Полихромный ноктюрн

1. Причуды восприятия

Держа свой путь по Небесным тропам, Первый слышащий одинокого повстречал воина, облачённого в шкуру проклятого зверя — шестиротого волка. Неистовость переполняла могучего воителя. Вместо крови текла из множества ран. Первый беззвучно позвал Лиодхау… и ярость уснула. Так стали они верными соратниками, вместе повели людей сквозь тьму до Змеиного моста. В одной из множества битв против порождений человеческих слабостей неистовость проснулась вновь, охватила разум Лиодхау. Тогда он и низвергся на нижний простор. На поверхности плоско-круглой оставался неподвижен. Ни сдвинуть, ни унести. Настоящая непоколебимость. Кровь из его ран и вырезала в камне карту пройденного пути по Небесным тропам. Таково было его последнее желание, так появились туннели, над которыми и построили ваш город…

Безымянный сказитель.

Сказители странствовали по континенту, всю поклажу хранили у себя в головах. Бездонна их мысль, сильно их слово. В большинстве случаев, появлялись в городах неожиданно. Рассказывая истории, тут же собирали вокруг себя множество ушей, желавших вкусить мудрость вековую. Слушатели с трепетом впитывали каждое слово, искали смыслы и весьма успешно придумывали их. Чаще всего рассказчики посещали людскую обыденность после какого-либо чудовищного события; как оно случилось после обезглавливания культа Умастителей, проводивших изуверские плотоядные обряды. Было ли появление сказителей случайным — неизвестно. Но ныне для искателей правды появилась возможность ухватиться за нить, пройти сквозь лес домыслов и добраться до правды; или же до её подобия.

Тайный предшественник ужаса выбрался из забвения, вытянул ночь из объятий однообразия. Предок самой кровожадности укрылся под мантией ночи, дабы устроить своё пиршество при свечах с огнями выкидыша жестокости. Главным блюдом к столу оказалась одна из трёх основополагающих для города семей — семья Ванригтен. Древу многовекового уважаемого рода нанесли невосполнимый ущерб. Беда настигла не во время поездки за город и даже не во время охоты на кабана, а в самом неожиданном и защищенном месте — в собственной усадьбе. Тела внутри «Гнезда» мало напоминали человеческие: их изуродовали до неузнаваемости. То, что осталось от благородных, едва ли отличалось от содержимого глубокой ямы, в которую неумелый мясник сбрасывал ошмётки да внутренности животных. Подобное зверство казалось невозможным под тёплым светом солнца. Прикоснись оно своими золотыми руками до этого кошмара, то поспешило бы укрыться за горизонт; или же закрыть глаза тяжёлыми тучами, не желая видеть последствия событий, прокричавших в тишине его отсутствия.

Обрывки лиц, по завершению невообразимых страданий, выглядывали из кровавой слякоти, оплакивали утраченную возможность быть погребёнными по всем правилам древнего ритуала. После подобной роковой шутки судьбы, слова скорби обречены врезаться в крышку закрытого гроба: такие метаморфозы, притянув случайный взгляд, способны повредить рассудок; расколоть его как хрустальную вазу, наполненную застоявшейся водой прозаичного опыта.

Когда констебли переступили порог усадьбы, гибридное новое чувство, родившиеся на замену страху и отвращению, пыталось затушить искру разума в глазах. Немыслимое водило хороводы вокруг чёрных колодцев-зрачков. Взрослые мужчины, которые за время службы повидали и пережили многое, ощутили себя на месте маленького ребёнка, что оказался выброшенным в дремучий лес неизвестности, где свистит ветер, воют волки и шелестит сухая листва. Непонимание выталкивало из их ртов разные, и даже невозможные, предположения. Было и такое: это вовсе не Ванригтены, а какая-то скверная преступная шутка.

Версия с несмешным представлением разбилась в дребезги как зеркало из-за неловкого движения руки, уронившего его на твёрдый пол. Это сделала перепуганная прислуга. Не потерявшие дар речи подтвердили: это именно Ванригтен-ы, а не кто-то другой. Слуги с помутненными взглядами и дрожью в теле указывали на клочки одеяний, которые семья носила в последний вечер. А на указательном пальце тонкой руки, тянущейся к небу, распознали драгоценное кольцо с солнечной ромашкой в окружении шелеста полей. Каждый в городе узнал бы его, а в особенности — бедняки. Госпожа Риктия слыла у последних воплощением заботы Все-Создателя. Вероятно, всё из-за её прогулок. Она частенько выходила на улицы с намерением поделиться своей заботой. Там находила обделённых судьбой. Присаживаясь на какую-нибудь импровизированную скамью из ящиков, раздавала сытные лепёшки, приготовленные на кухне по секретному рецепту. Всё бесплатно. Такая выпечка приходилась по вкусу обитателям здешних закоулков. Пока голодные рты терзали хлеб, разговаривала с ними и с пониманием напоминала о важности Пути Сахелана. Называла людей весами, идущими по незримым тропам, а лишения — галькой, падающей на чаши. Она верила: нарушение равновесия не позволит приблизиться к желаемому. А потому необходимо помнить о подводных камнях. Доброта была не единственным даром. Ко всему прочему, Риктия была довольно хороша собой: высокая, стройная, а формы и размеры её мыслей, вместе с длинными чёрными волосами, порождали восторг, восхищение.

Один из Домов, помешанный на идеальной внешности, в своё время пытался заполучить такой шедевр, но Ванригтену повезло больше. Он-то и подарил ей кольцо, которое никогда потом не снимала. Даже после смерти обручальное не сдвинулось ни на пылинку, осталось на том же самом пальце. Как молча пропыхтели бы завистницы: «Ведьма, шарлатанка, колдунья, так сильно полюбила кандалы роскоши».

Комната младшего сына — Лицрика, напоминала мастерскую стекольных дел, куда ночью наведалась боль, перевоплотившаяся в голема-стеклодува, что без устали трудился, показывал силу своих невозможных лёгких. А потом выставил получившееся художество на всеобщее обозрение в самом центре опочивальни в ожидании восторга и похвалы. Да, немногие ценители смогли бы по достоинству оценить такой вздувшийся искалеченный экспонат. Неестественно длинные руки наследника уподобились корням кошмарного древа; от их вида именно такое сравнение приходило на ум. Свободолюбивый юноша всегда ровнялся на достойного отца, был бодр, энергичен, любил бегать по коридорам. Не мог и секунды усидеть на месте. Но теперь всё изменилось, его туловище пришилось к полу невидимыми нитями. Поднять или же перевернуть не представлялось возможным. По крайней мере, без специального инструмента. Любознательные глаза потухли, из них больше не отстреливают искорки молодого авантюриста. Сама пустота поселилась в них. Безжизненный взор Лицрика почему-то устремлялся на шкатулку с украшениями, будто надеялся забрать её с собой. Интересно, знал ли он, что за коробочкой спрятался сухой и безголовый жук?

Когда молодые служанки заходили в покои, усталые лица рисовали не только выражение ужаса, но и некое отвращение, сквозь которое проглядывало долгожданное облегчение. Должно быть, увиденное оставило слишком глубокую рану. Потрясение в буквальном смысле трясло их.

Самоотверженные констебли тщательно изучали место происшествия. Им не удалось найти только молодого господина, Каделлина. Осматриваясь, не обнаружили ни единого намёка на его встречу с общей участья. В покоях старшего наследника было чисто, можно сказать — до блеска. А каждый предмет хранился на своём месте. Дорогие сувениры из далёких краёв и ещё боле дорогие побрякушки недвижимо лежали на полках и в паре сундучков на столе. Ничего не украли. Коллекция мёртвых насекомых обладала способностью напугать, удивить своим разнообразием. Особое внимание притягивалось неизвестным восковым существом с двумя хвостами; один больше другого. Из них торчали наросты-лезвия, а вокруг головы росли неопределимые на первый взгляд щупальца. Передние лапки с хитиновыми серпами, соединяясь в маскоподобную пластину, составляли уродливую гримасу. Служанки постарше каждый раз бухтели: «Да где ж такую крокозяблю отловили? Хоривщина какая-то. И как только можно с такими тварями жить под одним небом…». Их бухтения быстро перетекали в восторг, ибо шкаф с одеждами скрывал в себе роскошные наряды, вышедшие из-под игл лучших мастеров. Они красивы настолько, что следовало хранить их как произведения искусства да беречь от солнечного света.

Злые клеветники на улицах шептались: глава Дома, Лицлесс Ванригтен, заставляет своего сына носить исключительно женские одеяния пока никто не видит. Тогда каким образом причудливый секрет всё же выбрался за пределы? Вероятно, одну из служанок подкупили, чтобы поделилась ложью с какой-нибудь подругой, умеющей держать язык за зубами.

Некоторые распространители слуха, видя соответствие, оправдывали такой выбор одежды тем, что внешность Каделлина позволяла ему встать в один ряд с самыми красивыми девушками и не быть там лишним. Другие же считали: это наглая ложь, нагнанная кем-то из вне. Зависть положению могла взрастить и не на такое. Но всё утихло, когда пополз новый слух, раскрывающий в юном наследнике скромного, но искусного, любовника, покорителя женских сердец.

Констебли дожидались прихода исполнителей элитной гвардии Оренктона. Продолжая поиски, разыскивали улики способные расставить всё по местам; объяснить произошедшее или хотя бы дать подсказку, направляющую на путь возвращения событий в русло нормальности. Но до обнаружения такого ориентира, всё выглядело, как если чудовище из городских рассказов пришло в реальность, чтобы яростно утолить неутолимые потребности. Погром, отметины на стенах, останки тел, всё это подыгрывало обратному полёту фантазии, которая, скрипя зубами, ныряла на самое дно болот разума в поисках ответов.

Тэттор Кильмиор, узнав о трагедии, позволил желанию взять верх над привычкой и пришёл воочию увидеть последствия ночного происшествия. Ранее не занимался подобным — старался держаться в стороне. Если же дело требовало личного участия, сразу поручал это другому, по его мнению, более подходящему человеку для улаживания вопросов. Разумеется, успех приписывал к своим заслугам, а от неудач открещивался всеми возможными способами, обвиняя исполнителя в ошибочности собственных ожиданий. В общем, настоящий управленец и кладезь множества достоинств. Однако следует помнить, что все похвалы и воспевания исходили от глашатаев. В портовой части города, в рыбацкой деревне, ходило одно выражение: «Рыба гниёт с головы». Как-то раз рыбак Виисло случайно произнёс её, смотря на свой улов, и ему вслух подумалось: «Всем мы ровняемся на голову. А что если голова-то гнилая? Как старуху не крась… моложе она не станет». С тех пор такая мысль засела в голове меньше чем у горстки людей.

Облагороженный хвалебными речами Бургомистр Тэттор выкатил круглый живот, созвал всех констеблей в главный зал. Когда постукивая своими башмаками, выстроились перед ним, то дрожащим голосом приказал: — Никому не выносить весть о случившемся бардаке за пределы усадьбы. Даже пискнуть не смейте. По крайней мере… пока представитель Министерства не прикажет обратное. А сейчас смотрите, чтобы и мышка не пробежала. Кто нарушит приказ, тот отправится на бессрочный отдых, сами знаете куда. Ну всё, дармоеды, продолжайте отрабатывать своё жалование. Хоть на что-то сгодитесь.

— Будет сделано, господин Бургомистр, — громко произнёс Филц — инспектор в сером плаще, а затем повернулся к подчинённым: — Слышали? Нужно обезопасить усадьбу. Никого не выпускать. Окна закрыть. Несколько человек идут прогулочным шагом патрулировать ограждение, — раздавая поручение, крутил в руке непростительно дорогой котелок. Инспектор, в отличие от многих, выглядел почти довольным, будто его звёздный час настал, и он готов выслужиться, готов подняться на одну ступень выше по карьерной лестнице. Нельзя сказать, что не заслуживал этого. Всегда был старательным, исполнительным, ответственным. Про Филца говорили: он обладал поразительным умением не поддаваться унынию, несмотря на все сложности службы, с улыбкой шёл вперёд. Но потом, как-то раз, перестал улыбаться, с головой погрузился в работу и уже не выныривал из неё, точно алкоголик, который что-то разыскивает на дне бутылки. А узнать почему — очень сложно, практически невозможно. На первых парах у него спрашивали, пытались выведать причину превращения, но каждый раз тот ловко переводил тему. Пустые попытки убедили обеспокоенных забросить это дело. А других владеющих ответом не осталось. Кто-то угадил на рандеву к гробовщику, а кто-то покинул город.

Надушенный Тэттор Кильмиор изображал болотную ряску в просторном холле, знакомился с оторопью. У него аж колено неожиданно и предательски сгибалось. Неловко осматриваясь по сторонам, похлопывал по глобусоподобной «мозоли». Волнение на морщинистом лице торопилось выдать себя; подобно трещинам, бегущим по льду замерзшей реки, желающим поскорее вскрыть бурный поток ужасной растерянности.

Две лестницы из белого камня вели на второй этаж. Правую усеивали проломы. Можно подумать: не рассыпалась лишь за счёт памяти людей, считавших её не только величественным символом, но и наглядным примером того, как прочность и красота уживаются в пределах одного целого. Вот она формула с идеальным сечением пропорций; тайный алхимический рецепт; сам магистерий поделился с ней своим секретом. Если в прочих лестницах можно узреть подъём из тьмы к свету; подъём к старости или же спуск к бедности, то это молочное изваяние напрочь лишено грязи, экскрементов жизненного пути. Ни один свет не бывает таким чистым.

Спустя череду моментов, пропитанных беспомощностью, вермунд-ы переступили порог имения. Бургомистр тут же оживился, перестал быть болотной травой, осмелел, охмелел без хмеля. В сопровождении исполнителей, напоминающих своим видом матёрых волков на охоте, решает подняться из парадного холла, пройти глубже, ближе к сердцу, ближе к куколке, из которой может вылупиться новая история сказителей. Оказавшись в коридоре, непонимание произошедшего только окрепло. В этот миг оно обрело форму гротескной скульптуры, копирующей невыносимое для здорового рассудка существо со множеством рук и улыбок. Троица обратила внимание на стены: на них зияли рваные отметины и пахло ссущим кошмаром, пахло руинами разрушенного порядка вещей в этом мире.

— Чо невиданный зверь размахивал лапами, — откашлял Бургомистр. — Оно больше того трофейного медведя. Кто с такой яростью мог пометить территорию? — вопросил он, смотря на следы, предупреждающие о недавнем присутствии воплощения первобытной свирепости. А потом его взгляд споткнулся об полотна. Рука ночного пиршества коснулась и больших картин в роскошных рамах, что держали в себе масляные копии семьи Ванригтен. Тихий ужас, досыта отужинав, использовал их как какие-нибудь салфетки. Теперь гордые контуры, проведённые кистью Оренктонского художника, растеклись и, смешиваясь между собой, демонстрируют уродливую версию реальности.

Продвигаясь по едва освещенному лабиринту родового имения, где согбенные тени водят рваные хороводы, осторожно приблизились к «пробке». Так называли глухую дверь хранилища, оберегающую семейное наследие. Тайник невозможно найти, коль не знаешь его точное местонахождение. Более того, существовала некая обманка.

Главе города было известно о недавнем пополнении богатств, оно прибыло из Столицы, из Амиантового замка в Серекарде. Верховный Министр-Наместник Садоник выделил три больших сундука забитых золотыми микатами, и отправил в Оренктон под охраной своего доверенного лица. Немногие могли удостоиться такой чести, но каждый из них заслуживал стать героем ненаписанных легенд. Так говорили жители всего государства, верили в Наместника, верили, что он чувствует лучших людей и видит их за лигу. А кто как не лучший справится с заданием наилучшим образом? Так случилось и личность гостя из Серекарда облепили пересуды, от чего отдельно взятые оренктонцы раскрывали в нём самого Левранда, Защитника отбросов. А почему, этого никто не мог объяснить, ссылались на свои предчувствия.

Золото предназначалось для раздачи людям в эти, как всегда, нелёгкие времена, чтобы подстегнуть их покупательскую способность; позволить ремесленникам закупать больше необходимых материалов и выставлять больше товаров. Подобную меру избрали для освежения циркуляции жизни города. По крайней мере, таков был план; опять-таки всё со слов глашатаев. «Широкая глотка» не зря выплясывал на своей сцене перед горожанами.

Спасительные сундуки отмечали особым символом сердцебиения благих намерений. Делалось это для того, чтобы город знал: именно из Серекарда пришла помощь.

Тэттор повернулся к вермундам, протянул руку.

— Ключи, — прогнусавил он. — Вы забрали их у главного лакея? Хватит считать ворон. И давайте их сюда. Да поживее.

— Да, вот они, — дал ответ мужчина в чёрном мундире с тёмно-красной шнуровкой, поправляя накидку на плече. Отдаёт связку, изображает подобие уважения: — Не пораньтесь, достопочтенный.

Кильмиор проявил театральную сдержанность, никак не отреагировал на колкость; якобы из-за страха. Вообще, опасался вермундов, но только настоящих и неподкупных, а не этих двоих, которых сам же и продвинул в ряды гвардейцев для собственного спокойствия, для поднятия собственной важности. Маскарад продолжался, даже когда поблизости никого и не было; наглядный пример чрезмерной больной осторожности, вызванной недоверием к стенам. А то вдруг у них есть уши. От таких навязчивых мыслей не спасала ни одна настойка. А страх перед не ряжеными вермундами доходил до того, что сам иногда забывал о собственной уловке. Оно и понятно, в такие ряды кого попало не принимали, а только достойных, которые, по его мнения, каким-то мистическим образом способны изобличить его ложь; и потому старался сводить длительность разговоров к минимуму.

Сняв четыре ключа с кольца, забранного у главного лакея, с ловкостью уличного шулера объединил составляющие части в два нужных инструмента взаимодействия с хитрым замочным механизмом. Осторожно вставил ключи в нужные скважины на шесть и двенадцать часов. Затем плавно провернул. Всего отверстий было четыре, своим расположением напоминали углы геометрической фигуры — ромба. Если незнающий, пытаясь вскрыть хранилище, применит нужные ключи, но ошибётся в выборе скважин, то механизм заблокируется, а повторить попытку получиться лишь через какое-то время. Во всяком случае, так говорили между собой слуги внутри усадьбы.

Грузная дверь, гарантирующая безопасность, дважды щёлкнула, приоткрылась. Через зазор в уши вгрызлось мерзкое звучание. Хрипящая трескотня рисовала в умах один образ: предсмертный кашель в потоке болезненных криков, рассекаемых ржавым маятником. Бургомистр и его сопровождение без особого труда потянули на себя «пробку», словно она — всего лишь очередная пробка винной бутылки.

Внутри троица видит сидящего в кресле человека. Он не двигается, пристально смотрит на них. Никакого движения, точно масло на холсте. На бледном лице неожиданного обитателя застыла широкая улыбка. Закалённые собственной беспринципностью ряженки почти сразу узнают одного из личной стражи господина Лицлесса. Обратились к нему — тот хранит молчание. Спустя несколько мгновений, что ощущались вечностью, закутанной в отвратительную симфонию, глаза привыкли. Так смогли распознать то чудовищное, что скрывалось перед ними во мраке. Как оказалось, на полу лежали изуродованные стражники и телохранители. Рваные лоскуты бледной кожи стекали с костей и, растягиваясь дождевым червём, обретали форму элементов гардероба нечестивого, сама хорищина одобрила такую моду. Здоровый невинный рассудок не выдержал бы такого истязающего зрелища. Плоть на шее закручивалась в неправдоподобную бабочку. Таким же образом «шились» и жилеты, и подтяжки, и перчатки. Ошмётки губ открывали зубы, демонстрировали оскал самого безумия. Теперь нельзя исключать изменение самой формы убийства, подобное указывало на многоликость «настоящего»; оно способно быть куда хуже кошмара, явившегося усталому рассудку глубокой ночью. Для узников обстоятельств уж точно открылась новая грань.

Отравленный смрадом воздух вился в хранилище. Иногда его можно видеть в качестве дрожащей паутинки. Она медленно тянула свои нити, желала вывернуть любого, кто осмелится дышать в её присутствии. Троица, прикрывая себе носы(хоть это едва помогало), бегло осматривались. Бургомистр поддался желанию наглядно продемонстрировать все составляющие своей недавней трапезы. Сделал это несколько раз, а последний вообще с оттяжечкой. Дав волю очередному рвотному позыву, уткнулся в лужу под собой, а когда разглядел отражение в ней, то поднял голову. Источник мерзких скрежетаний найден. Скрежет исходил от испорченного музыкального инструмента-шкатулки. В углу на круглом столике стоял, по всей видимости, неисправный прибор для воспроизведения звуков. Такую диковину наверняка запретила бы Церковь, а её служители наказали бы за её хранение. Однако всегда есть место для исключения из правил, как-никак не все травинки имеют одну и ту же высоту; есть и повыше, есть и пониже. Рядом с коробкой надругательств над слухом стояло нечто обычное. Обычная ваза с белым красивым цветком сыграла роль чего-то отрезвляющего, чем только подчеркнула весь ужас произошедшего.

Гвардейцы продолжали рыскать по тайнику. Они не слышали ничего из происходящего за его пределами. Звуки биения сердец заглушали любую попытку прислушаться — не позволили заметить нарастающие шаги. Тяжёлая поступь сопровождалась металлическим лязгом, дребезжанием цепей. Звон медленно расползался, бился об стены мрачного коридора.

Тем временем Тэттор собрал всю свою волю, без остатка, в кулак и выставил руки перед собой. Выпрямив сосисочные пальцы, заворожено смотрел на них, будто они сообщали секретный секрет, или же попросту увидел в них съестные колбаски. Десять конечностей судорожно плясали в собственных исступлённых страхом ритмах. Хоть никто и не ждал смелости от управляющего, но сейчас его можно понять, потому что последствия ночного «пиршества» могли вселить страх даже в самых отважных. Ценитель показной свиты задрожал ещё сильнее после того, как один из его сопровождения холодно произнёс: — Пресвятые пяточки Приомнисов, во имя памяти Первых! Министерских сундуков нет. Золото украдено.

— Как это нет?! Ты издеваешься или просто ослеп от палёной бражки? А мошь воротник тебе глотку сдавил? Смотрите внимательней. — После чего вопящий судорожно заметался по хранилищу.

— Мы всё осмотрели, — с выдохом ответил вермунд, стягивая со своего лица чёрную ткань. — Пропали только сундуки с микатами.

— Запомни одну простую вещь. Я здесь главный, и я решаю, всё вы осмотрели или же нет. Когда я скажу всё, вот тогда и остановитесь! Ищите!

В разум ночным форточником протискивалось более чем тревожное осознание: бесценные ящики пропали со своих мест. Картина положения вещей, нарисованная непредвиденными обстоятельствами, не изменялась; даже протирание глаз до красноты ничего не поменяло. Ящики с монетами предательски отказывались появляться перед ними. Такой инцидент обязательно привлечёт палачей с мухами и книгами. «Хексенмейстеры» — это слово старались не произносить во всех провинциях Вентраль, и сейчас не время звучать ему.

— Как-то раз мне довелось услышать одну интересную мысль, — вдруг раздался чей-то голос. — И звучала она примерно так: наш мир многослоен. Подобное предположение крайне любопытно. И если это правда, мы оказались почти в самом низу. Есть в этом и утешение. Небольшое, но всё же. Если можно спуститься, можно и подняться.

— Какого Анстарйовая ты городишь? — прошипел Тэттор, а затем поворачивается к высокой фигуре в чёрном плаще. Сухопарый мужчина с лицом тряпичной куклы смотрел на троицу через круглые, пуговичные стёкла. — Господин Фель, это вы! Как же хорошо, что вы уже здесь. Я только собирался отправить за вами, — почти задыхаясь, выдавил из себя обмякший Бургомистр.

— Отправить за мной? Как интересно вы излагаете свои мысли, — поправив головной убор, вошёл в тайник. — Уж не думаете ли вы, будто бы я ваш слуга, которого можно вот так просто привести? Или, может, мне сразу заварить вам утренний чай? Вам плюшку или сладкий рулет? — предложил гость из Серекарда, прикоснувшись к своей шляпе с круглыми полями.

— Я совсем не это имел в виду, Господин Официальный Представитель Министерства, — с запинками выдавил из себя обладатель трудовой «мозоли». И тут сразу почти растаял, точно снежинка на руке, а сердце застучало в ритме танца языческих племён из Межутковых земель.

— Ну, разумеется, — улыбается ГОПМ. — Да расслабьтесь вы. Я просто шучу. Понимаете, столько всего здесь увидел, что вот… решил уравновесить своё душевное состояние невинной шуткой.

— Шуткой? Она была хороша, господин Представитель. Просто уморительно получилось. Мои аплодисменты вашему непревзойденному чувству юмора. Вы, как всегда, на высоте! Я сначала и не понял. Вот он ум из Серекарда.

— Ага, благодарю, но не будем об этом, ибо я чистый. Ну, теперь рассказывайте, — произнёс это так, будто сидит на чаепитии и разговаривает с соседкой, пока ждёт свежие медовые лепёшки.

— Ночью неизвестные приникли в усадьбу и зверски убили всю семью Ванригтен. Кроме старшего наследника. Его поиски сейчас ведутся. Мы его обязательно найдём…

— Жёлтое — это жёлтое, а соль — это солёное. Отдаю должное вашей наблюдательности. А есть что-то, что мне нужно знать в первую очередь? Ну же, поразите меня. Только прошу, когда вновь попытаетесь избежать самого главного, то обойдитесь без своих рассказов в духе предсказаний Астрологов. А то знаю ваше к ним отношение. Вам, воздыхателям, лишь дай повод поговорить об этом. Так начнёте шушукаться, палкой не остановишь. Так…предупредил, а сейчас весь во внимании, я слушаю.

— Ключи хранил главный лакей и личная охрана… она вот тут, лежит, — запинаясь, прокряхтел Тэттор в уже привычной манере.

— Какая настойчивость. Правда, я рассчитывал услышать большее. Интересно, есть ли пределы у изворотливости? К сожалению, или же к счастью, сегодня мы этого не узнаем. Ваши извивания меня уже вдоволь позабавили. Между тем, кажется, я догадываюсь… что украли из тайника, — Фель шагнул в сторону вермундов.

Тэттор выскочил перед ним.

— Мы найдём грабителей. И накажем по всей строгости. Я обещаю вам! Мы не разочаруем Наместника!

— Неужели — обещание? А что если я приму его, не подумали? — ГОПМ выдержал короткую мучительную паузу, далее приподнял занавеску окна в будущее: — В таком случае… расскажу вам о вашей судьбе. Вы отправите всех на поиски. Сами не пойдёте. Понимаю, не ваши дело на ногах мозоли набивать. Предположим, кому-то удастся найти золото, а что они будут делать с похитителями? И тут позволю себе ответить. Ничего не смогут им сделать, потому что просто не смогут. Никчёмность, бессилие, понимаете? А дальше, когда потерпите неудачу, то просто сбежите глубокой ночью из города. Разумеется, заберёте с собой свои драгоценные побрякушки. Ну, может, ещё и пару девок прихватите. Куда же без них? Но потом случится небывалая наглость. Какая досада — вас выследят и поймают. И если вам повезёт, то до вас первыми доберутся гомункулы и забьют как шелудивого пса. Ищейки питают странную слабость к дроблению костей. Ну а если же не повезёт, тогда меньшее на что сможете рассчитывать, так это на полную утрату своей кожи, будучи ещё живым. А я же в этот момент… буду сидеть напротив и не спеша пить чай из праздничного фарфора. Так что? Мне принять обещание, или безымянный предмет уберётся с моего пути?

Бургомистр стал похож на варёную рыбу, он медленно отошёл в сторону, где выпучил глаза и забыл о кошмарной ночи в усадьбе. Опустив взгляд на пол, ему думалось об извергах-кожевниках, которые освобождают убитое животное от шкуры. В его голове вероятное будущее происходит прямо сейчас. Потому неконтролируемо прокручивал все варианты наказания. И этот бушующий водоворот мыслей привёл с собой оцепенение, оно сыграло роль камня, утаскивающего на самые глубины отчаяния. Там-то и вспомнило о настоящих палачах Министерства — дно пробилось за одно прикосновение языка к нёбу.

Фель подошёл к вермундам, со спокойным видом полюбопытствовал: — Ну, рассказывайте. Есть версии? Что же произошло в этом роскошном гнёздышке? Какой хищник забрался на дерево? Неужели горностай побывал в гусятнике? Неужели влюбленные сорвали ромашку, чтобы погадать. Любит… не любит… и лепестки во все стороны.

— Всё видимое выглядит очень странным и невозможным. А невозможное, насколько мне известно, не просто так назвали невозможным. Такого просто не могло случиться. И это наводит на определённые мысли, — поделился первый гвардеец-самозванец, водя пальцем по чёрной ткани на своей шее. Сильно нервничал, вот и пытался всего себя общупать.

— Кто-то выставил всё за проделку чего-то потустороннего, чтобы запутать или вообще отпугнуть руку правосудия, — продолжил второй, перетаптываясь на месте. — По крайней мере, на констеблей уже сработало. Так и получается, что обычный налёт, совершённый с вполне обычной целью, стал нечто подобным. А все эти слухи про Хора и Воронов лишь подогревают соблазн укрыть свои преступления за какими-нибудь страшилками.

— Хорошо. Вы вжились в роль. Сами поверили. Мои поздравления. Очень хорошо. И не стоит забывать о хоривщине, — одобрительно и с некой похвалой дополнил Фель. — Но боюсь… такое определение, как «невозможно», очень податливо. Никто не знает в какую сторону оно сдвинется завтра. Когда-то и пересечение морей было невозможным. Прямо-таки податливая девка портовая, — говорящий замолчал, провалившись в яму воспоминаний. — Впрочем, ладно. Что же у нас получается? Грабители опьянены смелостью или же глупостью. Ведь самозванцы, которые выдавали себя за Гавранов, в итоге… бесследно исчезали. Сам Хор разрывал самозванцев на части за такую наглость. Так же говорят…

Встав возле улыбающегося мертвеца в кресле, сжал до скрипа рукоять неизвестного инструмента, обёрнутого самой чёрной тканью; настолько чёрной, что выделялась в неосвещённом помещении в безлунную ночь. С грохотом поставил свою ношу рядом с собой, посмотрел на лицо мертвеца и заметил интересную деталь: одного глаза не хватает, его вырвали как бесполезный сорняк.

Гудящая тишина нависла в хранилище. Казалось, можно услышать бегущую по венам кровь. Да, и дыхание мыши не осталось бы незамеченным. Все хранили молчание. Вдруг от просторного стула раздался скрип. Его эхо притянуло внимание столичного охотника. Тот резко наклонился, начал всматриваться в оставленную зрительную сферу. Ожидая невозможного воскрешения, широко растянул губы, взял маленькую плетеную куклу из бледных хладных рук. Убитый невыносимыми муками стражник осторожно держал игрушку, дожидался момента, чтобы вручить подарок. Её внешний вид рассмешил Феля, и не просто рассмешил, а пробудил в нём потаённые воспоминания. После почти истерического приступа, не отворачиваясь от плетеного из разных волос человечка, хохотун возбуждённо сказал: — Могу допустить, самозванцы не вырвали игрушечный глаз. Но это… это совсем другое! Даже почувствовал запах крови рыбомордов. Это на корню меняет дело. Как по щелчку пальцев, как по взмаху волшебной палочки…раз! Платье кадавра падает на пол. Дотянись, возьми желаемое.

— Вы что-то узнали? — задал вопрос один из ряженых, стараясь скрыть признаки недоумения.

— Бургомистр, я знаю, вы любите поручения. Тогда вот вам новое. Запоминайте. Отправляйтесь к «Широкой глотке». Пусть донесёт до ушей оренктонцев следующее: «Семья Ванригтен в полном составе отправилась за море». Скажем, на… дипломатическую миссию. Годится. Запомнили?

— Да, я запоминаю, господин Фель. Только не понимаю вашего плана, — Тэттор попытался натянуть лыбу, но почти сразу сдался из-за предательской губной дрожи.

— Вам и не нужно этого понимать. Вам следует просто исполнять, — ГОПМ посмотрел на него, как на обычный табурет. — И вообще, нужно радоваться. Тут такая возможность появилась. Можете исправить ошибку. Не так ли?

— Я приложу все свои силы и исправлю её. А что-нибудь ещё следует сказать лимн-у, глашатаю? — оживился Бургомистр. Будь у него хвост, верный обязательно завилял бы им. Мысли о Серекарде и его золоте селили напряжение в его штанах, ходьба давалась с трудом, ибо правое бедро сводило по спирали.

— Вот это настрой! — похвалил того ГОПМ. — Скажи этому дешёвому так называемому лидеру, так называемых мнений, что в отсутствие семьи в усадьбу трусливо проникли воры. И не простые воры, а самые настоящие Вороны, которые украли золотые микаты, предназначенные простым людям. Пусть уделит особое внимание слову «простым». Они это любят. Неизменная правда. Для них же… как устроен мир? Есть они, и есть виновные во всех проблемах богачи. Всё либо чёрное, либо белое. Себя же всегда относят ко вторым, а если же нет — то вынудили добродушного перекраситься, заставили пойти на преступление, негодяи.

— Согласен, видел такое множество раз.

— Не стоит соглашаться. Следовало бы опровергнуть, возмутиться, встать на защиту людей, оспорить унизительное упрощение. Но нет… я же не сплю. Порой забываю, что вы о достоинстве знаете лишь понаслышке. Прошу простить, это моё допущение. Солома в голове. Теперь, после коротенького отступления, возвращаемся к делу. Следующая часть вам обязательно понравится. Вытащите из самых глубин «Колодца» забытых безумцев. Думаю, штучки четыре хватит. Пусть побродят по улицам Оренктона. Наведут шороху. Разумеется, под присмотром. Мы же не варвары, мы не душегубы и не станем подыгрывать слухам о Фавилле. Потом отловите их и назовёте настоящими Воронами, врагами всего рода людского… Представляете… какая честь выпала вам? Прилюдно казнить нечисть, развеять отголоски Старой войны. Покарать как обычных разбойников с большой дороги. Такое случается раз в тысячу лет. Если не реже, — Фель желал показать местным жителям невероятное: способность суеверных сказок испытывать боль, кровоточить. Раз можно убить, то бояться нечего.

— Если необходимо всё скрыть, то… как быть с прислугой и топтунами, констеблями? Они всё видели, могут проболтаться, — уточнила говорящая декорация с накидкой на плече.

— Пусть болтают, ряженный, пусть болтают. Скажите им: «всё это был… устроенный Воронами магический спектакль хоривщины». Да, годится. А прислугу отправьте, как это говорится, на заслуженный отдых, бросьте в «Колодец». Пусть получают свой кусок хлеба по верёвке. Но сперва… им следует отмыть здесь всё. Не выношу грязь. Сосёт под ложечкой, но…как бы…в обратную сторону. Когда закончат, наймите новых воинов ведра и тряпки. Кто-то же должен поддерживать чистоту в усадьбе, — ГОПМ не отводил взгляда от желеподобного, как ему виделось, недоразумения с круглым брюхом. — Что-то вы притихли. Уж не вспоминаете ли своего шестипалого брата? Его же тоже когда-то бросили в «Колодец». О! Пяточки Шихи, прошу прощения. Вам наверняка больно вспоминать о нём. Вас же вместе с ним забраковали, определили в Кильмиоры. А, вспомнил. Всё случилось… как раз после того, как до вас стали доноситься тревожные слухи, правильно? Вермунды, настоящие волки, а не эти два хохлатых питохуя, могли поддержать его. Ведь именно в нём видели достойного лидера. Можно сказать, чуяли вожака.

— Гвардейцы не поддержали бы предателя, — прошипел Тэттор. — Вот спросите у этих двоих. Они всё подтвердят.

— Вижу, память отказывает вам. Вы же сами протаскивали их в ряды вермундов для таких случаев. Но даже при этом поддавались паранойе и продолжали разыгрывать сцену. Ведь и у стен есть уши, не правда ли? А я говорил про настоящих и неподкупных. Вам стоит пить больше ежевичного сока, а то выпивка совсем превратила вашу медузу в ситечко. В маленькое такое ситечко. Его без проблем можно раздавить одной рукой прямо сейчас.

— Больше не повторится, — проблеял вдруг осознавший собственную оплошность. Ему не стоило использовать такие уловки в разговоре со столичным охотником.

Фель никак не отреагировал, а продолжил свою мысль:

— Тогда удивительная удача оказалась на вашей стороне. Именно вам, «Полуглобусу», удалось найти доказательства участия вашего брата в том инциденте. Поразительно ловко раскрыли заговор. Если бы не предоставили бумаги и показания того пьяницы, который пытался пить из перевёрнутого стакана, то сейчас во главе был бы он. И знаете, некоторые, особо впечатлительные, называют его «носителем духа Лиодхау». Такому были бы рады. «Бургомистр Оренктона Рэмтор Кильмиор, Шестипалый носитель духа Лиодхау». Долго, но звучит. В Серекарде его назвали бы: «БОРКШЛ». Болтуны, да сами сказители, наверное, вспотели бы от восторга.

— Рэмтор не был верен Министерству, — гордо выдул человек-голова-ситечко, надув щёки под выпученными глазами. — Он подвергал сомнениям правильность пути, который избрал достопочтенный Наместник Садоник для нашего Государства. Удержать Империю — вот смысл. Все провинции должны быть едины. Только так…дойти до заветного Моста. А ещё…а ещё этот выродок считал Жертву Сахелана не более чем пагубными сказками. В результате справедливость всё-таки восторжествовала, и он понёс наказание. Поганый изменник.

— Босые пяточки Шихи! Да он же был ужасным человеком. Наверняка ещё ратовал за нейтральность Межутков. Ну, знаете эти свободные земли между границами провинций. Где находят свою обитель всякие головорезы, уродцы да обыкновенные люди, желающие дышать полной грудью. Вы стали героем, когда остановили этого зверя. Ведь при нём же Оренктон растоптал бы Министерские запреты. Ещё бы начали углубляться в науки, а там, глядишь, и умения лекарей возросли бы. Вдруг смертность бы уменьшилась. Какой кошмар, верно? Но кому это надо, верно? Бы-бы-бы… — с ужасом восхитился мужчина в пенсне. — На такую реакцию надеялись? — короткая пауза вытачивали из его лица саму серьёзность.

— Я не смею надеяться на подобную похвалу. Мне достаточно признания столицей моего положения в городе.

— Да, это определённо была похвала. И никак иначе. Молодец-огурец, так держать.

— Кстати, господин Фель, на счёт положения, а когда найдём старшего наследника, что нам с ним делать?

— Если чудо вновь произойдёт, и вы его найдёте, то поступайте с ним, как пожелаете. Хоть на цепь посадите в своих покоях для развлечения. Вы наверняка мечтаете превратить благородную в ручного зверька, чтобы испытать высшее удовольствие от превосходства. Прошу прощения, благородного. Оговорился, — безразлично признал ошибку Фель.

«Безымянный предмет» поднялся до уровня глиняного чайника с кипящей водой — начал исходить слюной, мечтая о подобном исходе. Спустя череду мгновений всё же возразил: — Наследник может стать важной политической фигурой. Очень важной политической фигурой. Он имеет значимость не только в Оренктоне, но и во всём Вентрааль. Без него может начаться вражда внутри привилегированного сословия. Кто-нибудь из них точно попытается занять место Ванригтен. И уже молчу про шахты. Единство Оринга будет под угрозой, барон не упустит момента воспользоваться возможностью, попытается урвать кусок влияния…

Фель плавно поднял руку и, схватив того за лицо, прошептал: — Опомнись. Я не какой-то клерк. Меня политика не интересует. Я не занимаюсь ни шантажом, ни подкупом, ни насаживанием людей на крючки идей… как каких-нибудь червей. Я служу Министру Садонику и своё дело знаю. И сейчас займусь тем, что у меня получается лучше всего. Охотой и устрашением. А ты делай, что тебе велят, никчёмный чиновничек без чести и достоинства. И да, я передумал. Тронешь его — надую как жабу.