговорите с лечащим врачом, может, она и разрешит. Идите сюда, я вас по внутреннему соединю. Ее Ольга Анатольевна зовут.

Я взял трубку. Ждать мне пришлось совсем недолго.

— Да-да, — услышал я холодный, что-то таящий в себе голос, — очень хорошо, что вы пришли, поднимитесь, вы мне как раз нужны.

Я накинул на плечи халат и заторопился по лестнице неспокойно было у меня на душе. Я заглянул в ординаторскую и сразу узнал Ольгу Анатольевну, вернее, догадался, что это она, такая она была статная, властная, хмурая.

— Это вы насчет Пономаревой? Садитесь, — она повела рукой на стул. — Очень неприятная, знаете ли, ваша больная, скандальная.

— Скандальная? — я не поверил своим ушам. — Вы путаете, наверное.

— Нет уж, ничего я не путаю. Такая тяжелая больная, а уже жалобу пишет.

— Какую жалобу?

— Что в коридоре лежит. А что прикажете делать? У нас не только в палатах, у нас и в коридорах места нет, все заставлено, должна понимать. Мне тоже из-за нее выговоры от начальства получать не хочется.

— А может быть, действительно, можно куда-нибудь? Все-таки старый человек…

— Послушайте, да если бы у меня была такая возможность, я бы ее сама в отдельную палату положила. Чтобы только не видеть, как она в меня глазами стреляет каждый раз, как я по коридору прохожу. За всем следит, все по часам проверяет, прямо госконтроль, да и только. Посетитель к ней пришел — прогнала.

— Какой посетитель?

— Откуда я знаю? Старичок какой-то. А вас-то она пустит? Какие у вас с ней отношения?

— Отношения у нас самые нормальные, и вообще она нормальный человек. Я не знаю, почему она так себя ведет. Может, ее обидел кто или это болезнь так на нее повлияла. А может быть, она просто борется за себя, выжить хочет, вы на больного человека не должны обижаться. Конечно, в коридоре лежать — удовольствие маленькое, она ведь тяжелая больная, только из реанимации.

— А вот это второй вопрос, по которому я хотела с вами поговорить. Вы понимаете, что перспектив у нее практически нет? Она очень тяжелая.

— Зачем же ее тогда перевели?

— А какой смысл держать? Ничего от этого не изменится, она и так и так погибнет, вопрос времени, а места в реанимации на вес золота. Я просто подумала, раз ей так здесь не нравится, может, домой ее заберете? Это, конечно, не положено, но если вы дадите расписку…

— Да вы что! Приговорили ее! Да как я могу ее взять? — Все внутри у меня кипело от сдерживаемой ярости и обиды. Я понимал, они хотят выпихнуть Симу, избавиться от нее, от ее причуд и лишних хлопот с ней, неперспективной, что за слово такое, откуда оно взялось! А заодно и высвободилась бы лишняя койка в коридоре. Да разве так можно с больными, вообще с людьми? Она же врач, эта Ольга Анатольевна. Конечно, за душу ей не платят, но все-таки… Ах, сказал бы я ей, сказал, но нельзя было, ради Симы нельзя. Я сдержался, забормотал просительно: — Доктор! Она же в медицинской помощи нуждается, в больничных условиях, у нее инфаркт, а я во всем этом ни бельмеса. Да вы не думайте, она еще выкарабкается, вот увидите, ей только помочь, поработать с ней, на современном уровне…

— Да что вы так волнуетесь? — Ольга Анатольевна холодно и строго посмотрела на меня. — Не хотите — и не надо. Я просто так предложила, многие предпочитают дома умирать. Мы же не гоним ее, все, что полагается, делаем. Просто чтобы не было для вас неожиданностью… Можете пройти к ней, сами увидите… И насчет жалоб… Не надо, утихомирьте ее.

Я шел по коридору, заставленному кроватями, и в каждой кровати кто-то жил, копошился, налаживая в этих немыслимых условиях свой жалкий быт; на табуретках стояли цветочки в банках, компоты, конфеты; клубки с вязаньем и книжки лежали на одеялах, из-под кроватей выглядывали пестрые тапочки. Люди мирились, терпели. Что же делать, ведь никто не виноват в их несчастье. Сима лежала в самом конце коридора, в темном тупике без окон. Она лежала на спине, сжав руки под подбородком, натянув на них одеяло. В первый момент мне показалось, что она совсем не изменилась. Я наклонился к ней:

— Здравствуйте, тетушка! Что же это вы так? Только я уехал, а вы сразу болеть.

— Здесь не врачи, а коновалы, — глухо ответила она, пристально глядя на меня темными вытаращенными лихорадочными глазами, — они думают, раз одинокая старуха, так можно на нее и наплевать, они в наш угол совсем не ходят.

— Теперь будут ходить, я поговорил с врачом, сказал, какая вы у нас сильная и волевая…

— Не надо. Я сама за себя постою, я привыкла. Это Миша, он во всем виноват. Он сказал им, что я сумасшедшая.

— Дядя Миша? Он сюда приезжал?

— Да! Он сказал им, что я с детства была со странностями. Зачем он это им сказал?

— Да не может этого быть, вы что-то перепутали. Он просто приехал навестить вас…

— Да. Он привез мне деньги, а я прогнала его, не нужны мне теперь его деньги, у меня есть свои, — она показала мне из-под одеяла краешки кулаков, в которых что-то было зажато, — нянечкам за все надо платить.

— Будет вам, тетушка, что это с вами? Никогда вы такой не были! Не надо, бросьте. Вот успокоитесь, и сразу вам полегчает, пойдете на поправку. Я буду к вам приходить, что вам принести, чего вам хочется?

— Ничего. Я соседке просила позвонить, она все купит.

— Значит, я вам совсем и не нужен?

— Жора! — сказала она, и голос ее дрогнул. Теперь я увидел, что лицо у нее было красное, воспаленное. — Жора, прости ты меня за все и матери скажи, чтобы простила, великая я грешница. — И только тут я вспомнил, почему сегодня торопился к ней, что ей должен был сказать.

— Да ни в чем вы передо мной не виноваты. Наоборот, спасибо вам великое. Вы мне глаза открыли, я вас полюбил. И насчет Марго вы не беспокойтесь. Она хотела мне все рассказать, да не сумела, она даже обрадуется, вот увидите, с нее тоже лишняя тяжесть свалится. Все хорошо будет, вы не думайте. Ну почему вы плачете? Я к вам тогда больше не приду, если вы будете так…

Но она все равно плакала, вся сморщившись, отчаянно, горько, никаких сил не было на это смотреть. Я расцеловал ее, бормоча успокаивающие слова, и отступил, бежал. О чем она плакала сейчас? Вспоминала ли долгую свою безрадостную, безнадежную жизнь, в которой не было ни одного светлого дня, ни одного человеческого свершения. Или наоборот, сокрушенная болезнью и слабостью, предчувствовала сейчас свое близкое прощание с нею и оплакивала его? Я летел по коридору, а в ушах моих еще звучали эти сотрясающие душу ужасные звуки. Мне хотелось думать, что это я растревожил ее и, когда я уйду, она успокоится. Но это была неправда, я лгал себе, она плакала не из-за меня, мне не надо было уходить, надо было сидеть рядом, чтобы ей хоть в эту мучительную минуту было за что зацепиться в жизни, которая так стремительно утекала, уходила от нее. А я не выдержал, не смог. Я жаждал скорее на улицу, глотнуть свежего воздуха, забыть Симу.

На широких ступенях больничной лестницы я запнулся, кто-то очень знакомый медленно, тяжело поднимался мне навстречу. Я должен был сделать над собою усилие, чтобы вспомнить — это Мила, моя двоюродная сестра. Она была в пестром ситцевом платье, с тяжелой сумкой в руках, лицо усталое, встревоженное.

— Жорик! Ну как там она? Очень плоха?

Я кивнул.

— Ты только врачам не попадайся, они почему то на нее в ярости. Просто посиди, успокой. Она плачет.

— Я знаю. Мне папа говорил. Бедная старуха. Я посижу, ты не беспокойся. А я тебе звонить хотела. Приходи в пятницу, наши соберутся. Кое-кто будет, кого ты и не знаешь.

Мне сразу сделалось легче от разговора с Милой, оттого, что Сима не будет сейчас одна, оттого, что было с кем разделить тревогу и боль за другого человека. А я-то, по старой своей привычке, думал, что все по-прежнему лежит на мне одном, не думал даже, чувствовал так. А ведь за мною стоит семья. Даже у одинокой несчастной Симы я не был избранным, я не один, нас много, можем даже организовать дежурство, можем поддержать и ее, и друг друга. А мне это все еще было внове, я не привык.

Растерянный и поникший, я добрел домой и включил телевизор. Я смотрел «Сегодня в мире», «Московские новости», потом фильм по первому каналу, «Время» и еще один фильм по второй программе. Хороший вышел вечерок. Раз в месяц это еще можно выдержать, если не знаешь, куда себя деть.