По образу и подобию

ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ

Утро на то и утро, чтобы каждый раз все начинать сначала. Я встал, полный энергии и всяческих планов, принял душ, побрился и выпил горячего свежего чаю. Сегодня вечером я иду в гости, мне обещали представить еще парочку свежих родственников. Я и так уже богач, а к завтрашнему дню могу стать настоящим миллионером. По этому случаю я с особым тщанием выбрал рубашку, разложил ее на кровати и полюбовался. Надо будет еще купить цветов Миле, а может быть, бутылку вина? Или и то и другое вместе? Убей, не знаю, как полагается наносить эти родственные визиты. Но тут мои раздумья прервал телефонный звонок. Я взял трубку и замер, услышав такой знакомый, самый родной на свете голос:

— Юрочка? Ну слава богу, а то я все никак не могла тебя застать, даже тревожиться начала. У тебя все в порядке?

— Здравствуй, мамочка.

— Здравствуй, здравствуй, Юра. Просто я хотела узнать, ты сможешь за мной приехать?

Вопрос был не из простых, я задумался на мгновение, потом сказал осторожно:

— Я постараюсь, понимаешь, еще не знаю точно своих планов. А как там у тебя, отдыхаешь?

— Да, я отдохнула хорошо, но, знаешь, уже надоело, домой хочется, по тебе соскучилась. Юра, ты какой-то не такой, случилось что-нибудь? — Марго явно осмелела, собирала силы для атаки. — А все-таки ты напрасно остался в городе, я с самого начала была против, что это за отпуск в четырех стенах?

Теперь мне казалось странным, что кто-то смеет говорить со мною об этом. Неужели я так изменился за это время, так все перезабыл? Я выжидал.

— Юра, алло, Юра! Ты слышишь меня? Ты что, обиделся? Не надо, пожалуйста. Если ты доволен, так и я довольна, да и что теперь говорить, отпуск кончается.

— Все нормально, мама, не волнуйся, дотерпи уж как-нибудь.

— А я и не волнуюсь. Так ждать мне тебя или ехать самой, мне ведь надо знать, а то еще разминемся, чего доброго…

— Нет, специально ты не жди, вряд ли у меня получится. На всякий случай ключ у тебя есть? Вот и хорошо. Приедешь, тогда и поговорим обо всем.

— О чем, Юра?

Меня охватила легкая паника. Неужели я себя выдал? А впрочем, она слишком хорошо меня знает, она расколет меня сразу, с первого взгляда. Я боялся ее, боялся встречи с ней, боялся того, что мне придется ей сказать, и тех перемен, которые могут наступить у нас в доме после того, что мы скажем друг другу, но пути назад у меня уже не было.

— Обо всем, — сказал я ласково, но твердо. — Телефон, конечно, великое изобретение человеческого ума, но надо же и в глаза друг другу посмотреть, правда? Потерпи, скоро увидимся.

— Юра, ты меня пугаешь. Ты не женился там ненароком? Лучше уж скажи, дай мне хоть подготовиться, а то так сразу мне не выдержать…

Так вот чего она боялась. Только этого? В какой же безопасности она привыкла себя чувствовать, если ничто другое ее уже и не волнует.

— Нет, я не женился. — Я чувствовал, как глухая вражда нарастает во мне, мне хотелось сказать ей про Симу, но это было невозможно, за одним только этим именем неудержимо хлынуло бы все остальное. Я держался изо всех сил. — И вообще у меня все хорошо, температура нормальная, холодильник полный. С чего ты всполошилась? Ну, не встречу тебя, не великое дело. А если бы я уехал, кто бы тебя встретил? Вот и успокойся, пожалуйста. Четыре дня осталось. Ты слышишь меня?

— Даже слишком громко. Мог бы и не повышать на меня голос. Тебе так не хочется, чтобы я возвращалась?

— Вот уж наоборот! Да я дождаться тебя не могу, мамочка! Честное слово, ты мне очень, очень нужна.

— Ничего я не понимаю. Ну что ты пугаешь меня, Юра? Мог бы и поберечь мои нервы.

— А я и берегу, еще как берегу! Это ты почему-то все понимаешь не так. Разве я в этом виноват? Ну успокойся ты, ради бога, все нормально, все идет своим путем, ты слышишь? До встречи, мамочка!

Как мило мы с ней поговорили. Я прямо-таки отдышаться не мог после обмена с нею любезностями. А еще постоянно скребла мысль о Симе, опять я прособирался полдня, опять не успевал к ней. И звонить туда было совершенно бессмысленно. Что они мне скажут? Что состояние удовлетворительное? Пустые слова! Конечно же надо ехать, завтра, с самого утра. А сегодня я, наверное, что-нибудь узнаю от Милы. Я успокоился оттого, что принял два этих трудных решения, Симу отложить на завтра, Марго не встречать. Дважды подряд я спасовал, но был собой доволен так, как будто одержал над собой победу. О, как я еще далек был тогда от того, чтобы мужественно встретиться с жизнью лицом к лицу, я доволен был уже тем, что живу, кое-как поспешаю за всеми, веселый отпускник, добровольно принявший на себя страдания всего человечества. Но до своих собственных страданий я еще не дорос, я еще прятался от них, уклонялся, я еще надеялся вывернуться. Смешно. Ведь тогда я уже стоял на самом пороге. Все горести и беды, уготованные мне, вот-вот должны были разразиться, но я еще не ощущал их, не предчувствовал. Поговорил с Марго и успокоился, что у меня в запасе еще четыре полных дня. О какой чепухе я думал в тот день? Сейчас я уже не могу этого вспомнить. Я ждал вечера у Милы, вот и все. А вечер был действительно очень интересный для меня, познавательный.

Едва выйдя из лифта, ощутил я соблазнительные кулинарные запахи, тянущие из Милиных дверей. Мила открыла мне дверь сама, и я поразился, так она была не похожа на себя в строгом темном платье, совершенно ее преображавшем. Конечно, она была толста, но как-то по-другому, величественно, значительно толста. И лицо ее было другое, аккуратная прическа, слегка подкрашенные полные губы, дорогие бриллиантовые серьги в ушах. Конечно, все это у нее было, разве я не понимал? Просто не считала она нужным напрасно украшать себя, постаревшую и потолстевшую, это гордость в ней говорила, а сейчас строгая и почти красивая стояла она передо мной и улыбалась по-новому — уверенно, спокойно, вдруг в ней стал виден характер, недаром же она была дочерью Миши и Раечки. Она посторонилась, пропуская меня в квартиру. Здесь тоже было прибрано и чисто. Боже, каких это, наверное, стоило ей трудов, ведь это не мою комнатенку убрать.

В гостиной было полно народу. В первый момент мне показалось, что я никого тут не знаю, но нет, знакомые лица все же были. Дядя Миша сидел на диване и оживленно с кем-то беседовал, он тоже был в темном дорогом костюме, серебряные, слегка вьющиеся кудри закрывали воротник. В углу в толпе гостей стоял мой двоюродный брат Олег, высокий, коротко стриженный, бородатый; видимо, он рассказывал что-то веселое, потому что все вокруг него смеялись. Олег приветственно помахал мне рукой. И младший сын Милы со смущенной улыбкой на девически ярком лице стоял рядом, об остальных я мог только догадываться. Мила не стала ни с кем меня знакомить, только слегка подтолкнула в спину и сказала:

— А это наш общий брат Жора, кто еще с ним не встречался, прошу любить и жаловать.

Никто не обратил на нее внимания. Я поискал глазами Валентина, но его нигде не было, это был неприятный сюрприз для меня, я как-то не сомневался, что встречу его здесь. Неужели его не приглашали? Или он сам не ходит сюда? Спросить об этом было некого. Но без Валентина все было не так; оказывается, я рассчитывал на его уверенность, поддержку, на его дерзкие иронические комментарии. Насколько по-другому чувствовал бы я себя с ним! Но его, по-видимому, никто и не ждал. Стол был уже накрыт с необыкновенным изобилием, даже роскошью. Конечно, это было не обычное семейное собрание. Может быть, чей-нибудь день рождения? Каким же болваном я себя показал, явившись сюда почти с пустыми руками, ничего не зная и не понимая. Зато никто не трогал меня. Я приглядывался к гостям, пытаясь сообразить, кто — кто. Вот этот маленький плешивый веселый человечек с таким уверенным смеющимся белозубым лицом, наверное, и есть Милин муж, известный хирург, профессор, это его голос, постоянно что-то кричащий по телефону, я слышал в прошлый раз. А рядом с ним сутулый парень, на две головы выше его, но с таким же курносым легкомысленным носом и такими же серыми узкими глазами, их старший сын Володя, держит на руках маленькую кудрявую надутую девочку, Милину внучку. А вон тот человек в модном костюме и ярко-красной рубашке, наверное, Милин брат Эдик? Он пристально и серьезно посмотрел на меня и отвернулся, мне показалось, что он не умеет легко вступать в контакт с людьми. Он отвернулся не потому, что я был ему неинтересен, наоборот, мне показалось, что именно он один и обратил на меня внимание, но заговорить со мной представляло для него определенную сложность. Больше я узнать не смог никого, множество каких-то девиц просто не укладывалось в моем сознании.

— За стол, за стол, — торопила Мила, — садитесь же успеете наговориться, у меня картошка стынет.

Мы начали рассаживаться. Слева от меня оказался Володя, справа — какая-то молодая черноволосая женщина. Глаза у нее были широко распахнутые, светло-серые, обведенные черным. Она сама представилась мне.

— Привет, — сказала она. — Я твоя троюродная сестра. Понимаешь, наши деды были родные братья, твой отец и моя мать — уже двоюродные, а мы — троюродные. Это из-за меня сегодня весь переполох, знакомим две разные ветви семейства. Понимаешь, мы только недавно переехали в Москву…

Так вот в чем, оказывается, дело, а я-то думал, что это я здесь главная фигура, а вот получилось — вовсе нет, такой же гость, как и все, просто один из новеньких. А может быть, так и лучше?

Володя улыбался мне с другой стороны:

— Вы только не стесняйтесь, ладно? Что вам положить? Хотите студня? Мать его замечательно готовит. А вот это опята, из деревни, из собственного имения.

Я послушно кивал, вертел головой во все стороны, ждал, что будет дальше. Поднялась Мила.

— Тише, тише, — пыталась угомонить она расходившуюся публику. — Тише, дайте сказать! Ребята! Вот мы собрались сегодня с вами, конечно, не все, а все-таки достаточно народу, собрались, чтобы познакомиться, кто не знаком, потолкаться, поговорить, если есть охота. Никто никого не неволит. А началось все с Жорика, вот с него. Вы все про него знаете, не буду возвращаться к этой печальной истории, тем более что не в ней сейчас дело, а в том, что вот и мне тоже после встречи с ним захотелось покопаться в семейной истории, и пошло, и поехало. Оказывается, мы половины родственников своих даже и не знаем. Мы и решили, разве это не повод собраться? Вот такой случай. Так что давайте выпьем за эту удивительную семейную встречу.

Все выпили, загалдели, застучали вилками. Я с интересом осматривался вокруг. Здесь было много девушек, довольно симпатичных. Ах, сколько же я их встречал на своем веку! Наверное, попадались среди них и похожие на этих, но раньше-то я смотрел на них с совершенно другой, единственной точки зрения, с точки зрения молодого здорового мужика, разыскивающего себе возможную партнершу. Тогда у меня было только две оценки: «подходит» или «не подходит». И все, кто не годились мне для дальнейших игр, как бы вообще переставали существовать, они меня не интересовали. А поэтому я пропускал их мимо себя, не замечая, не задумываясь, и они уходили, уходили навсегда, неузнанными, неразгаданными, неоцененными. Черт возьми, хитрая это наука — общение. Значит, родственные связи предоставляют мне еще и такую удивительную возможность — узнать эти новые жизни бескорыстно, даже не для дружбы, просто так — для общения и сочувствия, для доброго застолья и памяти. Или, говоря иначе, родство само по себе и есть еще одна форма общения людей на земле, форма, прежде мне недоступная, а теперь возникшая из небытия. Но ведь именно эта форма и дает наибольший повод для размышлений, потому что у меня и моей родни были общие предки, следовательно, все мы были сотворены почти по одному плану, по их, наших предков, образу и подобию. Они — это просто еще один вариант меня самого, есть над чем задуматься! Я рассеянно прислушивался к разговору, рассеянно жевал что-то, пока мое внимание не привлекла моя соседка справа, я совсем забыл про нее.

— Слушай, а у тебя есть фотография твоего деда? — спросила она, доставая из сумочки увесистый завернутый в газету пакет. — Я тут для тебя собрала кое-что, можно будет потом переснять. Ты знаешь, когда мне Мила сказала, что ты собираешь историю семьи, я так обрадовалась, мне давно хотелось этим заняться, да все руки не доходили.

— А я, собственно, ничего и не собираю. Просто так получилось…

— Ну да, я же и говорю… Вот посмотри, это твой дед, а это мой…

Со старинных твердых картонных фотографий с вензелями и медалями смотрели на меня два молодых мужчины, оба плотные, осанистые, лобастые. У моего деда был умный пристальный взгляд, густые волосы, короткий тупой упрямый нос, маленькие светлые усики под ним, выпяченная вперед пухлая нижняя губа, лицо доброго увальня, но притом уверенного в себе и счастливого человека. Ее дед был немного другой, волосы темнее, усы лихо закручены кверху, и, может быть, от этого выражение лица более легкомысленное и веселое.

— Видишь, как они похожи!

Я ревниво рассматривал фотографии, да вовсе не так уж они и похожи, мой дед казался мне куда лучше. Я уже видел его фотографии прежде, но в другом, более зрелом возрасте, и, оказывается, дефицит оставался. Мне по-прежнему не хватало этого зрительного, такого простого и ясного образа, ведь из него вытекало так много, почти все.

— А это они вместе с твоей бабушкой, — она протянула мне еще одну фотографию. Эту я уже видел раньше. Дед и бабушка стояли рядом, взявшись под руки, тесно прижавшись друг к другу плечами на фоне какого-то экзотического южного сада. Они были почти одного роста, лицо у бабушки было тоже крупное, волевое, даже суровое немного. Но главное, что бросалось в глаза, — они были похожи друг на друга, очень похожи, как, говорят, похожи друг на друга все счастливые супружеские пары.

Девица все копалась в своем свертке:

— А вот здесь, посмотри, все твои тетки. Это очень интересная фотография. Дяди Миши и твоего отца нет, только девочки. Дядя Миша, наверное, уже уехал учиться, а твой отец был еще грудной. Видишь, Симе здесь годика два, вот она, самая маленькая, вот эта, следующая — Надя, постарше — Катя, а это, видишь, самая строгая и самая старшая — это Дуся.

И тут перед глазами у меня все уже привычно поплыло, снова увидел я берег моря, белый песок, набегающую почти невидимую, почти исчезающую от небывалой, не нынешней чистоты волну и четырех девочек, бегающих в белых развевающихся платьях по кромке воды. Евдокия, Екатерина, Надежда, Серафима! Наконец-то я увидел их, вот они, я держу их в руках! Почему мне так этого хотелось? Может быть, потому, что именно в этих старомодных образах олицетворялось для меня то незнакомое, давно ушедшее время, только в них оживали многочисленные рассказанные мне сцены канувшей в Лету жизни. А без этих конкретных лиц они были пусты, мертвы. Я всматривался в неправильное личико маленькой Симы в самом центре фотографии. Да нет же, не была она изгоем! У нее такая же прическа, такое же нарядное платьице в рюшках, как и у других сестер, такие же высокие белые ботиночки, они не могли обижать ее, не могли! И все-таки… Вся мрачная, безрадостная жизнь Симы стояла за ее плечами, все состоялось, было, но было уже потом, после, не в этот день, когда гордые родители привели их в фотографию, таких наглаженных, чистеньких, нарядных, целый выводок маленьких провинциальных принцесс. Этот день был. Где, когда, почему случился потом поворот? Откуда идут несчастья человека, с какого мгновения они начинаются? Вот о чем следовало бы подумать каждому, а мне — в первую очередь. Мне опять захотелось спросить у кого-нибудь про Симу, но я не знал — у кого. И тут я вспомнил, Милин сын Володя должен все знать, он ведь тоже, кажется, врач. Я наклонился к нему:

— Володя, а ты знаешь что-нибудь про Симу, как она?

Володя медленно положил нож и вилку, тщательно вытер губы льняной салфеткой и обернулся ко мне. Серые его глаза сразу стали сосредоточенными, серьезными.

— Плохо, — сказал он очень твердо, — судя по тому, что я знаю, дела у нее очень неважные.

— Но ведь это же первый инфаркт, и выглядит она обычно, и болей особых нет…

— Боли есть. Да и не в болях дело. Мне трудно это вам объяснить, — он слегка усмехнулся над моей ужасной обывательской медицинской неграмотностью, — а впрочем, я могу и ошибаться, я не смотрел ее как врач, так, общие впечатления…

И я с облегчением отвернулся от него. Что он может в этом понимать? Он ведь, в сущности, совсем еще мальчик. Завтра я поеду туда сам, разберусь во всем, поговорю с врачами, я — самый близкий ей человек, я — должен. А моя соседка справа между тем продолжала, как фокусник, вытягивать из пакета все новые и новые чудеса. Нет, совсем не случайно посадила ее рядом со мной Мила, она сводила нас, нарочно сводила. И вот теперь в руках у этой девицы был какой-то конверт, и она усердно совала его мне в руки.

— Что это?

— Это письмо. Ну бери, бери, оно тебе, ну чего ты удивляешься?

— Письмо мне? От кого?

— От моей мамы. Я ей написала про тебя и попросила, чтобы она все вспомнила про вашу семью, они ведь были очень близки, дружили в детстве, часто встречались. Они, правда, жили в другом городе, но ездили друг к другу в гости и вообще все друг про друга знали. И вот она написала тебе…

Какая же она оказалась, эта моя сестрица, — быстрая, энергичная, приметливая, просто своя в доску. И все получалось у нее так, словно мы были знакомы с ней всю жизнь.

Я распечатал конверт и развернул письмо, целую толстую пачку тетрадных листочков в линеечку. Начиналось письмо удивительно. «Дорогой Жорочка! — писала совершенно мне незнакомая двоюродная тетка из Иркутска. — Мне передали Вашу просьбу сообщить, что я знаю о Луганцевых…» Боже мой, да что же это творится на свете! Кажется, целый мир рванулся мне навстречу, чтобы сжать меня в родственных объятиях! На что я им сдался? Почему они все так добры ко мне, почему без слова, без сомнения принимают меня, радуются и помогают мне, какая сила всеми ими движет? Уж не желание же, конечно, насолить моей бедной Марго, конечно нет, они стараются для меня! Ну пусть Сима, это было понятно, она знала меня с детства, может быть, привязалась ко мне, но все остальные — за что? Что доброго я им сделал за всю свою жизнь? Я ведь даже и о существований их понятия не имел, а они? Обрадовались, затолпились, списались, съехались. Чтобы увидеть меня? Нет, непостижимо, непостижимо… Я сунул письмо во внутренний карман пиджака, читать его сейчас, здесь было все равно невозможно, я прочитаю его потом, дома, медленно и со вниманием. А сейчас… Я и так уже слишком много упустил. А за столом между тем подали горячее. Мила носилась из кухни в комнату, раскрасневшаяся, уже немного потерявшая свое первоначальное величие и явно очень этим довольная, я просто отчетливо видел, с каким бы удовольствием она сейчас влезла в свой любимый трепаный халат. За Милой по коридору с воплями пронеслись дети всех возрастов. Ее румяный смеющийся младший сын, за ним очень красивый темноволосый мальчик чуть поменьше, дальше тоненькая, как прутик, девочка с жиденькими косичками вокруг маленького треугольного личика, на котором сияли два черных блестящих любопытных глаза. Последней ковыляла Милина внучка в длинном розовом платье и пронзительно, радостно взвизгивала. И снова я замер от какой-то прежде мне незнакомой зависти. Дети, дом… все это было так радостно, так непривычно.

И я вдруг понял, я тоже хочу детей, хочу, и поэтому должен скорее жениться, именно так! Жениться не потому что, а для того, чтобы… А ведь тут огромная разница, огромная… Однажды мы уже говорили об этом с Валентином, но тогда я еще не дозрел, не понимал. А теперь? Я тоже хочу таких, красивых, как на картинке, толстеньких, счастливых, — своих! И от этой мысли все вокруг переменилось, словно разом все стали мне ближе, понятнее, отчетливее стала наша связь.

Володя положил мне на тарелку толстый, сочащийся жиром кусок мяса, горкой насыпал маринованные сливы, еще какие-то зеленые листочки, целый кулинарный натюрморт. Мясо было потрясающее. Я ел, и смотрел, и слушал.

Встал дядя Миша с бокалом в руке, в котором было на донышке что-то розовенькое, откашлялся, осмотрел всех с широкой улыбкой на лице:

— Позвольте мне, дорогие мои, поднять этот тост за радость жизни, за молодые лица и прекрасных женщин, которые так украшают этот стол, и за то, чтобы на душе у всех было тепло и хорошо! Всего вам самого, самого доброго!

Все зашумели и захлопали. Я догадывался, конечно, что дядя Миша большинство гостей не помнил и не узнавал в лицо, но каково же было его удивительное жизнелюбие. Значит, до сих пор жизнь приносила ему радость и удовольствие. Неужели и это тоже было результатом эгоизма, о котором столько говорилось в семье, или дело здесь было совсем в другом? Во врожденном, генетическом, душевном здоровье, которое досталось ему одному из всей большой семьи. Все получалось удивительно — счастливый, добродушный, легкий в общении эгоист дядя Миша и скандальная, обиженная на весь мир чистота в лице Симы. Разве так бывает, разве это может быть? По каким же критериям тогда вообще судить о том, что хорошо и что плохо, если поведение людей ничего не значит? Как докопаться до их подлинной сущности, на какие критерии опираться? А может быть, судить и вообще не нужно, просто постараться понять всех и в каждом явлении выискать лучшее, доброе или хотя бы просто приемлемое, — может быть, так? Но ведь я привык считать, что это беззубая, вредная позиция! А сейчас я не находил другой, не находил. Он лучился доброжелательством, этот старик, он каждый день ездил к Симе, несмотря на то что она злилась и гнала его; он, в конце концов, придавал своими патриаршими сединами смысл и значение всему этому нашему странному сборищу. Пусть Мила нас собрала, но именно он возглавил, и то, что он не узнавал никого, не имело значения. Все равно его место было законное, и все признавали это. Нет, он определенно мне нравился, этот дядя Миша, он красиво жил, даже я вдруг начал гордиться им, хотя совсем недавно был так настроен против него.

За дядей Мишей поднялся Эдик, лицо его заметно покраснело, длинные зеленовато-карие глаза лучились, он явно собирался повеселить нас.

— Господа, — сказал он, дурачась, — господа! Я не могу не согласиться с батюшкой в отношении того, что женщины вообще украшают наш стол. Да, женщины — это прекрасно, и, следовательно, чем больше женщин, тем — что? Тем лучше нам. Я, правда, совершенно не могу разобраться, что свело нас сегодня за этим прекрасным столом, это все по части Милы, и потому позволю себе это опустить и перейти сразу к конечному результату. А конечный результат таков. Что мы видим сегодня вокруг себя? Мы видим множество совершенно свеженьких для нашего благосклонного глаза молодых особ женского пола, что есть безусловно хорошо. Но, господа! Зачем же нам морочат голову какими-то там родственными отношениями? Зачем нам портят удовольствие? Мы не потерпим… Позвольте, а где коньяк? Здесь только что стояла бутылка армянского коньяка…

Все смеялись. Застолье подошло к тому моменту, когда слова уже не имели значения, когда всем было весело и хорошо и так. Я понимал это, я сам чувствовал приятное расслабление в теле и легкость мыслей, но все-таки не настолько, чтобы перестать интересоваться всем, что вокруг меня происходило. Хорошо Эдику, он ведь пришел только поразвлечься, он уже не молод, он сделал свою жизнь. А мне все еще предстояло, я не мог так, как он, не мог себе этого позволить, мне еще надо было разбираться и разбираться. И в нем, между прочим, тоже. Что он прячет за этим своим балагурством, о чем думает на самом деле, почему так часто сегодня я ловил на себе совсем не шутливый, а серьезный и пристальный взгляд его длинных, слегка помаргивающих глаз? Ах, все на свете сложно, если только начать разбираться, если только отнестись ко всему всерьез.

Вечер вступил уже в свою завершающую фазу, стол был разгромлен, запыхавшаяся, красная Мила уже не могла подняться на свои толстые ноги, девицы сами бойко меняли тарелки, бегали на кухню и обратно. Мужчины сгрудились в коридоре. Володя уже разливал дымящийся ароматный чай в низкие зеленые чашки с золотым узором. А мне хотелось еще раз взглянуть на детей. Я нашел их в одной из комнат, свет был притушен, маленькая спала, разметавшись на диване, мальчики за столом играли в шахматы, а девочка, подперев узенький подбородочек своими маленькими кулачками, внимательно наблюдала за их игрой. Дети были все так же хороши, но, боже мой, как их было мало! Ведь этих четверых с трудом наскребли чуть ли не с десятка семей, и Луганцева среди них не было ни одного. Сколько же сидело здесь моей родни даже и со сложившимися, но бесплодными судьбами! Почему? Кто в этом виноват? Ведь еще у наших дедов было в семье по пять, шесть детей, а я не женат в тридцать два года. И другие тоже — не захотели, упустили, прогуляли, не нашли себе пары. Конечно, бывает, чего только не случается на свете, но чтобы все, целое поколение, это ведь уже не может быть случайностью! Что с нами стало? Раньше, когда я думал, что я один, все эти мысли совсем меня не занимали, но теперь… теперь все стало иначе.

Пора было собираться домой. Хорошо, что никто меня сегодня не трогал, не расспрашивал, не тормошил, мы просто сживались, все происходило само собой, и выводы тоже напрашивались сами. Неизбежное свершилось, я нашел свою семью; конечно, я еще не вошел в нее целиком, не всех узнал и полюбил, не привязался, не вступил в неизбежные союзы и заговоры, но ведь это и не обязательно. Главное, я поверил в нашу общность, ощутил ее, чего же еще? Дальше оставалось только жить, торопиться. Ничего, осенью я приведу сюда Лильку, и я буду не я, если через год мы не пополним детскую хоть одним маленьким… кем? Я, к сожалению, тоже не в силах породить Луганцева, слишком все сложно, слишком сложно.

В передней меня провожала Мила. Неожиданно подошел Эдик и сказал немного нервно:

— Ты уже уходишь? А жаль, только самое веселье пошло…

— Хорошенького понемножку, я и так уже набит впечатлениями до отказа.

— Впечатлениями? От чего это, интересно? Неужели от нашей пустой болтовни? Брось, это все бабьи выдумки.

Он, видимо, был настолько же уклончив, насколько Мила прямолинейна. Что ж, мог ведь он вообще не заметить моего ухода, а раз уж вышел меня проводить, значит, что бы он там ни говорил, все равно он признал меня, и это было еще одно мое обретение, я понимал, что немалое. Этого человека нелегко было раскачать, быть может, история гораздо больше нравилась ему в книгах, чем в живом воплощении. А если уж дело дошло до прямого столкновения с жизнью, замкнутые люди часто бывают слишком глубоки и страстны в своих привязанностях и антипатиях. Неужели я все-таки заинтересовал его? Я засмеялся и протянул ему руку. Иногда полезно бывает сыграть эдакого рубаху-парня. Но Эдик меня, кажется, не одобрил, руку пожал вяло и отвернулся без интереса.

Я вышел во двор. Голубые фонари ослепительно заливали сухой асфальт под ногами, тени деревьев были так контрастны и черны, что даже жутко становилось, что вот сейчас ступишь в эту тень и исчезнешь, пропадешь без следа, словно тебя и не было. Но я мужественно шел, проваливался в черноту и выныривал, свернул в высокую арку и оказался на улице, откуда-то сзади, с набережной, потянуло прохладой, сладковатым запахом застоявшейся речной воды, на улице было просторно, пустынно, только дверь аптеки была открыта да слабо светились витрины магазинов. На остановке не было ни души, словно город вымер, весь в полном составе ушел в отпуск, выехал на выходные дни на дачу или еще какой-нибудь катаклизм произошел, я даже удивился, когда в дали улицы показался покачивающийся, тускло освещенный внутри троллейбус, пошел прямо на меня, помаргивая поворотным огоньком, и вдруг выбил из скрещения проводов жиденький снопик искр, словно приветствовал меня, последнего оставшегося жителя огромного города.

Наконец я добрался домой. Спать не хотелось. Какое-то странное ощущение покоя и умиротворенности владело мною, все было ясно мне, все решено, все хорошо и в то же время удивительно пусто и некуда себя деть, и не знаешь, правда это или сон. Я сел на диван, где еще валялись разбросанные рубашки и галстуки, следы моих торжественных сборов на родственную встречу, достал из кармана толстый конверт и принялся прилежно читать обращенные ко мне строки.

Я остановился в растерянности перед непостижимым легкомыслием стариков. Да откуда же я могу это знать, если она мне не расскажет?! Но выбирать мне было не из чего, старуха писала то, что ей казалось важным, что ей приходило в голову. Она подробно описывала жизнь каждого члена той изначальной семьи, и кто на ком женился, и кого родил, и в каком возрасте умер. И постепенно ее план стал вырисовываться для меня, она просто добросовестно изображала мое родословное дерево со всеми его ветвями, отростками и пустыми, засохшими без времени сучьями. Оказалось, что один мой двоюродный дед был военным музыкантом и умер от чахотки, другой, отец моей корреспондентки, был исключительный бабник, который, овдовев в сорок лет и оставшись с четырьмя детьми на руках, поручил их заботам бабушки и успел жениться еще по меньшей мере трижды, пока не уехал с очередной женой в Душанбе и не затерялся там окончательно. Дальше описывалась судьба всех его четырех детей с их потомками. Из этих описаний я понял, что мелькавшие сегодня вокруг меня девицы приходились гуляке кто внучками, кто правнучками. А еще из этой ветви Луганцевых существовал где-то в Оренбурге мой троюродный брат Артур, студент медицинского института и главная надежда семьи на продолжение фамилии Луганцевых. И так подробно рассказывалось про всех. Это было очень длинное письмо. Заканчивалось оно так:

Я отложил письмо и обалдело уставился в пространство. Первое впечатление было ужасное, я ничего не запомнил, не понял, не уследил, слишком их много там было, моих родственников. Что-то подобное я уже испытал однажды, когда пробовал прочитать Библию и застрял в самом начале, не в силах понять и запомнить, кто кого родил и в какой степени родства находились библейские герои. Трудно, трудно уследить за судьбами, которые сжаты до того, что за ними не встает ни образов, ни картин, только три простейших, почти биологических понятия: родился, родил, умер. Конечно, если бы мои предки создали в своей жизни что-нибудь великое, может быть, это и сохранилось бы в памяти поколений, но они были обыкновенные люди, никак не отмеченные ни богом, ни судьбой, и их предназначение не заходило дальше семейной истории, они просто жили и множились и в конце концов родили нас, мое поколение, такое умное и возвышенное, что о столь примитивной и низкой задаче, как продление своего рода, нам и думать не пристало. Да, таковы факты. Что еще я вынес из письма? Мои родные, как выяснилось, воевали, покидали родину и гибли в гражданскую и в Отечественную, их рубили казаки и немцы душили в камерах газовых печей, они уходили в партизаны и с госпиталями. И трагическая судьба евреев, оказывается, тоже меня касается, вот бы никогда не поверил. И не только в том смысле, что страдания невинных людей всегда касаются всего человечества, но и в другом, более личном, конкретном плане. Все касалось меня, хорошее и плохое, честное и слабодушное, все это досталось в наследство мне, ничего о том прежде не ведающему. Вот что означало иметь семью. Через нее я был связан со всем миром.

И еще одно обстоятельство взволновало меня: оказывается, в нашей семье издавна водились гуляки и бабники. Уж не в них ли я пошел, не по их ли образу и подобию построен? Может быть, и я просто повторяю легкомысленный и любвеобильный путь своих предков? И как же мне относиться к этому, если все это так мало от меня зависит, бороться ли с непобедимой генетикой или покориться своей судьбе, раз уж выпала мне такая доля? Глупо, но эта мысль не на шутку тревожила меня.

Спал я в эту ночь плохо, вертелся, забывался на мгновение и тут же вскидывался, словно кто-то толкал меня, торопил все снова и снова перебирать запутанные, непонятные обрывки истории. В четыре часа я вдруг вскочил и при нежном свете занимающегося утра, заглядывая в тетрадные листки, стал торопливо рисовать свое родовое дерево. Я не успокоился, пока не закончил эту работу. А потом я свалился и заснул как убитый.