По образу и подобию

ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ

Борис и Лилька провожали меня на вокзале. Я был тяжело нагружен деревенскими гостинцами, которые собрала мне заботливая Антонина Семеновна, — соленьями и вареньями, салом и пирогами в дорогу. Все это было смешно и непривычно для меня, не любил я таскаться с сумками, как мешочник, но делать было нечего. Мы стояли в ожидании на пустом перроне, садиться предстояло в проходящий поезд дальнего следования. С утра пекло, только одно пушистое белое облачко неподвижно стояло в синем небе над нашими головами, над станцией, над поселком, над окрестными полями — и ни ветерка, ни дуновения. Наконец в дальней дали над смутными переплетениями рельсов и стрелок всплыл голубой буек электровоза и слабый шум приближающегося поезда донесся до нас.

— Ну, до встречи, — сказал Борис, — и спасибо, что приехал.

— Гоша, не забывай нас.

Я торопливо вскарабкался по высоким ступенькам. Молодая проводница в беретике набекрень равнодушно скользнула по мне стоячими рыбьими глазами, даже обычного интереса к молодому мужчине не проступило в них. Да и что она могла ожидать от перегруженного очкарика, севшего на случайной маленькой станции? Я потащился по коридору, поезд тронулся, даже в окно я не успел махнуть, но я и рад был этому, не хотелось мне еще раз видеть их неестественно приветливые, уставшие от меня лица. И я тоже устал от них, все мне надоело. Скорее бы уж выйти на московский перрон, сесть в такси, оказаться в своей, московской квартире, скинуть, стряхнуть с себя все, принять душ, переодеться во все глаженое, чистое, щеголеватое и… что? В купе ехало целое семейство — бабушка, дедушка, мать и два мальчика, все очень симпатичные, они завтракали, сидеть рядом с ними было неловко, да и негде. Я поспешно залез на свою верхнюю полку, смотрел в окно. Но смотреть было совершенно не на что, солнце косо било в пыльное стекло, было душно, противный вагонный запах застоялся в углах. И тут я неожиданно и счастливо заснул и проснулся уже перед самой Москвой, задыхающийся, потный, но все-таки отдохнувший и очень довольный тем, что и эта последняя дорога кончается, и кончается отпуск, в течение которого нигде я не находил себе покоя, и кончаются долгие мои треволнения, больше у меня не будет на них времени, совсем немного осталось.

И вот я, словно по мановению волшебной палочки, уже стоял в своей ванне под холодным душем, зажмуренный и слепой, то, о чем я еще совсем недавно мечтал как о чем-то желанном, но далеком, осуществилось. Вода колотила в мою макушку, стекала по носу, по спине и лопаткам. Все уже было позади, дорога, жара, сумки, первая неясная улыбка Марго. Все было позади, но означало это только то, что время, каким бы мучительным или счастливым, заполненным или невыносимо остановившимся оно ни казалось, движется, идет, все уходит в прошлое, рассыпается в прах и только в памяти еще живет, существует. Довольно странная мысль для молодого человека, еще неделю назад собиравшегося осчастливить своей благосклонностью выбранную им по зрелом размышлении девушку. А теперь? Мне натянули нос. Голый и растерянный, я стоял перед очевидностью этого факта. Не так уж я от этого, оказывается, и страдал, но что же мне было делать дальше — это совершенно было мне непонятно. Когда я вышел, Марго уже накрыла на стол, ждала меня с обедом в нашей миленькой чистенькой кухоньке. Как хорошо все-таки дома. Но едва я успел поднести ложку ко рту, как раздался телефонный звонок, этот неистребимый бесстыдный палач московской жизни. Я поднял трубку.

— Юрочка, это ты? — захлебнулся кто-то позабытый на другом конце провода. — А я тебе звоню, звоню каждый день. Когда мы увидимся, где?

— Соня?!

— Соня, Соня! Не можешь же ты спутать мой голос с каким-нибудь другим…

— Но ведь я говорил тебе, Соня, я тебя просил… И ты обещала попробовать.

— Ничего я тебе не обещала. Ты что-то там говорил, что женишься осенью, но сейчас ведь еще самое лето, я умираю, хочу тебя видеть, слышишь? У-ми-раю…

Ничего в душе моей не шевельнулось от этих воркующих звуков, но ей бесполезно было что-нибудь объяснять. Я вздохнул притворно.

— Ничего не получится, Сонечка, вот мама приехала, а в понедельник на работу, а потом…

— Я могу прибежать к тебе днем, хочешь?

— Не знаю еще. Я постараюсь, я тебе позвоню потом.

— Юрка! Как я дождусь — не знаю.

Я отключился в сомнении, в полной растерянности. Да полно, что это стало со мной? А может быть, правда сбежать в понедельник с обеда? Все-таки такая женщина! А впрочем, какая? Может быть, если бы это была не Соня, все было бы значительно проще. А к ней… какой-то род почти брезгливости стал я испытывать с некоторых пор. Почему? Ведь я был так пылко влюблен в нее, и она тоже по-своему любила меня, пусть упрощенно, пусть временно, но любила. Все они любили меня, но никто не хотел со мною остаться. В чем была причина? Что за изъян они во мне находили?

— Юра, суп стынет, — подала голос Марго.

— А ты знаешь, мама, я могу обрадовать тебя. Моя свадьба не состоится.

— Какая свадьба?

— Я же говорил тебе, мама, что собираюсь жениться на Лильке. Но теперь она уже вышла замуж, за Бориса.

— Вот и очень хорошо. Я ни на минуту не отнеслась к этому всерьез.

— Почему? Я не понимаю.

— Потому что она не подходит тебе, тебе нужна совершенно другая девушка.

— Какая же?

— Ну, не знаю, какая-нибудь более яркая.

— Ты меня познакомишь с ней, мама?

— Не говори пошлостей.

— Почему же это пошлость? Ты ведь так хорошо все знаешь, кто же мне поможет, если не ты?

— Ты так огорчен? Вот уж не похоже на тебя. В таком случае мне очень жаль. Но что же поделаешь, сынок, в жизни очень мало что выходит по-нашему. Держись, что я еще могу тебе сказать? Не так уж это и страшно. У тебя ведь все еще впереди…

И вдруг я понял: она все это говорила всерьез, от души, потому что такая остывшая у нее была душа. Слишком долго она боролась с судьбой и в борьбе потеряла все ориентиры, одно только мужество осталось у нее, ведь ее впереди ничего уже не ожидает. И тут я содрогнулся от мысли, как мало нам осталось, и ей, и мне, почти ничего, жизнь уходит, пролетает мимо нас. Бедная моя Марго, бедный я! Почему нам так не повезло?

— Мама, мама…

— Не смей раскисать, Юра, не стоит она того.

— Ах, да при чем здесь она? Это во мне, во мне все дело, это ты сделала меня таким вот, никому не нужным.

— Я? Нет уж, извини. Я все делала для того, чтобы ты был счастлив, уверен в себе, свободен. Я растила тебя сильным человеком, и мне казалось, я достигла своего. А вся эта гниль в тебе, это — от них. Как я ни боролась, они добрались до тебя, все разрушили, всю грязь вытащили на свет, а винишь ты меня? Никогда им не прощу, никогда…

— Кому? Ты понимаешь, что говоришь? Они все умерли давно. Один дядя Миша остался да тетя Катя, оба глубокие старики, они давным-давно все забыли, даже имена наши ни о чем им не говорят. Разве может здесь идти речь о прощении или непрощении? Тот мир больше не существует.

— Но ты же винишь меня! Почему же я не могу говорить о них?

— Да потому, что мы с тобою — вот они, мы еще живы и мучаем друг друга, а они уже ушли, все — и отец со всеми его несчастьями, и все его близкие, и Сима. Они уже ни за что не отвечают, все осталось нам.

— Эх, Юра! Да как же ты не понимаешь, что я-то из того, из их поколения, я с ними жила и за ними уйду, это ты останешься, а меня здесь больше ничего не ожидает. Только ты у меня был, ты один, и вот вдруг перестали друг друга понимать. Почему, что случилось, скажи?

— Да то же и случилось, мама. Ты из их поколения и хочешь, чтобы я тоже жил твоими старыми обидами. А я этого не желаю, у меня своя жизнь, понимаешь? Ты каждую мою попытку вырваться от тебя высмеивала, от скольких моих друзей, от скольких девчонок ты меня отвела своими колючими злыми шуточками, все тебе были недостойны и нехороши. А на самом деле ты просто хотела, чтобы я принадлежал только тебе, вот и весь секрет. Где же твоя родительская любовь, ведь ты себя любишь, а не меня.

— А ты кого любишь? Меня? Из-за какой-то глупой бабенки устраиваешь мне сцены. Нет, милый друг, так не пойдет, любить — так взаимно, ты — меня, я — тебя, уступать друг другу, а так… Не имеешь ты права спрашивать с меня, винить меня в том, что от меня никогда не зависело. Хочешь жениться — женись, не хочешь — не женись, я-то здесь при чем? Я из отжившего поколения, мое дело — сторона.

Вот такой нелепый бесконечный тянулся у нас разговор, разговор слепого с глухим, разговор двух несчастных, оскорбленных друг другом, весь смысл его сводился к взаимным претензиям, разрешение которых не подвигалось ни на шаг. Все получалось, как в той самой детской сказочке про белого бычка: «на колу мочало, начинай сначала…» После обеда мы разошлись по своим углам, сидели надутые, обиженные. Я ковырялся в столе, разбирал бумажки, письма, на которые так и не успел ответить за отпуск, перетряхнул портфель. И так мне вдруг захотелось на работу, где проблемы были совсем другие, реальные, технически осязаемые, решаемые. Какое же это, оказывается, счастье!

Марго включила телевизор, села в кресло ко мне спиной, ее выпрямленные строгие плечи выражали достоинство и непримиримость. Я с улыбкой смотрел на нее, крепкий же она, оказывается, орешек. Вот что мне надо было унаследовать от нее, эту несгибаемую стальную пружинку внутри, и дело было бы в шляпе, никаких проблем. А я оказался мямля, весь в отца, есть от чего впасть в уныние и ей и мне.

— Да, мамочка, я забыл поделиться с тобой еще одной прекрасной новостью. Одна моя знакомая девица обещала через некоторое время родить мне дочку.

Марго не повернула головы.

— Это Лиля или кто-нибудь еще?

— Кто-нибудь еще, да ты ее знаешь прекрасно, это Маша.

— Не понимаю я ваших шуток, зачем же ты тогда хотел жениться на Лиле?

— Прямо даже не знаю, как тебе ответить. Видимо, это просто две не связанные между собой вещи. А впрочем, Маша тоже не хочет за меня замуж, она просто решила завести ребенка и выбрала меня в качестве подходящего производителя. Думаю, дело обстоит именно так.

— И тебе не стыдно? До чего же ты докатился, Юра!

— А что тут такого особенного? Разве это плохо, если ты хороший производитель? Вот плохой — это другое дело. А потом, я вовсе не против завести себе парочку ребятишек. Некоторые считают, что воспитывать их на стороне даже отчасти удобно, меньше хлопот, больше радости при встрече.

— Что за гадости! Не понимаю, зачем тебе надо меня морочить, дразнить, даже не знаю, как это назвать…

— Да не думаю я тебя дразнить, я тебе просто рассказываю главные события моей жизни, а ты мне почему-то не веришь.

Наконец-то Марго оглянулась, пристально посмотрела на меня своими прекрасными выпуклыми глазами, медленно пожала плечами.

— Ты хочешь сказать, что это все не шутка? Ты ждешь ребенка на стороне, будешь всю жизнь платить алименты? Но, Юра, зачем ты это сделал?

— В жизни за все приходится платить, это нормально. А впрочем, ничего здесь от меня и не зависело, все получилось случайно. Вот ты, например, ни в чем же не виновата, правда? А все равно скоро станешь бабушкой, так уж устроена жизнь.

— Ах, Юра, Юра! Да как ты можешь!

— Могу, как видишь. Пожалуй, пойду погуляю немного. Ты не возражаешь, мамочка?

Я не спеша вышел из подъезда и с облегчением сбросил с себя раздражающую тяжесть всех этих неприятных, но неизбежных разговоров, наконец-то можно было немного помолчать. Я огляделся вокруг, ничего здесь не изменилось за время моего отсутствия, разве что тополя немного поблекли, потемнели, не было уже в листве деревьев недавнего молодого голубого сверкания. Что ж, время движется, лето перевалило за середину, пора. Я вышел на улицу, и ноги сами собой понесли меня по привычной дорожке, конечно же я соскучился по Валентину. Вот и знакомый переулочек, таинственная стена с собачьим лазом. Я повернул за угол и подергал калитку. Заперто. Никогда прежде этого не случалось, неужели Валентин уехал куда-то? Я дернул посильнее.

— Кто там? — раздался тоненький голосок.

— Я к Валентину Александровичу.

Щелкнула задвижка, калитка приоткрылась немного, и я увидел высокую худенькую девочку в шортиках, черненькую, стриженую, загорелую.

— А вы — дядя Жора? Я так и подумала, нам папа про вас рассказывал. А меня зовут Валя, вы заходите, все дома, у нас сегодня праздник, потому что мы с Сашей приехали.

Я вошел во двор, и тут же из-за угла дома появился веселый, смеющийся Валентин. На шее у него сидел мальчик, очень похожий на Валю, только поменьше, лет пяти-шести.

— Ты вернулся? — приветливо спросил Валентин, ссаживая ребенка на землю. — В самый раз поспел, вот теща как раз детей привезла, ликуем. Проходи, проходи в сад…

Все было знакомое, привычное и все-таки неуловимо изменившееся от присутствия детей, а главное, от нового, прежде не замеченного мною выражения лица Валентина. Что-то в нем было раскованное, сияющее и очень естественное, впервые я заметил, что душою он не со мной — с ними. И вдруг мне стало обидно, жалко нашей ускользающей близости, на мгновение даже захотелось уйти, но остаться хотелось еще больше. Из-за стола улыбалась мне молодая, чуть старше Тамары, теща, они с Тамарой болтали, повернувшись друг к другу. Все подвинулись за столом, вот оно было и мое место. Принесли мороженое, дети завизжали от радости. И я вдруг с ужасом и обжигающим стыдом вспомнил, как осуждал Валентина и объяснял ему, почему его брак не удался. Какой осел, какая я самоуверенная ученая скотина! Да он же был самый удачливый, самый счастливый человек из всех, кого я знал, умный, сложный, противоречивый, полный сомнений и проблем, все осознающий и все-таки счастливый! Потому что решался, пробовал, делал ошибки — жил, а не сидел, над всем посмеиваясь, ни к чему не относясь всерьез, как я. А впрочем, глупо, безнадежно было пытаться разобраться в чужой жизни, все равно ничего не поймешь.

— Ну, как тебе понравились мои? — улыбаясь, спросил меня Валентин, когда мы встали из-за стола. — Правда, хороши? А как похожи друг на друга, правда?

— Да.

— А ты чего такой невеселый? Как съездил?

— Да ничего. Много интересного повидал. Между прочим, выдал невесту замуж за друга, тоже смешно.

Валентин коротко глянул на меня, помолчал.

— Бывает, — сказал он наконец, — моя Тамарка тоже замуж бегала от меня, да потом вот вернулась…

— Моя не вернется.

— Думаешь? Что же делать, значит, не судьба. Ты, главное, Жорка, не вздумай раскисать.

— Ты прямо как Марго, она тоже сказала: «Не раскисай, Юра».

— Молодец твоя Марго, правильно сказала. Чем раскисать, ты лучше повнимательнее вокруг посмотри.

— Почему вокруг?

— А ты думаешь, твоя суженая в тридевятом царстве живет и у нас здесь такие пока не водятся? Заблуждение молодости. А ты, братец, ведь не так уж и молод, правда? Чего ты ищешь, Жорка?

— Не знаю… наверное, чего-то своего. Сам не знаю, чего ищу. Да что говорить об этом, не стоит, неинтересно… Ты лучше вот что мне скажи, а твоя мать что же, не приехала?

— Визит к бабе Свете запланирован на завтра. Это, знаешь ли, довольно сложный ритуал. К нам она не любит ходить, это надо подарки детям нести, да ехать далеко, и вообще на чужой территории она теряется. А у себя приходится тратиться на обед, тоже свои проблемы. Зато подарки несем уже мы и стараемся, чтобы сумма перекрывала ее затраты. И чтобы ничего там не трогать. И еще Тамара накрывает на стол и моет в конце посуду. Словом, создаем условия, при которых конфликтам практически не остается места в нашей жизни. И знаешь, с тех пор как мы это поняли, все стало получаться довольно неплохо.

— Ну, а дети как?

— Они ее не любят, увы. Но мы стараемся, чтобы они ее хотя бы жалели. Бедная больная старенькая баба Света.

— Ну и как, получается?

— Не очень. Они такие наблюдательные маленькие хитрецы, все понимают, все замечают, до всего докапываются какими-то своими, детскими путями. Иногда даже не поймешь — как, откуда, а они все знают. Удивительно. А твоя Марго как? Поговорили вы с ней?

— Только и делаем, что говорим, а все почему-то не можем сдвинуться с места.

— Вот видишь, и тут мы братья, любим мы с тобой сложности, просто спасу нет. Но ты не горюй, хочешь, я тебе такой белый костюм отгрохаю, что все женщины разом от тебя отпадут, у меня и материальчик есть подходящий. Когда у тебя день рождения? Вот я тебе к дню рождения и подарю, хочешь?

Хорошо было у Валентина. Яблоки в потемневшей, поблекшей листве сада стали виднее, подросли, налились, одни побелели, другие зарумянились, и в свежем вечернем воздухе, и в слишком прозрачном небе заметен был уже перелом лета. Что-то изменилось в наших отношениях, мы говорили свободнее, проще, без проверок и иносказаний, и ласково поглядывали друг на друга, и улыбались друг другу ободряюще, братья как братья. Мне не хотелось домой. Но дети вертелись вокруг Валентина, дергали его за руки, им не терпелось скорее получить его в полную свою власть. И я наконец-то поднялся. Они всей семьей провожали меня до калитки, даже веселая кокетливая теща. Маленький, всеми забалованный Сашка лез мне на руки, у него шатался передний зуб, и он все время раскачивал его двумя пальцами. Ему хотелось скорее вступить в период линьки, стать взрослым и получить всю полноту взрослых прав. Сколько заблуждений сразу для такого маленького человечка. Мы долго стояли у калитки, смеялись, и болтали, и мои новые племянники льнули ко мне, и все были ко мне добры. Какой я был богатый, счастливый человек в этот вечер. И в то же время было мне печально, и больно, и тревожно оттого, что столько времени упущено было зря, и страшно, что так и не успею вскочить на подножку уходящего уже, все набирающего скорость поезда.

Домой я пришел уже в темноте. Марго возилась на кухне.

— Пойди поешь, — сказала она суховато, но мирно.

— Спасибо, я уже ужинал.

— Ну, смотри…

Я вернулся в комнату, плотно прикрыл за собой дверь и сел к телефону. Ни на что я особенно не рассчитывал, мало надежды было вот так сразу в субботний вечер застать Машу дома. Но чудо свершилось, она сама взяла трубку.

— Это ты, Юрочка? — спросила удивленно. — Волнуешься?

— Нет, не особенно.

— Вот и правильно, волноваться совершенно нечего, у меня все в порядке, не пью, не курю, вот даже режим соблюдаю, не позже одиннадцати ложусь в постельку — словом, забочусь о здоровье нашей дочери.

— А ломаешься зачем, Маша?

— Я не ломаюсь, скорее себя ломаю, оказывается, не так это просто.

— Вот видишь, месяца не прошло, а ты уже заговорила о сложностях, еще ведь не поздно кончить всю эту странную историю.

— Нет.

— Маша, что ты замолчала, Маша? Не хочешь, и не надо. Мне ведь тоже интересно, что там у нас с тобой получится. Если бы ты не была такая железная, я бы, может быть, даже на тебе и женился…

— Нет.

— Да что ты заладила: «нет» и «нет»? Можешь поговорить со мной нормально? Все-таки я отец твоего ребенка, должен быть в полном курсе дел.

— Ну это мы еще посмотрим, какой из тебя получится отец! А вообще-то молодец, что позвонил. Просто я сейчас капризная. В моем положении полагается капризничать, вот я и стремлюсь извлечь максимум удовольствия. Между прочим, можем на Преображенку смотаться на той неделе, хочешь?

Я подумал немного.

— Нет, Маша, теперь, пожалуй, уже не стоит к этому возвращаться, куда это нас с тобой заведет? Тут уж или всерьез идти друг к другу навстречу, или…

— Пойти навстречу — это значит избавиться от ребенка?

— Нет, это значит подумать о настоящей семье, а избавиться от ребенка — это второе «или».

— Ни то и ни другое.

— Жаль. В таком случае всем нам троим здорово не повезло.

— Послушай, Юра, а разве нельзя, чтобы все оставалось, как было?

— Как было, больше уже не будет, некогда, время наше прошло.

Она засмеялась:

— Неправда. Мое время только еще начинается, Юрочка, может быть, вообще я — первая ласточка. Вот увидишь, все это очень просто, удобно и современно. Ну как же ты не понимаешь, только свобода делает человека счастливым!

— Не понимаю. Ты мне звони, если что. Просто звони…

В трубке тоненько пищал отбой, а я все еще держал и держал ее возле уха. Неужели я действительно готов был даже жениться на Маше ради этого не существующего еще ребенка? Наверное, нет, скорее всего, я прекрасно понимал, что практически почти ничем не рискую, делая ей это полупредложение. Какая же все это была печальная история! Мне было жалко Машу, эту умненькую хорошенькую девушку, нелепую жертву эмансипации. Как это все случилось с ней? И все-таки не это, не это было главное. Через обычный набор представлений, обозначавших для меня Машу, пробивалось теперь что-то новое, удивительное и драгоценное — только еще предощущение первого позднего отцовского чувства, которое я давно уже жаждал испытать.

Тихими шагами в комнату вошла Марго, принялась стелить постель. Вспорхнуло с кровати золотистое покрывало, взлетели и опустились такие знакомые белые прекрасные руки. Она отвернула край одеяла, включила настольную лампу, медленно проплыла по комнате. Щелкнул выключатель, и сразу все переменилось, погасли плоскости, комната уменьшилась, но углубилась, стала таинственнее, уютнее, изголовье кровати со светящейся розовой полусферой лампы словно бы всплыло и засияло в коричневатом сумраке обоев. Марго перед зеркалом неторопливо расчесывала волосы, ярко золотился их подсвеченный край. Она пристально, строго вглядывалась в свое темное отражение, прекрасная, неподвижная, только рука с поблескивающим гребнем поднималась и скатывалась вниз. Все было такое родное, знакомое с детства, но почему-то и необыкновенное, словно я увидел все это в первый раз, а может быть, так оно все и было?

Марго поднялась, сказала ровным голосом.

— Отвернись, пожалуйста, я лягу.

Скрипнула кровать, зашуршало белье. Давно ли я мечтал, чтобы снова мы были вместе, чтобы кончилось мое одиночество, чтобы Марго жила, дышала, двигалась рядом со мною. И вот она здесь, все вернулось, почему же не кончается мое одиночество? Я тоже лег, тоже зажег лампу и взял в руки книгу, в которой так и не успел прочитать за этот месяц ни одной страницы. Да и сейчас не хотелось мне читать, я лежал, тупо уставившись в белые, мелко пестрящие буквами листы, и ничего не видел и ни о чем не думал.

— У тебя есть какие-нибудь планы на завтрашний день? — вдруг спросила Марго.

— Нет, пока еще я ничего не знаю.

— Тогда мы могли бы с тобой съездить на кладбище.

— К Симе? Пожалуйста, если ты хочешь, я могу показать тебе.

Марго помолчала.

— Собственно, я не совсем то имела в виду. Я думала, может быть, мы съездим к твоему отцу.

— Что? — Я подскочил и замер на своем диване, неужели я не ослышался? — К отцу? Ты знаешь, где похоронен отец, ты ходила к нему?

— Очень редко. А ты, сынок, в своих великих разысканиях даже не удосужился узнать, где он лежит?

— Я не успел, но не о том же речь! Я тебе поражаюсь, мама. Меня ты полностью от него изолировала, даже имени его я не знал, а сама!..

— То моя жизнь, а то твоя, это совершенно разные вещи.

— Но почему?

— Почему? Неужели это надо тебе объяснять? Моя жизнь все равно давно кончена, а потом… я же говорила тебе, я его любила когда-то…

В один миг меня выкинуло из постели, я отшвырнул в сторону стул, плюхнулся на пол возле ее кровати и с жадностью смотрел в ее такое спокойное, розовое, чуть одутловатое, лоснящееся от крема лицо.

— Мама!

— Ну что ты так смотришь на меня, Юра? Могут же и у меня быть свои слабости? Я тоже человек.

— Ты — человек, а я? За что же, ради чего ты ограбила меня, почему всего меня лишила? Я думал — ты ненавидела, презирала его, тогда это было бы хоть объяснимо! Неправильно, плохо, жестоко — но понятно! А ты?

— Успокойся, Юра, успокойся, ты сам говорил сегодня, все эти счеты кончились. Да, ненавидела, да, презирала, кляла свою погубленную жизнь, все было. А больше всего ненавидела его родню. Как они все испугались тогда, как зашевелились, объединились в его защиту, им все равно было, виноват он или нет, он был их, вот и все!

— Но это же нормально, мама! Кто же еще мог пожалеть человека, если не близкие, да и что он был за преступник? Это ведь было несчастье, ошибка, не более того. Это ты совершила преступление, отступившись…

— Я? Легко тебе говорить, ничего не зная. Да, может быть, я и была слишком требовательной в вопросах чести, может быть, но не я первая ушла от него, это он меня бросил ради той женщины. Не буду тебе говорить, что она из себя представляла, я и помыслить не могла, чтобы он мог скатиться до такого…

— Он нуждался в сочувствии, а может быть, страдая от твоего осуждения, просто развязывал тебе руки, он ведь был порядочный, добрый человек!

— Может быть. Иногда я тоже так думала, может быть, он и пытался оградить меня от грязи, в которую сам же меня и столкнул. Но тогда он был единственный во всей семье, кто хотя бы так позаботился обо мне, остальным вообще было не до нас с тобой, они не видели нас, знать не желали.

— Но они были оскорблены твоим отступничеством, вы просто не поняли друг друга.

— Может быть, я и не поняла их благородных побуждений, но они-то, они! Почему они меня даже не пожалели, когда я осталась одна, без всякой помощи, понимаешь ты разницу? — Голос Марго зазвенел, сорвался.

— Нет, — сказал я, — нет, а Сима? Разве она не была с тобой? Разве не скрывала она нашего родства, только чтобы потакнуть твоим жестоким выдумкам? Она, одинокий человек, лишенный детей, разве она не жертвовала своими правами ради тебя?

— Ах, Сима не в счет, — Марго устало покачала головой, — Сима никогда не была с ними заодно, да и я с ней всегда поддерживала добрые отношения.

— Как высокомерно ты это сказала.

— Нет, не высокомерно, просто еще не могу ей простить… Ведь это именно она добила меня окончательно. Теперь все кончено для меня, я потеряла тебя, последнее, что у меня было.

— Мама! Разве сказать наконец правду — значит все потерять?

— Ах, все ты понимаешь, Юра, все понимаешь. Эта история встала между нами, и больше нам уже друг до друга не докричаться. Что поделаешь, значит, настал и мой черед узнать, что такое настоящее одиночество. Ты не бойся за меня, я человек сильный, мало ли чего мне пришлось испытать? Я все выдержала, выдержу и это. А твой отец…

— Ну, что же мой отец?

— Я все думала об этом… О том, что, может быть, он и правда просто хотел снасти наше доброе имя. Нет, не так это было. С самого начала, с самой первой встречи мы не понимали друг друга, наш брак был ошибкой, все было ошибкой. Только ты один искупал эту ужасную историю, мой мальчик, я всегда так гордилась тобой. К сожалению, дети не возникают из воздуха, но для меня ты всегда был только мой.

— Значит, дело было вовсе и не в той истории, а просто в том, что ваш брак был неудачный, только и всего?

— Можно сказать и так, та история просто высветила характеры, ускорила трагедию, а так мы разошлись бы позже и на твою долю досталось бы больше страданий, вот и все.

— Но почему, почему?

— Мне кажется, он не любил меня, вот в чем был корень всех бед.

— Значит, ты считаешь, что брак без какой-то там особой любви вообще безнадежен?

Марго вдруг засмеялась:

— Я так считаю? Вовсе нет. Брак разваливается, когда у людей нет нравственных принципов, когда они не понимают друг друга, не задумываются, ради чего все. Тогда и любовь никакая не поможет. А у нас… Может быть, он и не подумал бы на мне жениться, если бы я однажды не примчалась к нему в наивной уверенности, что все, абсолютно все уже решено. Вот тут он и проявил слабость, непонимание, невнимание даже, ему бы отправить глупую девчонку домой, а он не смог. Безответственность своего рода. А потом… я ему была совсем не нужна, ты — тем более.

— Ты слишком просто все это сегодня судишь.

— Просто? За этой простотой вся моя жизнь, я-то себе ни в чем не изменила.

— Ну и глупо, глупо, глупо! Ты должна была себе изменить! Что за радость вешаться на воротах у врага? Ты обязана была жить, как все люди, ты сама виновата во всем!

— Что ты кричишь, Юра? Тебе бы раньше это понять, лет на пятнадцать, а ты за тридцать все еще сердишься на маму, что что-то она не так сделала. Поздно уже, поздно мне меняться, поздно тебе быть мною недовольным. Ты вот все меня винишь, что это я сделала тебя размазней, а это просто наследство твоего папочки, он тоже был вот такой, не от мира сего, что поделаешь? — Она вдруг улыбнулась странно, незнакомо. — Он был такой, Юра, может быть, немного похожий на тебя. Он очень нравился женщинам. И знаешь, поначалу это было мне даже приятно, странно, правда?

Я не верил своим глазам, не верил ее голосу, смотрел на нее, не понимая, она ли это, что случилось с нами.

— Так поедем завтра на кладбище? — спросила она ровным голосом. — Тогда ложись. Спокойной ночи, Юра. Я, пожалуй, приму на ночь таблеточку валерианки, как ты думаешь?

Мы погасили свет, лежали, притаившись в тишине, боясь шелохнуться. И тут снова раздался ее голос:

— А знаешь, он все-таки приезжал ко мне однажды, от той женщины. У них уже и ребенок был. Он плакал, и просил у меня прощения. Может быть, я тогда и простила бы его, но знаешь, он был не совсем трезв, и я ему не поверила. Может быть, зря, как ты думаешь?

Я не ответил, не смог.