По образу и подобию

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Утром я влетел к Симе все такой же ошалелый.

— Послушайте, тетушка, что это вы за игру со мной затеяли — каждый раз по близкому родственнику? Лучше давайте-ка все сразу, а то я взбешусь. Кто там еще на очереди?

— Никого, ты успокойся, Жора, близких родственников больше нет, а до дальних какое тебе дело? Да и Валечку я тебе не навязывала, ты сам про деньги спросил. Не хочешь — и не езди к нему, Валечка такой человек — не всякий его поймет. Может, он тебе и не понравится, тем более что… Знаешь, ты ему не верь сразу, любит он на себя туману напускать. А вообще не знаю, смотри сам, чтобы меня потом не винил. Как хочешь, так и поступай…

— Легко сказать — как хочешь! Да разве я по своей воле в эту кашу влез? Знать бы было — я бы зажмурился, уши заткнул и — деру, да теперь поздно уже, теперь мне подавайте всю правду разом.

— А это ты, Жора, брось. Ничего я тебе не должна, ничего подавать не буду.

— Ну, тетушка! Ну я же по-доброму вас прошу!

— А по-доброму, так бери адрес и езжай, вот я тебе его на бумажку выписала, — она смотрела на меня агрессивно, с вызовом.

Я чувствовал, что опять что-то сделал не так, но не было у меня терпения думать и разбираться. Мне душно было в этой маленькой комнатке, на стенку с фотографиями я старался не смотреть, скорее бы отсюда! С молодым парнем, своим родным братом, я, наверное, договорюсь скорее и проще. Где скрыт в человеке неисчерпаемый кладезь этого глупейшего доморощенного оптимизма? Понятия не имею, но тем не менее он неисчерпаем. И чем тяжелее ситуация, тем необъяснимее и мощнее накатывает на нас девятый вал оптимизма — все будет хорошо, уговариваем мы себя, все обязательно как-нибудь наладится…

Вот так и я, торопливо вышагивая по узенькой старинной улочке совсем недалеко от своего дома, уговаривал себя, что человек, которого я разыскиваю, обязательно утешит и ободрит меня. Я проскочил дом четырнадцать, дальше был сразу дом десять. Между ними тянулся желтый каменный забор с пыльной узорчатой чугунной решеткой сверху. В заборе была необыкновенно низкая арочная калиточка, похожая на собачий лаз, но видно было, что ее уже давным-давно не открывали. За забором рос огромный, в два обхвата, тополь, и больше ничего не было видно. Куда же девался дом двенадцать? Я вернулся назад. Вот она, глухая стена дома четырнадцать, густо оплетенная диким виноградом, и от нее сразу начинается забор, но пока еще не каменный, а из железных прутьев. Вернее, это был даже и не забор, а старые заржавевшие ворота. К ним примыкал заброшенный каменный особнячок с мезонином в три слепых окошка, заклеенных бумагой. Штукатурка на нем была цела, но краска выгорела и облупилась, каменные завитушки заросли вековым слоем пыли, с черных подоконников тянулись по стенам грязные потеки. Неужели это и был дом двенадцать? Но ведь в нем явно никто не жил. А дальше шел уже знакомый мне желтый забор с собачьим лазом. Даже если бы в домике и жили, то как туда попасть? Я снова пошел вдоль забора и завернул за угол. В тенистом дворе, укрытом липами, было тихо и прохладно. К каменному забору здесь примыкал высокий дощатый, крашенный в темно-коричневый цвет, за забором был виден сарайчик, а дальше виднелась кривая дачная калитка. Я подошел к ней, неуверенно толкнул, калитка открылась. Я оказался в узком уютном дворике, совершенно провинциальном. Я и представить себе не мог, что такие существуют рядом со мной, в центре Москвы. От калитки вдоль дома вела асфальтированная дорожка. Справа от нее на травянистой полоске, заросшей крапивой и лопухами, располагался хозяйственный дворик, здесь грудой лежали рассыпанные дрова, и в старую иззубренную колоду воткнут был маленький блестящий топорик, на прилаженном к сараю верстачке стоял полуразобранный пылесос и какие-то неизвестные детали валялись, а дальше, под тополем, в старинном темном кресле-качалке спал, свернувшись, огромный серый кот, и ободранный трехколесный велосипедик, отвернув руль, уткнулся в клумбу с пестрыми летними георгинами. Словом, это был прелестный уголок.

Пока я стоял, всей душой проникаясь позабытым ощущением покоя, тишины и мирной дачной жизни, из-за угла дома вышла высокая темноволосая женщина в лиловом цветастом домашнем платье и переднике и остановилась, глядя на меня без всякой приветливости.

— Извините, Валентин Александрович Луганцев здесь живет?

— Его нет дома, — женщина не уходила, смотрела на меня все так же хмуро, даже сделала шаг вперед, вытесняя меня со двора.

— А скоро он придет? Я бы его подождал, у меня к нему дело.

— Не знаю, не знаю, он мне ничего не говорил, он не любит, когда клиенты домой приходят, — она с беспокойством глянула через мою голову в сторону калитки, и по этому тревожному взгляду я понял, что Валентин должен вот-вот появиться, надо было только чуть потянуть время.

— Какие клиенты? — Этот вопросик и правда меня царапал, ведь я понятия не имел, чем занимается мой родной брат, забыл спросить у Симы, не успел, просто в голову не пришло. — Я, видите ли, по другому делу, по личному, я его родственник…

— Вы? — удивилась она. — Вот не думала… Так это про вас Серафима Георгиевна звонила? Вот как! А знаете, вы напрасно пришли, денег у него все равно уже нет, он за машину внес, так что уж извините… — и она сделала еще один наступательный шаг.

Я вздохнул. Стоило ли продолжать борьбу? Денег я здесь не получу, родственных излияний, по-видимому, тоже, зачем он мне сдался, этот брат? Жил без него сто лет и еще проживу, бог с ним. Любопытство? Что ж, любопытно, конечно, но не настолько, чтобы терпеть, когда тебя выпирают из дома. И все-таки я сделал еще одну попытку.

— А вы, извините, его жена, я правильно понял?

— Да. — Лицо ее неожиданно расцвело такой счастливой, замирающей от нежности улыбкой, что я поразился его странной сказочной перемене. Что за тайна тут крылась, и что за тип, черт возьми, мой братец, что она так сияет? Нет уж, теперь мне совсем расхотелось уходить.

— Хорошо у вас здесь! — сказал я фальшивым голосом с фальшивым жестом и нахально шагнул мимо нее в глубь двора. Она покорно засеменила за мною следом.

— У нас там еще и садик есть с грядками, и клубника детям, и сирень, и в самом центре города, правда?

— Да, замечательно. А что Валентин — на работе?

— А он уже сейчас вернется, он в первую смену. Ателье у нас прямо напротив дома, не заметили? Он такой замечательный мастер, прямо отбою нет от клиентов, вот я и сторожу. А вообще-то так удобно рядом с домом, только дорогу перейти. Вот и я тоже там работаю швеей, так я работу домой беру, мне разрешают, так хорошо — и дети присмотрены, и хозяйство в порядке.

Она так сказала про хозяйство, что мне показалось — сейчас десяток поросят с хрюканьем выскочат на дорожку, но вместо этого сзади тихонько скрипнула калитка, и во двор вошел Валентин. Я смотрел на него во все глаза. Почему-то представлялось мне, что он должен был быть чем-то похож на меня, такой же невысокий, сухой, смуглый и не очень-то молодой. А передо мной стоял записной красавец, плечистый, рослый, белокурый и светлоглазый, к тому же одетый как на картинке, с тем особым изяществом и шиком, которые и описать-то трудно, потому что не знаешь, в чем они, собственно, состоят. Смотрел он на меня весело и чуть иронически:

— Так это ты — мой брат? Оччень-оччень интересно…

— Здравствуй! Рад с тобой познакомиться.

— Ну, радоваться-то ты подожди. Еще неизвестно, есть ли чему…

— В каком это смысле?

— А в любом. Жили-жили, и вдруг пожалуйте тебе — родственники! А вдруг родственные чувства и не возникнут? Откуда бы им взяться? Да и предыстория у нас с тобой не из лучших, все перессоренные, все враги…

— Ну нас-то это вроде не должно касаться…

— Думаешь? А твоя мамаша с моей тоже должны обняться в братском чувстве? Вот вернется она у тебя с курортов, ты ей и выложишь про нашу с тобой любовь. Как оно там получится?

Мне не нравился его тон, его самоуверенность и агрессивность, но я терпел. Почему? Сам не знаю. Почему действительно эта встреча была нужнее мне, чем ему, почему я уступал ему инициативу? Неужели только потому, что был меньше информирован? Но ведь и он не знал обо мне почти ничего. Или знал и давно сделал свои выводы? Так или иначе, но он держался как хозяин положения. Я постарался взбодриться.

— Да что ты меня пугаешь, Валентин? Мы с тобой не дети. И обязательств у нас друг перед другом никаких, понравится — подружимся, а нет — так разойдемся.

— Что верно, то верно. Это к делу ближе. Ну что ж, пойдем в дом, братец, не знаю, как там у вас, а рабочий класс домой голодный приходит.

И это мне тоже не понравилось. Подумаешь, рабочий класс! Посмотрим, посмотрим.

Мы вошли в дом. Из маленьких, почти деревенских, сенец мы как-то без подготовки перенеслись в уютную переднюю старинного барского особняка. Смуглый золотистый сумрак дрожал в глубине высокого темного зеркала в резной раме красного дерева с витыми колонками по бокам и изящным столиком на гнутых ножках. Я не сразу понял, откуда шло это странное освещение, и только повторный взгляд в узкое оконце, полуприкрытое тяжелыми шторами, объяснил мне, в чем дело. Стекла представляли собой старинный потрескавшийся витраж с зелеными листьями, лиловыми ирисами и розовыми длинными бутонами, и все это было перевито коричневыми, прихотливо изогнутыми линиями, которые переплетались, приковывая, зачаровывая взгляд. Девятнадцатый век, стиль модерн. Неужели все это могло вот так просто сохраниться в каком-то случайном заброшенном московском особнячке? Справа от передней видна была большая пустая, явно нежилая зала. Мы прошли дальше и оказались еще в одной комнате, тоже большой, но, в отличие от залы, тесно заставленной. За тремя небольшими окошками светился и сиял сад, откосы окон были глубокие, широкие мраморные подоконники уставлены комнатными цветами. По стенам громоздились пузатые буфеты, комоды и горки, угол занимала высокая изразцовая печь с латунной топкой, стулья и кресла все тоже были старинные, темные, с потертой кожаной обивкой, стол посередине комнаты уже накрыт был для обеда на двоих. Мне невероятно понравилась эта комната не только потому, что она совершенно не была похожа на все то, к чему я привык. Дело было совсем в другом. Просто эта комната была непривычно жилая, вещи в ней были не ценностями, натасканными из комиссионных магазинов, а старыми друзьями, с которыми сжились, а потому прощали им неизбежные недостатки и не мучили их ни ремонтами, ни слишком частыми уборками, здесь ничего не было напоказ, а все было удобно, привычно, под руками. И щеголеватый Валентин, и его жена в цветастом платье в этой комнате выглядели совершенно другими, и новыми глазами я смотрел на них, ожидая, что же будет дальше. Валентин усмехнулся:

— Вижу, тебе у нас нравится? А между тем…

— Что между тем?

— Между тем во всем этом есть нечто, что должно было бы тебя шокировать.

— Не понимаю.

— И не надо. Поймешь потом, если, конечно, все обстоит именно так, как я себе представляю.

— Что-то ты мудришь, братец.

— А ты, оказывается, любитель простоты? Что ж, можно начать и попроще. Мне это все равно, хотя лично я простоты не люблю. Но ты ведь по мою душу пришел, разузнать, что и как. Правильно я тебя понял, не ошибаюсь?

— Наверное, правильно.

— Хорошо. Получишь, что хотел, но только смотри, потом не обижайся. Уж расстараюсь для тебя, попробую рассказать свою биографию без прикрас и эмоций. Даже интересно, что это у нас с тобой получится.

И он начал свою исповедь, совершенно поразившую меня какой-то странной, злой раскованностью.

— Родители мои не любили друг друга. Моя мать, несмотря на то что была женщина красивая и здоровая, засиделась в девках. Девицей она, может быть, и не была, но замуж выйти ей не удалось, и потому все силы ее души были направлены на постоянный и неусыпный поиск. Дело шло к тридцати, и тут на горизонте замаячил наш с тобой папаша. Твоя Марго уже выгнала его из вашего непорочного гнездышка, и он жил приживалом в семье нашей легкомысленной тетушки Кати, в квартире, куда однажды по неотложному делу явилась к своей ученице моя мать. Она увидела отца единым взглядом и сразу сделала стойку. Отец еще выглядел прилично, у него пока сохранялся солидный начальственный вид, но уже был и ореол мученика. Словом, познакомились они мгновенно, а уже через неделю мать увела его в свою двенадцатиметровую комнатушку на Разгуляе. (На Разгуляе?!) Отец пошел с ней охотно, жизнь в семье сестры, где было двое маленьких детей (моих двоюродных братьев?!), теснота и разговоры постоянно крутились вокруг его несчастий, была для него невыносима, утомительна, а к козням матери на первых порах он отнесся с полным равнодушием, он их просто не замечал. Ему казалось, что он встретил понимающего, верного товарища. Этот наивный, а вернее — безвольный идеализм вообще был свойствен нашему папаше. К тому же он еще был полон чувств к Марго и мог говорить о ней, в основном выражая свои претензии, целыми днями. Мою мать это не смущало, она знала, чего хотела. К грозящей отцу тюрьме она тоже относилась спокойно, это была своего рода гарантия, она уже раскусила твою чистюлю Марго и понимала, что после тюрьмы назад отцу уже ходу не будет, он оставался ей, навсегда. Отец и сам не заметил, как оказался в ее постели. И ровно через девять месяцев родился я. Вернулся отец, когда мне было полтора года. Иными словами, я встретился с ним именно в том возрасте, в каком ты с ним расстался. Не уверен даже, что он заметил подмену. Вопреки расчетам матери, в тюрьме он сильно сдал, похудел, полысел, поблек, еще больше углубился в свои несчастья. Усталую и замученную моим воспитанием мать это раздражало до крайности, и тон нашей семейной жизни был задан сразу — ссоры, скандалы, истерики, а в промежутках — постоянное глухое раздражение. Если отец в эти годы не ушел от матери, то не столько потому, что ему некуда было деваться, сколько из-за своего редкостного безволия, он был как растение, рос и приносил плоды там, где его посадят. К сожалению, мне он достался такой. Умер он от сердечного приступа, не дожив до пятидесяти нескольких дней. Мне в это время было двенадцать, и из своего раннего детства я вынес непобедимую ненависть к скандалам, безволию и идеализму. Прибавь к этому тот факт, что жили мы очень скромно, а после смерти отца — просто бедно, и это мне тоже не нравилось. Вот была основа, на которой я строил свою личность, причем к этому времени начал ее строить сознательно и сам. Может быть, я все-таки несколько переусложнил эту преамбулу, зато дальше пойдет совсем просто — вот увидишь.

Несмотря на то что я учился в той самой школе, где в младших классах преподавала моя мать, учителя меня любили. Я был очень красивым и очень послушным ребенком. Я ничем им не досаждал, и в благодарность они ставили мне четверки там, где я еле-еле тянул на тройку, и тройки там, где я не мог произнести ни звука. Считалось, что я застенчивый мальчик, но я застенчивым не был, я был вдумчивым и расчетливым. Их слабость к моему ангельскому виду соблазняла меня к смелым экспериментам, и очень скоро я понял, что красота — это сила. К счастью, в школе всегда было засилие женщин, и я вечно ходил в любимчиках, сначала у учителей, а потом и у девчонок, я научился добиваться этого быстро и неуклонно. Правда, учился я все хуже и хуже, зато мои последние годы в школе были украшены уже вполне серьезными, реально воплощенными романами, и притом не только с ученицами. Однако, несмотря на такой рассеянный образ жизни, я рано начал задумываться о своем будущем. Что мне предстояло? С одной стороны, пятилетняя борьба за бумажку, которая гарантировала бы мне крайне низкую зарплату на всю оставшуюся жизнь, меня совершенно не привлекала, с другой стороны, не хотелось мне и вечно оставаться на низшей ступени общества, где каждый дурак может изображать из себя моего начальника. Мне нужно было что-то особенное, хорошо оплачиваемое, достойное, но не трудное и приятное. Излишним честолюбием я не страдал, но тяготел к удобствам и самоуважению. Серьезно подумывал я об общественном поприще, где могли бы мне пригодиться моя красота и обаяние. Но как этого достичь? Словом, задачу я перед собой поставил почти невыполнимую и на первых порах даже растерялся. Но тут судьба сама распорядилась мною, подоспела армия — между прочим, не худшая возможность проявить себя. В армии я прижился. Физическую нагрузку переносил легко, в еде был нетребователен, в одежде аккуратен и, конечно, очень нравился начальству всех рангов. К тому же я немного умел играть на аккордеоне и гитаре и имел приятный голос. Поэтому я быстро пошел по клубной части, служба моя шла легко, но оставаться в армии навсегда я не собирался, поэтому проявлял известную меру и осторожность в своих выдающихся успехах. Наверное, я взял от нее не все, что можно было взять, но я был тогда еще так молод, да к тому же опять в дело вмешались женщины. Знакомился, целовался, бросал. Говорил, что терпеть не могу, когда у женщин в имени есть буква «р». Представляешь — верили! А потом случилась со мной такая история. Одна из этих дурочек влюбилась в меня не на шутку. Ну так влюбилась, что даже пробовала травиться. А потом стала ко мне эта самая Тамара приставать, чтобы я оставил ей на память о себе ребеночка. Ну просто умоляла и клялась, что никогда меня ничем не потревожит, а будет любить вечно и тайно. Вот я и сдался в конце концов. Правда, Тамара вела себя тихо, слово держала, но в части про это все равно как-то узнали, и меня из-за этого не приняли в партию, а я тогда на это очень надеялся. Пришлось уносить ноги несолоно хлебавши. Зато после армии открылась передо мной система благоприятствования — выбирай любое поприще, какое хочешь. И я выбрал себе Плехановский институт, вечером, а днем пошел на телефонный узел связистом, по своей военной специальности. Работа была непыльная, но утомительная и надоела мне очень быстро. Зато я опять целый день был среди женщин и опять закрутился. Правда, наученный горьким опытом, я теперь предпочитал женщин опытных и замужних. Но на всякую старушку бывает прорушка. Дело в том, что учился я в институте без особого удовольствия, моя дальнейшая карьера была мне еще не ясна, да и твердой привычки к занятиям никогда у меня не было, и я опять пошел по линии наименьшего сопротивления. В сущности, я был прав, своим дипломом я потом так и не воспользовался. Но тогда, еще не думая об этом, я сконтактировал с одной очень бойкой дамочкой, которая работала в крупном магазине, а в учебе просто рыла землю копытом и взялась тянуть меня по всем предметам. Честно говоря, она просто-напросто большинство заданий выполняла вместо меня, но, поскольку мое личное присутствие все-таки требовалось, я проводил в ее комнате куда больше времени, чем дома. Одно время я даже подумывал, не жениться ли мне на ней, но очень быстро отказался от этой мысли. Уж очень она была деловая, хваткая. Это было неженственно, а для меня утомительно и даже страшновато. Она вся так и горела честолюбием, и постепенно я понял, что мне надо быстренько рвать от нее когти. Да и в занятиях я к этому времени понемногу окреп, кое-что даже начало меня интересовать — политэкономия, математика, философия. В обыкновенном учебнике я находил для себя такие интересные вещи! Словом, я стал помалу сдавать назад. Но моя Ниночка была человеком умным, заметила все сразу, и ей мое поведение очень не понравилось. Дело в том, что была она разведенка, женщина активная, пылкая, и у нее на меня были свои планы. Но скандал повредил бы нам обоим, ей при ее амбициях даже больше, чем мне, поэтому до времени она пилюлю проглотила, и все прошло относительно спокойно. Отношения мои с матерью к этому времени были уже чисто формальные. Нас никогда не связывали нежные чувства, да и слишком много претензий у нас накопилось друг к другу. Мать моя — человек раздражительный и тяжелый, и я все серьезнее стал подумывать о том, чтобы зажить своим домом. Мне нужно было жениться. Я обдумывал свое решение неторопливо и серьезно. Давно уже я дал себе слово ничего готового не принимать на веру, а все обкатывать и проверять своим умом. Так какая же мне нужна жена? Обычно все стремятся заполучить девушку хорошенькую и эффектную, но я посчитал — мне это ни к чему. Женщина скромная будет больше мне преданна и лучше оттенит мою личность. Некоторые стремятся к обеспеченным, выгодным женам. Подумав, я решил, что и это не для меня. Умеренные преимущества, которые я мог бы получить из рук тестя, навсегда обернутся для меня унизительной зависимостью, принужденностью поступков и необязательностью инициативы. Это меня не устраивало. Тогда нерешенной оставалась еще одна проблема — жилищная. Конечно, независимая женщина с квартирой была бы для меня кладом, но не всякая женщина мне подходила, сбежал же я от самостоятельной и отлично обеспеченной Ниночки. И постепенно стал возникать у меня один план, может быть, странный на первый взгляд, но на первый взгляд судить ничего не стоит, да и было обстоятельство, которое подтолкнуло меня к правильному решению. А то, что оно было правильным, жизнь давно уже подтвердила. Словом, пока я обдумывал, что да как, знакомая моя Нина Ивановна, которая как-то неожиданно родила ребенка и, по слухам, собиралась замуж за солидного человека, вдруг ни с того ни с сего подает на меня в суд на взыскание алиментов. Я этой наглостью был совершенно поражен, ну хорошо, месть, — но не таким же способом! Что ребенок не мой и моим быть не мог, я знал твердо, но эта особа уже имела и свидетелей нашего совместного проживания, и дневники, изобличающие меня. Лично я ложь презираю, но когда врет темпераментная, пожившая женщина, это получается уже не ложь, а какая-то фантасмагория. Да и что вообще в таком вопросе можно доказать? И не то меня бесило, что мне вешают чужую гирю на шею, а то, что попался я как последний дурак. И я решил бороться. Но как? Нет, я не пошел проторенными путями, глупо доказывать кому-то, что ты не верблюд, тем более, что суд — это суд, ему мои эмоции неинтересны. Я сел, хорошенько все обдумал еще раз и поехал к Нине Ивановне домой. Ссориться с ней я не стал, а выложил на стол фотографию, где была изображена женщина и двое миловидных детей, и сказал: «Уважаемая Нина Ивановна, я уже не говорю про то, что взыскать вы с меня сможете не более шестнадцати с половиной процентов моего более чем скромного заработка, но подумайте, как это будет выглядеть, что вы, уважаемая и обеспеченная женщина, отнимаете эти крохи от двух маленьких детей…» Она с интересом рассмотрела фотографию, сказала: «Ну и проходимец же ты!» — но иск на следующий же день сняла. А фотография эта была преданной моей Тамары и двух ее детей, моей дочери и сына, которого она родила, выйдя замуж за какого-то лейтенанта. Брак этот не получился, они разошлись, Тамара по-прежнему любила меня, но мне не надоедала, ничего от меня не требовала и даже писала мне только раз в год, в день моего рождения, а в каждое письмо вкладывала по фотографии. Она ничего от меня не скрывала и во всех своих грехах повинилась сразу. Я ее простил. Словом, ты уже понял, что я решил жениться именно на ней. Не знаю, как ты относишься к детям, я к ним отношусь чисто по-мужски. Я считаю, что они должны быть, семья без них не семья, но к детским крикам, пеленкам и болезням у меня нет ни малейшей склонности. Вот я и понял, что гораздо удобнее получить их готовыми. Да еще учти моральный фактор — как они все будут счастливы и благодарны мне! А сверх всего решался и проклятый квартирный вопрос. Прописав всю ораву на наши двенадцать метров, я сразу становился несчастным и романтическим первоочередником района. Я съездил к Тамаре, не тратя времени даром, оформил брак, усыновление и выписку, но сразу забирать семью с собой не стал. Торопиться нам было совершенно некуда. Я пунктуально и планомерно занялся получением квартиры. Старушек из райисполкома я обаял мгновенно, комиссии доказал невозможность проживания детей в моих условиях. Они согласились, едва взглянув на мою матушку, которая от бессильной злобы просто брызгалась слюной. Она билась против прописки моей семьи как лев, но закон был на моей стороне, к тому же мы и не собирались ей досаждать, наоборот, я собирался избавить ее даже от своего присутствия, но для женщин, подобных моей матери, логики не существует, она была против, и все. Сейчас-то она смирилась, оценила мою дальновидность, мы даже регулярно видимся по большим революционным праздникам. Но тогда и это ее бешеное раздражение было мне на руку, и наконец настал день, когда мне предложили отдельную двухкомнатную квартиру в отдаленном районе. Я подумал и отказался. Любящие меня старушки просто вытаращили на меня глаза. Но я твердо стоял на своем, не нравились мне эти блочные дома на пустырях, я боялся попасть туда и застрять там навсегда. Большинство людей жаждут стабильности, я же ее боялся. Я хотел жить по-своему, верил, что все у меня еще впереди, я готов был ждать сколько угодно, тем более что надо мной не капало. И наконец, совершенно не рассчитывая на успех, мои старушки предложили мне две просторные комнаты в этом особняке. Я согласился сразу а едва заглянул во двор, пришел в настоящий восторг и выписал семью. Зажили мы прекрасно. Жена молится на меня, ты это, вероятно, заметил. Дети меня обожают и слушаются. На лето они уезжают к бабушке, Тамариной матери. Жене я не изменяю. Знаешь, я принадлежу к тем мужчинам, для которых женщины в общем-то мало отличаются одна от другой. Нет, я говорю, конечно, не о характерах и личностях, а о чисто половых отношениях. Несмотря на все, что ты сейчас слышал и мог бы обо мне подумать, я человек вполне умеренный в любви и соблазны юности не слишком меня волнуют. Словом, с этой стороны все прекрасно.

Надо сказать тебе, что с телефонным узлом я давно расстался и перепробовал за это время множество работ, но все было мне как-то не по вкусу. Я уже догадывался, что мой диплом лучше было спрятать подальше, но, когда мы переехали сюда и я увидел напротив маленькое уютное ателье, смутные мои мечты материализовались. Шил для себя я давно, потому что средств у меня не было, а одеваться хотелось как следует, но дело было даже не в этом. Я чувствовал в себе художника, я понимал материал, фактуру, образ. Едва увидев клиента, я уже знал, что ему надо. Словом, я нашел себя, я независим, уважаем, любим, почти свободен. Я зарабатываю, как кандидат наук, а может быть, даже доктор, я живу, как граф, в собственном особняке. Дело в том, что вскоре после нашего въезда особняк решено было снести и народ стали потихонечку выселять. Нам опять предлагали квартиру где-то там, на каком-то там этаже. Я категорически отказался, квартира от меня никуда не денется, а пока… пока вот уже почти что год мы живем здесь одни. Дело со сносом постепенно заглохло, кому он нужен, этот домик? Конечно, он нерентабельный, ветхий и художественной ценности из себя не представляет, но строить здесь ничего пока не собираются, для реконструкции под учреждение он слишком мал, и получилось так, что со временем про нас забыли. Мы живем тихо, ремонтирую я все сам, мне это не трудно, наоборот, мне это приятно, ведь это мой замок, единственное и неповторимое место на земле. Уезжавшие соседи охотно отдали мне старую мебель, я платил за нее недорого, меньше, чем стоит современный массовый хлам, мне было приятно, что эти прекрасные вещи всегда стояли здесь и, может быть, долго еще будут стоять, столько, сколько мы сможем продержаться. Здесь так просторно, мы даже не все комнаты используем, все, что выходит на фасад, у нас пустует, зачем привлекать к себе внимание? Перед тобой, братец, счастливый человек. Но учти, счастлив я не богатством, славой или успехом, а тем, что поступаю и живу так, как я считаю правильным. Да, я циник и вовсе не собираюсь этого скрывать, мне это нравится. Что? Ты имеешь что-нибудь возразить?