По образу и подобию

НЕДЕЛЯ

Я проснулся с мыслью о Соне, нет, совсем не в том смысле, что скучал по ней, скорее сам себе удивлялся, почему это не звоню ей, до сих пор ни разу не выбрал времени. Я лежал и думал о ней, пытаясь разжечь воображение, но воображение молчало, не разжигалось. Сонечка торчала перед моим мысленным взором плоская, бледная и невыразительная, совершенно лишенная своего шарма, того особого нервного огонька, который в жизни всегда трепетал в ней, вызывая во мне вдохновение и жажду. Но сейчас я не понимал сам себя, Соня выглядела пошлячкой, а я набитым дураком. Может быть, так оно все и было? Вполне вероятно. Одно только мне не нравилось: почему-то у меня всегда так получалось, что предыдущее увлечение кончалось не раньше, чем начиналось новое. Неужели я такая уж размазня, без воли, без личности? Жалкая игрушка страстей? И какая же страсть захватила меня сейчас? Любознательность, родственные чувства или просто любовь к занимательным сюжетам? Кстати о занимательных сюжетах. Ксения, кажется, уже отбыла, иначе я бы не чувствовал себя так спокойно и мирно в собственной постели. Да, именно в собственной, вчера правосудие наконец свершилось, все это мне смертельно надоело, и я выпер ее на кухню. Хватит, сколько можно? Она божится и клянется, что скоро уже уедет. Куда, зачем, как — не мое дело, да и Ксения больше не заводит об этом разговоров, она поняла, что запуталась и завралась, а чтобы выпутаться, у нее не хватает ни ума, ни воображения, врет она обычно бессмысленно и спонтанно, понятия не имея, к какому берегу ее вынесет, так что сейчас наши отношения предельно прояснились: она — нахалка, я — дурак, с этим и придется доживать наш срок, но я чувствую, он уже близок, ей самой надоела моя уютная ночлежка, она не для нее, ей скучно и непонятно со мной. У нее какие-то свои дела и планы, для которых она и явилась в столицу. Вот и слава богу, скоро мы расстанемся и… Что будет потом? Как я намереваюсь продолжить столь нелепо начатый отдых? И вдруг странное слово, незнакомое и сладкое, явилось в мое сознание, и я снова увидел крупное хмурое лицо с ускользающими глазами, нет — не равнодушными и скучающими, как мне казалось вначале, а обиженными и прячущими растерянность. И это слово было, — вы не поверите, — папа. Папа! Разве такие слова бывают на свете? Разве могло оно прийти в голову нормальному человеку? Мне! Мне, который даже по слухам не знает, что это такое. И куда мне деваться с этим словом? Как с ним жить? Я к этому не привык, я не умею…

Я маленький, мне четыре года, я хожу в детский сад. Мне очень хочется прочитать на утреннике перед мамами какой-нибудь стишок, но воспитательница не разрешает, потому что я не выговариваю многие буквы, особенно букву «р». Я так и этак поворачиваю во рту язык, закручиваю его наверх, стараюсь изо всех сил, но ничего не получается. Мне обидно, воспитательница утешает меня. Ее зовут Марина Евгеньевна. Она маленькая, с короткими ножками, толстенькая, кругленькая как шарик, лицо у нее тоже как шарик, только с красными губками и маленьким-маленьким носиком, сверху над лицом огромная куча вьющихся волосиков, снизу — бант. Марина Евгеньевна очень красивая. Когда я говорю об этом маме, она вдруг начинает смеяться. Это мне приятно, потому что смеется мама редко. И вот я снова и снова повторяю, что Марина Евгеньевна красивая, но мама больше смеяться не хочет, ей почему-то надоела эта игра. Марина Евгеньевна была моей первой любовью. Я плакал, когда расставался с нею, переходя в старшую группу.

— Мама, а где наш папа?

— У нас нет папы, Юра.

— Ну а где же он, где?

— Да его и не было никогда, ты только мой сын, понимаешь?

Помню длинную голубую дачу, куда мы выезжаем на лето, маленький садик перед террасой, огороженный полосатым заборчиком, а в садике — песочница и деревянный пароход. Но мне нравится лес, в который нас водят на дальние прогулки, там я чувствую себя очень храбрым. Ведь в лесу могут водиться волки, а я их не боюсь. Еще помню розовые, слегка загнутые лоснящиеся сосиски, я их люблю. Рядом со мной за столиком сидит мальчик Клим, и я отнимаю у него сосиску. Нянечка стыдит меня, ведь у меня в тарелке еще полно еды. Я объясняю ей: когда я съем свое, у Клима может тоже ничего уже не остаться, отнимать надо сразу, это я хорошо понимаю. Я часто стою в углу, потому что я баловник. В углу я мечтаю. Однажды маме звонит папа Клима. Он говорит вежливым голосом:

— Извините, Маргарита Васильевна, что я обращаюсь к вам с такой просьбой, но мой сын буквально извел меня. Я понимаю, что это непросто и, конечно, заплачу сколько нужно…

— Я не понимаю, о чем идет речь, — удивляется мама.

— Как о чем? О пингвинчиках, конечно. Клим говорит, — у вас их десять. Вот мы и хотели бы купить одного.

— Какие пингвинчики? Что вы! У нас котенка в доме нет.

— Правда? Неужели они все это выдумали? Подумайте, — сокрушается папа Клима, — я тоже, знаете ли, удивился, ведь пингвиниха несет сразу только два яйца, откуда же десять пингвинчиков?

Я стою рядом и внимательно слушаю весь разговор. Мама смущена. «Откуда ты все это взял?» — спрашивает она и внимательно смотрит мне в глаза. Я удивляюсь, ведь они у меня есть, все десять пингвинчиков, я их вижу как живых. Странная мама, могли бы и подарить одного Климу, я ведь ему обещал.

Школьные годы вспоминать труднее, потому что школа — это целый океан во времени и пространстве, его не окинуть взглядом. Чего только не было в школе! И все-таки есть какие-то главные вехи. Например, то, что в классе я самый маленький. Из пионерлагеря я пишу маме: «Мамочка, я самый низкий человек в отряде». Мама до сих пор хранит это письмо, написанное на листке в двойную линеечку крупными корявыми буквами. Но я не страдаю от своего роста, потому что я шустрый и всегда нахожусь в центре событий, без меня не проходит ни одна драка, ни одно интересное начинание. Помню себя на крыше маленького цветочного магазинчика, нас двое, я, третьеклассник, и мой друг из первого класса. Нас интересует труба. Директорша магазина в белом халате снизу кричит нам, чтобы мы слезли, я потихоньку показываю ей кулак. Зима, на крыше очень холодно. Мы отковыриваем от трубы кирпич, пальцы заледенели. Вдруг на крыше появляется молодой парень в ватнике и очень ловко хватает нас за воротники, мы извиваемся, но вырваться не можем, наши портфели летят вниз. Нас запирают в какой-то кладовке. Я слышу через дощатую стену, как директорша звонит по телефону моей маме. Мы барабаним в стену кулаками, никакой реакции. Тогда я принимаю решение: я подожгу этот магазин. Я хорошо помню, что спички из кармана моего пальто вчера вытащила мама, но все равно выкрикиваю угрозы сквозь щели двери. Наконец приезжает мама. Она очень долго потом сердится на меня. Я не понимаю почему, ведь я вел себя так благородно, всю вину взял на себя одного, полностью выгородил друга.

Еще одно зимнее воспоминание, более раннее. Наша учительница Мария Алексеевна стыдит меня перед всем классом за грязь в парте. Я очень рассержен, просто взбешен. Я хватаю стопку книг со своего стола, в ярости бросаю ей под ноги и, толкнув ее, лечу на улицу. «Перфильев, вернись», — несется за мной крик. Но я никого не слушаю, я решил уйти из школы, уйти из дома, никогда к ним больше не вернусь, пусть ищут меня, сколько хотят, я уйду, уйду навсегда. На улице очень холодно, я топчусь в каком-то дворе, сижу на занесенной снегом лавочке, я промерз насквозь. Мария Алексеевна ищет меня, она уже изучила мой характер. Мамы нет, мама на работе, надо найти и привести меня домой, сам я не приду, упрямый. Мария Алексеевна нашла меня наконец, она вся красная, у нее гипертония, после этого случая она неделю не приходила в школу, болела.

И все-таки в школе меня любят, когда произносится имя Перфильев Юра, все начинают улыбаться, — нянечки, учителя, буфетчицы, завхоз. Меня все знают, хотя я и маленький. На собраниях маму обычно ругают, моя фамилия стоит во всех списках провинившихся. Однажды мама взрывается: «Позвольте, но в этот день ребенок вообще не был в школе, он болел, не мог он в этом участвовать!» — «Правда? — удивляется учительница. — Ну все равно. На прошлой неделе тоже разбили стекло, значит, он был там, без вашего сына ничего не обходится».

У нас в классе медицинский осмотр, нас проверяют на кожные заболевания. Мальчиков и девочек разводят по разным углам и заставляют раздеться до трусиков. Всем нам это неприятно, девчонки хнычут, мы бодримся. Когда врачи осматривают Настю Раковскую, я вдруг срываюсь с места, подбегаю к ней и с хохотом заглядываю за оттянутую резинку трусиков. Я сам не понимаю, как это со мною случилось и почему, Настя мне никогда особенно не нравилась, она пискля и воображала.

Вечером ее мать звонит моей маме. Она возмущена и требует, чтобы я завтра же извинился перед Настей. Мама смотрит на меня с жалостью и удивлением.

— Зачем ты это сделал, Юра?

— Вот еще! Стану я смотреть на девчонок! Да мне они все противны до одной, — воплю я пронзительным бесшабашным голосом. Я отрицаю все, я стою насмерть, и одна только мысль смущает меня — зачем Настя рассказала своей маме, ведь это никого не касается, только меня и ее.

— Мама, а кто был мой папа?

— Он не знал тебя, Юра. Он не был тебе отцом, он был плохой человек, не думай о нем.

Девчонки в нашем классе стали такие огромные, что мне просто стыдно на них смотреть. Мне кажется, чем сидеть в четвертом классе, лучше бы они все скорее выходили замуж, тем более что они только о том и мечтают. Без них бы стало куда веселее, все-таки они не дают нам, мальчишкам, развернуться как следует. Мы разрабатываем свой алфавит, чтобы писать записки друг другу, а они бы ничего не понимали. Еще мы меняемся солдатиками. Некоторые их продают. Мы горячо обсуждаем вопрос: если украсть солдатика, то кража это или нет? Большинство считает, что это военная хитрость. Кроме солдатиков в ходу у нас марки, значки и маленькие машинки. Эти машинки привозят из-за границы, у меня нет ни одной такой. Я страстно мечтаю, чтобы мама где-нибудь достала такую машинку и подарила мне на день рождения.

Мама удивительно умеет устраивать дни рождения. В выходной, когда приходят гости, все обыкновенно, она печет яблочный пирог, покупает лимонад, и все проходит, как у всех. Зато в самый день рождения у нас свои правила. Мама покупает самые обыкновенные подарки, иногда просто необходимые нам вещи, но их обязательно несколько. Она их прячет в нашей комнате, а я должен искать. Для того чтобы я догадался, что и где искать, она сочиняет смешные зашифрованные стихи, например, такие: «А под тем, на чем сидят, те, кто ходят, но стоят». Это значит, что под диваном спрятан новый пузатый будильник. Куплетов было много, а значит, много и подарков, я ползаю на коленях по полу, лезу на стены, хохочу, весь захожусь от счастья. Я так люблю эту кутерьму, что, когда мне должно исполниться восемнадцать, я уже студент и понимаю, что с детством покончено, я все-таки не выдерживаю и прошу маму: «Конечно, теперь это стыдно, я понимаю, но, пожалуйста, устрой мне все, как всегда, в последний раз…» — а мама отворачивается.

В пятом классе я получаю первую в жизни любовную записку. В записке так и говорится: «Я вас люблю, а вы не обращаете на меня никакого внимания. В. Л.» Написана она аккуратным и чистеньким девчоночьим почерком. Я поднимаю глаза и внимательно оглядываю класс, пытаясь сообразить, кто из девчонок это сделал, но никого подходящего с такими инициалами не могу отыскать. На перемене ко мне подходит наша первая отличница Таня Бугрова и говорит: «Напрасно ты ее ищешь, она не из нашего класса». — «Очень мне надо!» — равнодушно бросаю я, и с этого дня все мои мысли сосредоточиваются на поисках моей таинственной поклонницы. Я составляю хитроумные планы ее разоблачения. Планы так сложны, что приходится посвятить в них некоторых моих товарищей, мы все увлечены, постоянно совещаемся, рыщем по школе. Тайна открывается неожиданно, сама собой. Младший брат одного из моих приятелей сообщает, что в меня влюблена Виолеттка Лопухова и весь их третий класс знает про это. Я оскорблен до глубины души. Как я мог так опозориться! Третий класс, ну и девчонки теперь пошли! Конечно, потом я эту Виолеттку рассматриваю поподробнее, она маленькая, плотненькая, но очень бойкая, волосы заплетены в короткую толстую косу. После этого я успокаиваюсь, хорошо, что не уродина какая-нибудь, а так ничего, я же не виноват, что ей понравился.

Девчонки вообще не очень интересуют меня, зато вдруг все мальчишки нашего класса начинают увлекаться спортом. Зимой мы играем в хоккей, мы все записались на стадион Ленина, покупаем шлемы и наколенники, выбираем клюшки. Мы мечтаем о настоящей форме, но с этим пока туго. Зато я и без формы самый результативный игрок нашей команды. Мама сердится, что я так часто ломаю клюшки. Мы очень не хотим, чтобы приходила весна. Со скуки приходится играть в гандбол в школьном спортивном зале, но, едва подсыхает на улице, начинается футбол. И мы сразу понимаем, что он в тысячу раз лучше хоккея. Мы играем все дни напролет, на улице, в школьном дворе, где придется. Теперь мама сердится, что я прихожу поздно и очень грязный.

У нас новый учитель географии, молодой веселый. Он вместе с нами играет в футбол. Он делает на нас диссертацию, а когда сделает, вернется в университет. Он два года жил в Англии и здорово рассказывает про заграницу. Поэтому география становится нашим любимым предметом. Дома я роюсь в книгах, чтобы блеснуть перед ним на уроке своими выдающимися знаниями. Но блеснуть не удается, таких умных, как я, много, все знают географию на пять. Мы мечтаем путешествовать по разным странам, но только по цивилизованным, ходить в походы, жить в палатках и все тому подобное мы не любим. Откуда берется у взрослых уверенность, что дети любят походы, мечтают ночью сидеть вокруг костра? Мы к этому не стремимся. Сидеть нам больше нравится в удобных креслах. Мы любим комфорт и не желаем с ним расставаться. Из-за этого у нас конфликт с нашей классной руководительницей, у нее по внеклассной работе запланировано три похода в год, один зимний на лыжах, один — на юг в весенние каникулы и летний трехдневный по окончании занятий. Но никто никуда не записывается, на юг хотят одни девчонки, а после занятий не хочет никто. У всех свои планы.

— Мама, а отец, он был кто?

— Никто. Он нас предал, Юра. Да и что теперь говорить, его больше нет.

— Он умер?

— Для нас он давно умер.

И вот наконец приходит любовь. Я не понимаю, как жил без этого раньше, как я мог жить! Она сидит впереди меня, через парту. Я целый день могу не отрываясь смотреть на нее. Она тоненькая, хрупкая. Ее зовут Люда. Бывают же такие удивительные прозрачные имена! Когда ее вызывают, а она не знает урока, она встает и молчит, только голову едва заметно отворачивает к окну, и тогда я вижу, как через ее ушко просвечивает солнечный свет. И волосы ее тоже начинают золотиться по самому краю. Я не могу оторвать от нее глаз. Мы с ней не встречаемся и почти не разговариваем, просто я постоянно наблюдаю за ней, как она ходит, как молчит, как улыбается. Лицо у нее удлиненное, бледное, немножко веснушчатое, большие круглые светло-голубые глаза и ресницы лучиками. Целыми днями и в школе, и дома я пытаюсь нарисовать ее. Безуспешно. Я не умею рисовать. Я никому не говорю о своей любви, но ребята замечают и посмеиваются надо мной.

Я решаю пригласить ее на день рождения. Но для этого надо пригласить и тех девочек, с которыми она дружит. Я долго это организовываю. Все очень сложно. В результате все пришли, кроме нее, она заболела, у нее ангина. Я совершенно растерян и убит, но, чтобы не показать этого, веду себя особенно развязно. Девочкам у нас понравилось.

Люда все болеет, и я решил навестить ее. Дверь открыла ее мама. Она в положении. Это очень странно, но мне не до нее. Сердце у меня колотится как сумасшедшее. Я вхожу в комнату. Люда лежит в постели в выцветшем голубеньком детском платьице. Она смотрит на меня без улыбки. Я тоже смотрю и не знаю, что сказать. Я вижу на одеяле раскрытую книгу. В литературе я чувствую себя довольно уверенно. Мы начинаем осторожный разговор. Такое чудо разговаривать с ней один на один. На прощанье она говорит мне: «Приходи завтра». Всю ночь я не могу заснуть. Нетерпение, восторг, ожидание сжигают меня. «Приходи завтра, — стучит у меня в голове, — приходи завтра, приходи завтра, приходи завтра…» Я кручусь с боку на бок и засыпаю под самое утро. Мама едва смогла разбудить меня.

Однажды, когда я тащусь за Людой следом, она замечает меня, оборачивается и ждет, пока я ее догоню. С тех пор из школы мы ходим вместе. Никто не удивляется, все знают, что у нас любовь. На улице уже совсем тепло, мы ходим без пальто. Я страстно мечтаю, что когда-нибудь она замерзнет, и я накину ей на плечи свой пиджак. Я знаю все Людины тайны. Она давно осталась без отца. А теперь ее мама вышла замуж. Ее новый отец председатель райисполкома. Он вдовец, и у него есть взрослый сын Кирилл. А месяц назад родился еще один ребенок, мальчик Максик, Люде очень нравится возиться с ним. С новым отцом она в хороших отношениях и зовет его «папа». Все это кажется мне удивительным. Я даже и помыслить не могу, чтобы моя мама привела к нам в дом чужого человека, пусть бы он даже был министром. Все равно он был бы нам чужой. Лучше уж жить совсем без отца, чем называть папой неизвестно кого. Тут все дело, конечно, в Люде, она такой человек, что просто никого не в состоянии обидеть, вот и делает вид, что любит его, чтобы он не огорчался.

Настает лето, и мы разъезжаемся, расстаемся надолго. Я опять еду в лагерь, а Люда где-то на даче. Я ужасно скучаю без нее, просто умираю. Знакомая до мелочей лагерная жизнь больше не увлекает меня, я делаюсь такой злой и мрачный, что все удивляются. Я с нетерпением жду осени. Но, когда мы встречаемся, происходит что-то ужасное, я не узнаю Люду. Она уже не такая худенькая, а главное, стала значительно меньше ростом. Оказывается, это я так вырос, мы с интересом рассматриваем друг друга. Дружба наша продолжается, но как-то иначе, чем прежде. Раньше я один во всем классе видел ее, а теперь все признают, что Люда особенная. Конечно, в школе полно девчонок ярче, эффектнее, может быть, даже красивее ее, но женственнее, изящнее, нежнее нет ни одной. И теперь все ребята признали это. А Люда даже не удивляется, принимает все как должное, у нее вдруг становится много поклонников. И хотя она дружит только со мной, мне все это неприятно и обидно. К тому же у Люды теперь совсем мало времени — то она гуляет с Максиком, то сидит с ним, а то идет в театр, новый отец постоянно достает ей билеты. Несколько раз она приглашает и меня, но отказывается взять деньги за билеты, и каждый раз мы ссоримся. Не только из-за билетов — мне неприятно во всем быть на ее попечении. Мы теперь вообще часто ссоримся, и тогда я начинаю страдать и перестаю учить уроки. Теперь у меня полно троек по всем предметам. Меня пересаживают на первую парту. Ко всем моим прочим бедам у меня, оказывается, развивается близорукость, я почти ничего не вижу вдали. Но самое печальное то, что на уроках я теперь не вижу Люду, она сидит сзади. От этого уроки делаются еще нуднее. У меня появились первые в жизни двойки. Мама смотрит на меня с удивлением, но не ругает меня, она понимает, что у меня на душе, хотя я ей ничего такого не говорю. Но в том-то и дело, что ей и не надо ничего говорить, мама все понимает сама, такой уж она человек.

К десятому классу от наших былых отношений с Людой не остается почти ничего. Я стараюсь не думать о ней, много занимаюсь, бегаю по вечерам, несмотря на запрещение врачей, качаю гири, даже на бокс стал ходить, тренер хвалит меня, потому что я очень подвижный. Время в десятом классе пролетает как-то особенно быстро. Весной на меня надели очки. Я еще не успеваю привыкнуть к ним, а вот уже и последний звонок. Медный колокольчик с голубым бантом раскачивает крошечный мальчик, которого несет на руках Люда. Мы прощаемся со школой, скоро сюда придут другие ребята, вроде вот этого Максика. Я смотрю на Люду с ребенком на руках, и сердце мое сжимается. Я понимаю, она уже совсем взрослая; по внешнему облику, по мыслям и поведению она настоящая женщина, маленькая, нежная, прелестная женщина. И наверное, она скоро выйдет замуж за кого-нибудь из своих многочисленных взрослых поклонников, которые так и вьются теперь вокруг нее. Не за меня же. Я смотрю на нее с тоской и обожанием, как когда-то в восьмом классе, теперь мы опять бесконечно далеки друг от друга.

На выпускном вечере она подходит ко мне. Мы танцуем и много смеемся. За все эти годы я так ни разу и не поцеловал ее. И вдруг она сама обнимает меня за шею и быстро целует в губы, в щеки, в нос.

— Милый мой, хороший, родной, — бормочет она, — как печально, что мы расстаемся. Навсегда, навсегда… Ты меня будешь помнить, Юрочка? Будешь?

Что-то рвется, сотрясается у меня в груди, я то ли кашляю, то ли плачу, я вырываюсь от нее и убегаю из школы совсем, домой.

Осенью Люда действительно вышла замуж и переехала куда-то в другой район, больше мы с ней никогда не виделись.

Я учусь в институте. Я очень переменился и тоже стал взрослым. Маму я теперь называю Марго и уверен, что придумал это сам. Она не хочет слышать этого имени и очень сердится на меня, но я только смеюсь, мне нравится ее поддразнивать. Я очень доволен собой, во-первых, потому, что теперь твердо знаю, что нравлюсь девушкам, многие в нашем институте проявляют ко мне внимание, да и вообще все идет хорошо. Осенью, когда нас посылали на картошку, у меня был короткий, но результативный роман с одной старшекурсницей, который очень поднял меня в собственных глазах. Я горжусь, что проявил мужской характер и не влюбился в эту женщину. А во-вторых, самое главное. Я учусь с удовольствием, в институте мне все нравится — и обстановка, и выбранная мною специальность. Я учусь легко. Ребята хороводятся вокруг меня, хотя я не прилагаю к этому никаких усилий. Все получается естественно и просто, само собой. А это значит, что я на своем месте. Разве это не счастье, не везение? А недавно я познакомился с одной необыкновенной девушкой, такой девушкой, о которой можно было только мечтать. Она не только красивая, самоуверенная, гордая, но еще и умная, из хорошей, интеллигентной семьи. Она все читала, все видела, все знает, она учится в университете. Зовут ее Инга. У нее длинные карие с поволокой глаза, густые, гладко расчесанные темные волосы, смуглая кожа. Одевается она очень сдержанно и просто, у нее свой стиль. Краски она никакой не признает, даже ногти без маникюра. Она волнует меня, как никто никогда не волновал. Я чувствую в ней властно сдерживаемый, но сильный темперамент, и меня влечет к ней с неудержимой силой. Наверное, я люблю ее. Смутно я понимаю, что время мое пришло, у всех моих друзей есть свои девушки, все вокруг влюблены, одни уже подали заявление в загс, другие собираются, дело не в этом, дело в том, что так или иначе все вокруг женятся. И я тоже твердо останавливаю свой взгляд на Инге, наверное, в ней моя судьба. А если не в ней, то в ком же, черт возьми! Я постоянно рвусь к ной, даже Марго замечает, что со мной не все ладно. А впрочем, что это значит — не все ладно? У меня, наоборот, все замечательно, я вижусь с Ингой часто, чуть не каждый день. Начинаем мы с театров, потом переходим к поцелуям, и театры как-то отходят на задний план. Зимой, когда бродить по улицам становится холодно, мы обосновываемся у Инги. Они живут в отдельной трехкомнатной квартире, у Инги своя большая, красиво обставленная комната. В ней мы совершенно одни. Сколько бы мы ни сидели здесь, что бы ни делали, никто и никогда не заходит к нам, а если надо позвать нас к обеду или к чаю, Ингина мама Софья Александровна осторожно стучит и разговаривает с нами через дверь. Это удивляет меня. Марго тоже, наверное, не стала бы заходить ко мне, но никакой неясности в своем доме она никогда бы не допустила, она все спросила бы с меня, но спросила строго, раз и навсегда… А здесь… Инга спрашивает:

— Юра, а кто был твой отец?

— Не знаю. Я никогда его не видел.

— И не интересовался, кто он был?

— Мне это все равно. Если я ему был не нужен, то зачем он мне? Да и вообще все это старая история, не будем об этом.

Инга пожимает плечами.

С каждым днем я засиживаюсь все позже и позже, но никто этого как будто бы не замечает. Ингины родители приветливы со мной, я часто обедаю и ужинаю с ними. Николай Васильевич говорит со мной о литературе. Он историк, кандидат наук, у него прекрасная библиотека. Иногда я беру у него книги, которые он почти никому не дает. Софья Александровна тоже где-то работает, я не очень вникаю — где. Мне не нравится другое. Инга очень похожа на свою мать, и мне не хочется, чтобы она через несколько лет стала такая же — грузная, с толстыми ногами и свистящим дыханием. Это почти всерьез волнует меня, какая будет моя жена через пару десятков лет. Зато Софья Александровна прекрасно готовит. Я сам замечаю, что ем у них слишком много, с неумеренным аппетитом. Софья Александровна с улыбкой смотрит на меня.

— Вы очень вкусно готовите, — говорю я радостно, с набитым ртом. Она удивляется:

— Но ведь это обыкновенное тушеное мясо.

Вдруг до меня доходит, что мне всадили шпильку. Я делаю над собой огромное усилие, чтобы спокойно дожевать то, что у меня во рту. Инга все замечает, но ничего не говорит, глаза ее вспыхивают, она с интересом наблюдает за нами. Я не могу понять, случайность это или Софья Александровна действительно что-то имеет против меня. На всякий случай в дальнейшем я хитро избегаю застолий, а если все-таки попадаю на них, веду себя сдержанно. Вообще-то это мне нетрудно, я по природе не чревоугодник. Да и Марго воспитала меня в равнодушии к пище земной. Мы живем очень скудно, и я давно к этому привык. Да и не за этим я хожу сюда. Наши отношения с Ингой делаются все откровеннее. Поцелуи становятся уже не поцелуями, целыми длинными вечерами мы молча безумствуем на диване. Но до того, чтобы лечь в постель и предаться нашей любви, дело не доходит. Одной стороной своего существа я хорошо понимаю Ингу, через эту черту ей трудно переступить, раз уж она воспитана в строгости и чистоте. Но сомнения мучают меня: да что же это за черта, в чем ее сущность, если все равно уже мы любим друг друга, не только душой, но и фактически, черт возьми! Так чистота ли это или трезвый расчет? А может быть, они по каким-то необъяснимым, непонятным мне соображениям тоже выбрали меня и вот всей семьей, как телка, загоняют в стойло? Но зачем тогда эта проклятая черта, уложили бы нас в постель, и дело с концом! И тут до меня начинает доходить: они тоже не уверены во мне, и черта — это просто запасной выход на случай, если я вдруг передумаю. И тогда окажется, что ничего и не было, совсем ничего, со мной просто пошутили. Что же это за любовь такая, с оглядкой? Получается, что это вообще никакая не любовь, а так, ловушка, ловушка с приманкой, потому что все самое главное будет уже потом, после нашей свадьбы. И эта мысль, прежде обжигавшая, оглушавшая меня радостью, теперь становится двусмысленной, неясной. Чем дольше я верчу ее и так и этак перед своим мысленным взором, тем сомнительнее все делается. А что я могу предложить взамен их богатств? Какова будет моя роль в этой семье? Почему они выбрали меня, и кто меня выбрал? Родители ли уступают капризу любимой дочери или она легко соглашается с их выбором? Я не понимаю, любит ли она меня или это чувство ей вообще незнакомо и его заменяет холодный расчет, как проще и удобнее найти подходящего для будущей жизни послушного мальчика? Я сомневаюсь во всем. А вдруг все это и правда так? Согласен ли я на такую роль? А если не согласен, можно ли еще отступить, не поздно ли?

Я ухожу от Инги поздней ночью, растерзанный, измученный, почти больной. Внезапно меня охватывает ужас. Все слишком сложно. Я не хочу этого, я устал. Я хочу быть свободным, независимым, я хочу все решать сам. Не пойду я в эту семью, где из меня сделают раба, где кто-то будет содержать меня для Ингиного удовольствия и всю мою жизнь планировать по-своему. Почему все получилось так? В чем я ошибся? Ведь все было так хорошо, я полюбил Ингу, я ни о чем плохом не думал. Зачем они вмешиваются, зачем все портят?! А может быть… может быть, дело совсем не в них? Ведь Инга знает их лучше, она может сама остановить их. Не останавливает. Значит… А что я, в сущности, знаю о ней? Люблю ли я ее? Только тут я начинаю понимать — то, что влекло меня к Инге, не было любовью в широком смысле слова. А может быть, все не так, может быть, любовь была, начиналась. Но неясность, неискренность, свойственная этому дому, все уничтожила, сожрала, и кто-то с затаенным злорадством посмеивается теперь над нашими смятенными чувствами: да полно, кому она нужна, эта ваша любовь, разве в ней дело? Вот женитесь, тогда и разберетесь что к чему. Все в этой схеме отвратительно, все бесит меня, я не желаю быть игрушкой в чьих-то руках. Если бы наши отношения с Ингой пришли к своему естественному завершению, все уже давно было бы ясно, но так… Какой во всем этом смысл? Она просто морочит мне голову, издевается надо мной! Я не хочу жениться на ней, теперь уже ничего не вернешь, с этим надо кончать! Я принимаю решение, но не так-то просто его выполнить. Все так расплывчато, неясно. Что я скажу ей, как объясню свое неожиданное решение? Уехать, мне надо уехать. Но как, когда, куда? С трудом я дотягиваю до лета. Я скрываюсь от Инги, у меня не хватает мужества хоть как-нибудь все это ей объяснить.

Инга держится молодцом, она все понимает, но слишком горда, чтобы признать свое поражение. Да и было ли все это на самом деле, уж не приснилось ли мне? У Инги полно поклонников, она прекрасно проводит время. Мы иногда встречаемся в компаниях и очень веселимся, смеемся и разговариваем как ни в чем не бывало. Но выводы свои я делаю раз и навсегда, больше я не позволю женщинам ни командовать собою, ни морочить мне голову. Или — или, мне нужна полная ясность. О женитьбе я конечно же не думаю, теперь-то куда мне торопиться? Так проходят годы.

И вот опять лето. Маленький тихий городок на Волге, высокий песчаный берег, березовые леса. Я в доме отдыха. Кругом царит невообразимое веселье — танцы, волейбол, купания, разудалые лесные кутежи, и все — большой молодежной компанией, где все влюблены друг в друга, все перепутаны, все во все посвящены. Я живу в комнате с парнем по имени Володя. Теперь убей меня, я не вспомню, кто он был такой и откуда взялся, но там мы почему-то выдаем себя за братьев. Мы изо всех сил ухаживаем за двумя девушками, Валей и Таней, вернее, ухаживаем мы оба за Валей, но Валя никуда не ходит без Тани. Все это ужасно смешно, потому что на самом деле не нужна мне ни Валя, ни Таня, я ведь совсем уже взрослый человек. Я только что кончил институт и получил назначение в нашу контору. Это такое счастье, такое везение! Я на седьмом небе и вот приехал сюда отдохнуть от суматохи и треволнений последнего года. Первого августа мне на работу, а пока… Девушки, как всегда, благосклонны ко мне, у меня есть подозрение, что Володя старается зря и Валя и даже Таня явно предпочитают меня. Валя хорошенькая девушка, среднего роста, светленькая, с курносым носиком и серыми лукавыми глазками, улыбчивая, веселенькая, ее немного портит серое пятно под подбородком от неумеренной игры на скрипке. Таня полная противоположность Вале, большая, толстая, серьезная, с прекрасными темными глазами, она веселится вместе с нами, но все делает неумело и странно, она не приучена к легкой жизни. Обе девушки перешли на второй курс разных технических институтов, они тоже познакомились только здесь, одна комната на двоих кого только не сводит. Но вообще-то дом отдыха принадлежит работникам искусств, поэтому здесь множество всякого интересного народа, молоденьких актрисочек, балерунов, музыкантов, попадаются даже маститые деятели всех родов, но на них мы смотрим со стороны, нас они не особенно интересуют. Дни наши заполнены множеством неотложных дел. В одиннадцать соревнования по волейболу, потом мы толпой идем в городок добывать цветы, у кого-то из девушек завтра день рождения. Мы проходим весь город и наконец попадаем на дальнюю тенистую улицу, где почти в каждом дворе цветник. Но купить цветы никак не удается, то на нас бросаются огромные лохматые собаки, то калитка заперта и никто не отзывается на стук, то цветы нам не нравятся, а в одном дворе хиленький подозрительный дедок запросил с нас такую сумму, что у нас рты раскрылись от удивления. Наконец нам удается купить три разлапистых пестрых георгина, а зелень к ним мы рвем уже без спроса тут же, в саду. Идти назад далеко, жарко, золотая пыль висит в воздухе, страшно хочется купаться, еще больше — пить, но мы держимся, смеемся, поддразниваем друг друга. По дороге заходим еще в магазин купить вина, пряников, консервов для завтрашнего пикника, больше купить нечего, да и вино тоже плодово-ягодное, зато дешевое, местные жители ехидно называют его «удар в печень». Когда мы приходим в дом отдыха, георгины наши заметно сникли, до завтра они скорее всего не доживут, но нам некогда, мы торопливо суем их в графин с теплой желтоватой водой и летим в столовую. К обеду мы конечно же опоздали, но подавальщицы давно привыкли к нам, остывший обед еще не убран со столов, мы едим без аппетита, зато жадно пьем безвкусный жиденький компотик, выпрашиваем еще по стакану и вдобавок получаем целый чайник горячего чаю. Мы выходим из столовой с раздувшимися животами, но делать нечего, все равно мы сразу идем купаться, потому что все мы в пыли и жара невыносимая. В воде сразу делается легче. Плавать лень, мы плещемся у самого берега, лежим на сыром песке. Простор, тишина, вода на солнце кажется голубой и непрозрачной, дальний плоский берег почти не виден в сизом мареве. Время летит, проваливается куда-то, а до ужина еще надо выбрать лодки на завтра, отогнать их в сторонку и договориться с лодочником. Мы придирчиво осматриваем уключины, проверяем, нет ли в днищах течи, нарочно притапливаем отобранную эскадру. Между лодками ходят зеленые тени, вода звучно шлепает в борта. Наконец-то жара начинает потихоньку спадать. Скоро танцы, а потом самое лучшее время, провожанья до самой темной ночи, поцелуи, торопливые разговоры, шепот, шорох кустов, свет луны на занавесках, на белых рамах и серых стенах и каждый раз карабканье в окно, потому что все двери уже заперты.

А вот и пикник. Мы приплыли сюда сразу после обеда, пришвартовали лодки в крошечной, глухой бухточке и по крутой тропинке поднялись на обрывистый песчаный берег. Мы давно облюбовали это место — лес, а в лесу цветочная поляна. Пока мы разбрелись кто куда, на поляне хозяйничает одна Лидочка, она совсем еще девочка, школьница, перешла в десятый класс. Конечно, мы не собирались брать ее сюда, но сегодня утром она совершила подвиг, она увидела, с каким выражением лица я рассматриваю наш заготовленный со вчерашнего дня букет, и засмеялась: «Эх вы! Да разве с георгинами можно так обращаться? Давайте-ка сюда, у них же головки тяжелые… У вас спички есть?» Она минут десять колдовала над георгинами, ощипывала, подкладывала, и в результате букет стал почти совсем приличный. Я на радостях чмокнул ее в щеку, она отпихнула меня и сказала: «А можно я сегодня с вами поеду, я вам салат приготовлю, я умею…» И вот теперь она хозяйничает на поляне, ползает по колени в цветах, что-то переставляет, устраивает. Почему все это так ясно запомнилось мне? Я медлю на поляне, а с опушки леса меня окликают Валя и Володя, Вале не хочется уходить без меня, а я нарочно ее дразню. Мы медленно бредем между белых стволов, на Вале зеленое ситцевое платьице, иногда она словно исчезает, растворяется на фоне леса, только ее загорелые руки плавно плывут в воздухе. Все вокруг белое и зеленое. О чем мы говорим? Ничего я не запомнил, а может быть, и тогда не слышал? Я искоса посматриваю на Валю и вспоминаю, как вчера… А впрочем, какие это все невинные забавы! Володя рассказывает что-то смешное, мы все хохочем, немножко неестественно. А впереди темно-красным неуместным здесь пятном выделяется Таня. Как можно было так одеться на пикник? Таня не участвует в разговоре, она собирает грибы. «Осторожно! — вдруг кричит она мне. — Подожди, не двигайся!» Я замираю. Она опускается передо мной на колени и вытаскивает прямо из-под моих ног крупный крепкий гриб, потом еще один и еще. Белые. Грибы действительно очень красивые, тугие, бархатистые, с коричневыми шляпками, но поражает меня не это, меня поражает, как снизу вверх смотрит на меня своими прекрасными глазами Таня, смотрит серьезно, требовательно, почти трагически. Мне делается не по себе, хочется скорее забыть этот взгляд, я помогаю ей подняться. Валя весело смеется, она все заметила, она неглупая девушка и понимает, что сейчас проиграла очко. Разговор замирает, мы заходим все дальше в лес, пока не начинаем вдруг улавливать какие-то звуки из дальнего далека. Нас зовут, всех зовут к столу. Мы идем, торопимся на голоса, почти не разбирая дороги, ноги путаются в траве, над головой плывут белые облака. Лето, молодость…

Потом мы лежим в примятых цветах. На бумажной скатерти перед нами груда яств, бабочки порхают над консервными банками, мы поднимаем первый тост за именинницу. Я не помню, как зовут эту девушку, помню только, что за ней ухаживают несколько очень красивых мальчиков из театрального училища. Девушка тоже хороша, весной ее пробовали на большую роль в кино, но не взяли, у нее что-то случилось с глазами, она начала слепнуть от софитов. А может быть, дело было совсем и не в этом, какая разница! Все равно эту девушку надо развеселить. Мы пьем стакан за стаканом, вино приторно-сладкое, противное, я искоса поглядываю на наших подруг. Валя давно уже отставила стакан в сторону, зато Таня продолжает пить наравне с ребятами, мне делается страшно за нее. Какая нелепая девушка. Я незаметно пересаживаюсь поближе к ней, тихонько шепчу ей на ухо: «Девочка, угомонись, сейчас ты напьешься и получится конфуз». Она оборачивается и пристально смотрит мне в глаза совершенно трезвыми, печальными и серьезными глазами. Она говорит: «Ну почему, почему всегда так? Почему я не умею быть такой, как все? Что мне делать, Юра?» На минуту меня охватывает смущение. Какое лицо у нее! Вдохновенное, умное, нежное. Да она же красавица! И эта высокая шея и полные плечи в темном шелке. Господи, куда я глядел раньше? Я понимаю, что это обман зрения, солнце уже опустилось за лес, на поляне сумерки. И все-таки дело не в этом, дело в чем-то другом, более глубоком, важном. Что-то я понимаю не так, может быть, не там ищу? Я понимаю: это Таня, она настоящая. Конечно, она не любит меня, на этот счет я могу не беспокоиться, все это детские игры. Но тем не менее то, что происходит с ней, серьезно, очень серьезно, девушка ищет себя, это ее личность пробивает себе путь через обыденное, через пошлое, она ищет себя. И найдет, даже если останется такой же неуклюжей и несчастной. Потому что она — человек, потому что у нее такие серьезные, умные, все понимающие глаза. А Валя… за Валю можно не беспокоиться, она мгновенно сольется с толпой, стоит только отвести от нее глаза.

Вечер идет своим чередом. У Володи сегодня праздник. Наконец-то он победил меня, он лежит рядом с Валей, прижавшись к ней плечом, они о чем-то шепчутся и громко смеются. Уже совсем темно, черные пятна теней обступили лес, только половинчатая, но яркая луна освещает поляну. Кто-то вдруг вспоминает, что у нас есть с собой музыка. Батарейки в магнитофоне давно подсели, динамики охрипли, но в лесной тишине все слышно отчетливо и кажется чудом. Несколько пар, тесно прижавшись друг к другу, кружатся под луной, я уже не могу разобрать, кто с кем… Цветы давно вытоптаны, поляна пропала.

Меня кто-то дергает за рукав, это Лидочка, я совсем забыл про нее, она горячо шепчет: «Юра, эта твоя знакомая, Таня, она пошла к лодкам, я боюсь, она какая-то странная сегодня и столько выпила… Может быть, ты посмотришь за ней?»

Мы вместе торопливо спускаемся по крутой тропке к реке. Здесь еще тише, мы слышим каждый свой шаг, дыхание, плеск воды, шорох лодок, трущихся друг о друга. Таня уже в лодке, темная неясная фигура, она неловко отталкивается веслом от берега, слышно, как песок скрипит и чавкает под веслом. «Таня, подожди!» Она сутуло оглядывается, молча ждет. «Что там у вас? — слышится звонкий голос сверху. — Кто уезжает?» Я откликаюсь: «Это я, Юра, со мной две девушки. Нам пора…» Я снимаю туфли. Ах какая прохладная, какая удивительная вода, мягкий заиленный песок, какая нежность во всем! Мы забираемся в лодку, я сажусь за весла. Таня тихо всхлипывает на корме, Лидочка молчит, а я все гребу, и гребу, и гребу в ночной тишине, упрямо, бессознательно, словно во сне, отталкиваюсь от черной неподатливой воды и смотрю, как стекают с весел светящиеся под луной капли. Вот мы наконец и дома. Я ступаю босыми ногами на холодные доски причала и привязываю лодку. Девушки продрогли, молчат, мы торопливо шагаем по дорожке к корпусу, за углом приоткрытое окно, оставленное специально для нас. Сначала мы вдвоем подсаживаем Таню, она большая, грузная и не умеет лазить в окна, за Таней легко взбирается Лидочка, за ней я. Таня порывается что-то сказать, тычется мне носом в грудь, я осторожно глажу ее по волосам, бормочу что-то ласковое, потом поворачиваюсь к девчонке: «Ты молодец, Лидочка, что позвала меня, а то бы…» Она тихо смеется: «Да не зови ты меня так, дома меня зовут Лилька, а тут все Лидочка да Лидочка, по паспорту, что ли? Какое-то глупое имя». Да, это была она, моя Лилька, так мы впервые встретились с нею. Она уже тогда выделялась среди всех умением всем быть полезной.

Лилька, Лилька! Сейчас я не могу вспомнить, как она выглядела тогда, какие у нее были глаза, волосы, фигура, не очень-то я рассматривал ее, но ощущение надежности, уверенности в ней, какой-то безусловной положительности и доброты возникло с самого начала и не оставляло меня никогда. Как мы встретились потом в городе, я помню смутно, она остановила меня где-то в метро, запыхавшаяся, глаза сияют, она бежала за мной по переходу. Я смотрю на нее с удовольствием: «Это та, которая не Лидочка, а Лилька?» — «Да, это я. Хочешь, я провожу тебя?»

Она иногда звонит мне по телефону, но никогда не бывает навязчивой. Постепенно я привыкаю к ней она, словно младшая сестренка, словно верный друг, всегда под рукой. Я знаю, что она любит меня, но это не особенно меня смущает, она ведь еще такая молодая, успеется, пройдет. Но время пронеслось. Где все те Люды, Инги, Вали, Тани? А Лилька по-прежнему остается со мной, такая своя, привычная моя защитница, советчик, товарищ. Только и всего?

Целый день я вспоминаю свою молодость, спотыкаясь, бреду от одной полузабытой сцены к другой, и они оживают передо мной; иногда мне кажется: не может быть, чтобы это был я, неужели! Другое помнится так, словно было вчера. А многое-многое, наверное, исчезло полностью, изгладилось из памяти, как не бывало. И все-таки воспоминания под названием «Любовная жизнь Георгия Перфильева» выглядят довольно полно. Что поделаешь, это я.