Подкидыш

УЧЕНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Это было похоже на то, как если бы запершиеся в доме готовились к приходу бандитов: вооружались, устраивали тайники и заграждения, наконец приготовились, открыли дверь — а никто и не собирался нападать. Дети прятали Зав- рю, свистели, чтобы скрыть его свист, врали, чтобы накормить его втайне от взрослых, а мама и папа, оказалось, его уже видели. «Этот ящер из Глебова кружка» — называли они его, ничем не выделяя из других юннатовских питомцев. Глеб даже усомнился в папиной образованности и развитии. Ведь вот он, Глеб, каких только книг не смотрел за это время: и Большую Советскую Энциклопедию, и «Жизнь животных» в шести томах, и «Жизнь человека», и «Палеонтологию», и «Детскую энциклопедию», и энциклопедию «Радость позна­ния» в четырех томах, и многое-многое другое, и ни одного животного, подобного Завре, не обнаружил в десятках про­смотренных книг. Конечно, больше всего походил Завря на кого-нибудыиз древних динозавров: на цератозавра, антроде- муса, стегбцеруса, протоцератопса, тарбозавра, дромицейоми- ма, стегозавра да и на других. Не зря они его и назвали Зав- рей. И в то же время он был отличен от всех них. Он был похож на них, как человек на кенгуру. А папа не видел, не хо­тел или не мог видеть необычности, поразительности Заври! Глеб терялся в догадках, кто же все-таки Завря, а папа счи­тал его обычным, разве что безобразным зверюшкой

Однажды в гости к папе пришел Густав Иванович Густодым — самый умный человек в городе, как называл его папа. Если у вас не складывался кроссворд из-за двух-трех редкост­ных, малоизвестных слов, если вы тщетно искали в словарях нужное слово или правильное произношение, если вы забыли автора и название книги, из которой и помнили-то всего не­сколько фраз, если заходил спор на какую-нибудь научную тему или было непонятно какое-нибудь научное открытие или замысловатая гипотеза — именно он, Густодым Густав Иванович, называл нужное слово, автора и наименование, раз­решал спор, объяснял открытие и трактовал гипотезу. Он знал чуть ли не все о сверхпроводимости, о ресурсах земли и про­гнозе погоды, о кристаллах и земном магнетизме, о цивилиза­циях и световых волнах, о каменном веке и бытовой технике, об автомагистралях и бактериях, о растительном и животном мире. И вот, как бы между прочим, Глеб ввел в столовую, где сидели папа и Густав Иванович, Заврю. При этом Завря с трудом сдерживался, чтобы не бежать, как он привык, взма­хивая ручками, на цыпочках, чуть наклонившись вперед, так что три его горбика были, как три вершины на горном хреб­те — одна ниже другой. Глеб чуть не опоздал со своим пока­зом, потому что на углу стола меж папой и Густавом Ивано­вичем уже стояла шахматная доска и папа протягивал Густо- дыму руки с зажатыми в них пешками — для выбора,

— Мой ход, — сказал Густав Иванович, вытянувший белую пешку, и оглядел поле шахматного боя.

Легкий посвист Заври привлек папино внимание.

— Полюбуйся, Густав, на Глебова уродца, — сказал он, указывая на сына и Заврю.

— Любопытно, любопытно, — промямлил Густав Иванович, однако оглянулся не раньше, чем двинул вперед пешку. Неу­жели какие-то деревянные фигурки были для него интереснее невиданного Заври?

К счастью, папа не торопился сделать свой ход. Конечно, его интересовал не Завря, а любимый сын Глеб, но именно Завря давал возможность папе поговорить о Глебе.

— Должен тебе сказать, Густав, — молвил папа, притворно водя рукой над фигурами,— натуралист растет! — Он кивнул на Глеба.— Наискользейшая, холодная, как мертвец, живо-

тина, какая-то метровая ящерица, черт возьми,— на этот раз папа кивнул на Заврю,— не вызывает у Глеба ни малейшего отвращения, ничего, кроме любознательности.

Бабушка Нина, проходившая мимо, фыркнула:

— Ничего себе, похвала!

Но Глеб обиделся.

— Завря теплокровный, — сказал он насупившись. — И скользкий, папа, не больше, чем ты.

Замысловато перебирая пальцами над доской, словно зара­нее примеряя возможные комбинации, Густодым невпопад ска­зал:

— Молодец, Глеб! — И вопросительно посмотрел на папу: что же тот не делает свой ход?

К счастью, папа не хотел так быстро возвращаться к шах­матной доске.

— Густав, — сказал он,— обрати внимание на эти три гор­ба и теменной глаз.

— Ммм, любопытный атавизм, иначе говоря, реверсия, — сказал Густав Иванович, обратив наконец просвещенный свой взгляд на покачивающегося перед ним Заврю. — Реверсия — тебе понятен этот термин, дорогой мой натуралист Глеб? Ата­визм, реверсия — появление у некоторых организмов призна­ков, характерных для их далеких предков. Откуда же вы взяли, молодой человек, сей любопытный экземпляр?

— Из кружка, — ответил папа.

— Из камня, — перебил его Глеб.

— То есть ты хочешь сказать, дорогой мой Глеб, это про­изведение искусства, ваших умелых рук? — сам рассмеялся своей шутке Густодым.

— Да нет же, — заторопился с ответом Глеб, каждую се­кунду боясь, не открывает ли он слишком много, но в то же время достаточно ли он раскрывает, чтобы многоученый Гус­тав Иванович мог объяснить самому Глебу, с каким таким чудом-юдом они столкнулись. — В море, понимаете, был ка­мень, а в камне яйцо...

— А в яйце Зверь Горыныч! Остроумно, мой друг, но ска­зок в жизни не бывает.

— Но я не выдумываю, Густав Иванович. Правда — в море! Правда — камень! Правда — яйцо!

— Нет-нет, я не смеюсь, я верю, морские черепахи в самом деле откладывают яйца.

— Но это не черепаха, уж никак не черепаха!

— Ну, черепахи тоже бывают разные. Черепаху матамата не спутаешь, знаешь ли, с галапагосской, а каймановую с горбатой.

В немом изумлении смотрел Глеб на уважаемого Густодыма: как бы ни отличались друг от друга двести десять видов современных черепах, однако, как было известно даже Глебу, не было среди них ни одной, лишенной панциря. А ведь у Заври панциря не было. Глядя на обескураженного Глеба, Густодым рассмеялся — но вполне ли искренне?

— Итак, ты твердо знаешь, что это не черепаха, — уже неплохо!

— Не черепаха, конечно. Но кто же? — простодушно спро­сил Глеб.

— Молодой человек устраивает мне экзамен. Ну что же. Попытаемся угадать, а заодно проверить и натуралистиче­скую сметку молодого человека. Итак, дитя варана?

— Ну что вы?! — оживился Глеб. — Хотя бы на хвост по­смотрите! А язык? — Он довольно бесцеремонно разинул Завре рот, так что тот попятился и больно толкнул Глеба хвостом.

— Впрочем, я подзабыл, — сказал Густав Иванович, погля­дывая то на шахматную доску, то на Заврю. — Геккон? Зублефар?

Глеб задумчиво помотал головой — его несколько удивля­ли безответственные заявления «самого умного в городе че­ловека».

— Игуана? Агама? — продолжал уже нервно Густав Ива­нович.

— Густав Иванович, я не устраиваю вам экзамена, мы сами не знаем, — признался Глеб.

Это, видимо, успокоило гостя.

— Не ломай голову, мой юный друг, — сказал он уже дру­гим, легким и уверенным голосом. — И не провоцируй меня на

поиски ответа там, где ответ ясен с самого начала. Знаешь такие детские задачки: «Что кушал слон, когда пришел на- поле-он?» Или «Пять шагов вперед, шесть шагов назад, как звали отца Марии Алексеевны?» Ясно? А теперь вспомни, что сказал твой отец, когда ты вошел с этим зверушкой в ком­нату?

— «Уродец»?

— У-род! Урод — знаешь ли ты, что это такое? Цитирую. На память. По Далю. «Урод — телесно искаженный, безобраз­ный, нелепый». Запомни: ис-ка-женный! По академическому словарю: «Уродливый — имеющий отклонения в своем разви­тии, строении*. От-кло-не-ния! Говоря научным языком, ваше чудище — мутант, особь с внезапно возникшими наследствен­ными изменениями.

— Однак о же, дорогой Густав, именно мутанты дают но­вые виды на эволюционном древе жизни! — вмешался для поддержания разговора папа.

— Да, одна удачная мутация на миллион неудачных. Имен­но одна на миллион, а то и на миллиарды мутаций дает удач­ный поворот. Все остальные губительны. Иначе бы мы не боя­лись повышенной радиации, способствующей мутациям. Но я продолжаю свою мысль, друг мой Глеб. Представь, что к тебе привели двухголовую собаку и просят определить, что это за класс, отряд, семейство. Ты говоришь... правильно, маммалиа, то есть млекопитающее, подкласс — териа, то есть звери, от­ряд — стыдно, друг Глеб, не помнить — карнивора, то есть хищные, и, наконец, семейство — канидэ, то есть собачьи, вид — канис, -собака. А тебе возражают: разве собаки двух­головы? Двухголовая собака остается, однако, собакой. Ее уродство не делает ее новым видом. В средние века в Европе над такой собакой был бы произведен суд, и уродку казнили бы сожжением на костре как нарушившую божественные уста­новления. То же сделали бы, друг Глеб, в средние века и с твоим питомцем.

Из соседней комнаты выскочил Ивасик и бросился к бра­ту, отнимая у него Заврю. А Густав Иванович продолжал как ни в чем не бывало:

— Зато в Китае над вашим уродцем никакого громкого суда даже и устраивать не стали бы, ни в чем бы его не обви­нили, он просто бы тихо исчез,— Густав Иванович сделал жест по шее и вверх,— как оскорбляющий глаз человека, который ценит в мире прежде всего гармонию и прекрасное.

Ивасик, глянув с отвращением на Густодыма, исчез с Заврей в соседней комнате, а Глеб рискнул возразить:

— Но...— сказал он.— Но, Густав Иванович, когда Мен­дель открыл законы наследственности, исследуя горох, то профессор Нагель как раз исключением и уродством счел дан­ные по гороху. А если бы не счел исключением, законы на­следования признаков открыты были бы на полвека раньше!

Папа гордо выпрямился — он был доволен эрудицией сына. Но Густаву Ивановичу, видимо, наскучил этот разговор, а мо­жет быть, ему просто нечего было сказать. Он только попра­вил Глеба:

— Не Нэгель, а Нэгели! — И повертев в пальцах фигуру, заметил: — Н-да, шахматы пора бы и новые купить. Твой ход, дражайший!

И папа подчинился, подвинул фигуру. Глеб вошел в ком­нату, где, оскорбленный за друга Заврю, бормотал со слеза­ми на глазах Ивасик:

— Урод! Сам ты урод густодымный!

— Ничего,— сказал Глеб. — Я ему показал! — И приба­вил задумчиво: — Может, Густав Иванович слишком много знает, чтобы понять нашего Заврю — кто он и откуда взялся.