Полихромный ноктюрн

25. Трупоед. Зерно Хористов. Амальгама

Здешние охотничьи угодья славились обилием добычи, но изобилие постепенно угасало, разномастные охотники денно и нощно выслеживали свою добычу, совсем не зная меры, нагружали телеги будущими тушами; ни одна белка не насобирает столько желудей. Местные животные, как и в любом другом месте, служили источником пищи. Имели место такие случаи, когда мясо не было первоцелью — всё ради голов, всё ради пополнения почётной коллекции на стене. Быть утешением самомнения двуногой разбалованной саранчи — вот их участь. Так называемы ценители смотрели в пустые, почти пуговичные глаза, и вдруг их нутро наполнялось восторгом. А как иначе они могли почувствовать себя живыми?

Леса иногда казались пустыми, покинутыми даже кровососущими насекомыми. Такова монотонность будничных дней под кроной безразлично скучающих деревьев. Там тосковала сама тишина. В ночи меж старых гигантов тихо пробегал скрип перетертых верёвок. Пробуждавшее страх у всякого воришки звучание поселилось и в руинах усадьбы на холме неподалёку. Невидимый житель был не одинок. Компанию ему составлял грохот старой двери, что из стороны в сторону мотылял ветер. То широко распахивал ее, то с силой захлопывал; должно быть, показывал пример людям, которые долго стучаться в какую-либо дверь, а, открыв её, получают совсем не то что ожидали. То же самое происходило с воротами изогнутого ограждения. Ржавый барьер обозначал территорию главного дома и ещё нескольких построек. Из них остались узнаваемыми лишь старый тикающий из-за жуков-точильщиков амбар с прогнившей крышей и само «семейное гнездо». «Птицы» покинули его уже очень давно. Давно настолько, что никто наверняка не знает кем они были.

Бродяги и сплетники из ближайших поселений поговаривали: жильцы были алхимиками, знавшими секрет превращения древесины в серебро; но не наоборот. И эта версия — всего лишь одна нить из многих в тумане домыслов. Самым правдоподобным казалось, что хозяева отправились за Хладград, за Жгучее море, в поисках лучшей жизни у настоящих северян. Ныне не осталось никаких подтверждений о пребывании благородных алхимиков в этих стенах; никаких кроме затёртого герба на воротах — нетленное напоминание с изображением птицы с закругленными на концах крыльями и отведённым вбок длинным хвостом прямоугольной формы.

Усадьба всегда пустовала по причине ветхого состояния. «Ароматическая смола» сырости, плесени, трещин и деформаций отгоняла нежелательных заселенцев и даже мародеров. Вторых на континенте больше, чем можно представить. Их ряды стремительно пополнялись, росли как на дрожжах, образуя грозные банды. Те уже не ограничивались грабежам убитых и раненых на полях сражений — совершали быстрые набеги на поселения. Но они не всегда заканчивались успешно.

Спустя долги годы одиночества в окне покинутого фамильного гнезда зажёгся тусклый свет. В одной из комнат блуждала пара огней походных светильников. На стенах расползались тени присутствующих людей. Особенно хорошо это наблюдалось сквозь стекло с наружной стороны. Приложив небольшие усилия, с долей воображения, составлялась полная различными интерпретациями причудливая картина происходящего. В паре с завываниями ветра, проносящегося сквозь трещины в стенах, и периодическим скрипом хлопающей двери — обычное затягивание шнурка на мешке могло стать неистовой попыткой обезглавливания.

Гости — мужчина и женщина средних лет в серых походных накидках. Они укрывали голову и лица капюшонами. Компанию им составлял осторожный юноша в светлой рубашке, брюки поддерживали две перекинутых через плечи кожаные ленты. В таком виде в поле не работают. Да и вообще выгладил странно. Точно не местный. Худоба попутчика являлась прямым отражением сложности его пути. У небесных глаз задумчивый взгляд, а едва заметный прищур намекал на его недоверие к путникам. Юноша присматривался, ожидал худшего, не понимая своего к ним отношения; не понимая, достойны ли они вообще хоть какого-то отношения. В видимом им мире большинство встреч так и оставались однодневными, незначительными. После них люди расходились в разные стороны, становились друг для друга не более чем обычное дуновение ветра.

Мужчина в сером перебирал страницы толстого блокнота и что-то неразборчиво нашёптывал себе под нос. Усердно удерживал концентрацию, должно быть, проговаривал написанное, чтобы обнаружить скрытый секрет. Громко захлопнув блокнот, вышел на улицу. Проходя через порог двери, задумчиво осмотрел его и сказал: — Пойду-ка разожгу костёр, — после чего пропал за скрипом прохода ненадёжной постройки с последующим едва слышимым замечанием: — Хоривщина… какая-то творится. — Единственными признаками его присутствия по ту сторону были глухие шаги да трескучее шорканье.

Оставшись вдвоём, спутница ослабила шнур походного мешка, который всем своим видом сообщал о долгом странствии, и достала из него сухую лепёшку. Разломила на две части, протянула большую голубоглазому юноше. Тот не торопился её принимать. Просто отвернул голову в сторону, притворился что не услышал.

— Не нужно этого делать, — недолго подождав, произнесла временная спутница.

— Не нужно делать что? — спросил юноша в подтяжках с наигранным непониманием.

— Не нужно мучить себя. Перед тобой был выбор: либо жизнь, либо голодная смерть. И в том овраге ты сделал свой выбор. Знаешь, я даже понимаю… листьями не наешься. А чтобы поймать хотя бы белку…нужно время. Да и то без умения, скорее всего, не получится.

— И даже не скажешь, что были и другие варианты? Поймать там жабу или мышь какую-нибудь…

— Ты сделал свой выбор. А теперь перед тобой другой выбор. Левая или правая? — уподобившись весам, поднимала и опускала руки с хлебом. — Голодный и несговорчивый не торопился выбирать. — Хорошо, я подожду, когда будешь готов. Может, после этого, назовешь своё имя. А пока послушай, — полушёпотом начала рассказать ему одну историю.

Историю об одной скотобойне. Находилась она в Денрифе. Исходившее от неё зловоние вдыхалось и за версту. Это было не совсем обычное сооружение для убоя животных, её крыша хранила чужие секреты. Там в грязных холодных камерах держали в заточении людей, а по тёмным коридорам ходили истязатели, называвшие место своего пребывания — Садом. Когда измученные узники пропитывались маринадом ужаса и отчаяния, приходили уродливые мясники-садисты. Выбирали пару человек и уводили тех в «чавкающую комнату». Секретом было не то, что эти безумцы там с ними делают, а то, как они это делают. Разбивающие разум знания утаскивали редких свидетелей на безмолвное дно сумасшествия. Во мраке коридоров повторялось эхо долгих криков, доведённых до хрипения. Через бесконечные мгновения наступала звенящая тишина. Другие узники даже радовались этой тишине, потому что для бедолаг всё закончилось — их боль ушла, и они соскользнули в заботливые объятия вечного сна. Через какое-то время садисты снова приходили к камерам и ставили стол. Ставили так, чтобы все видели их трапезу. Когда всё было готово, то, смакуя, пожирали содержимое своих тарелок. Вот прям жрали и никак иначе. Как-то раз один из них, подняв вилку выше уровня глаз, не моргая и всматриваясь в сочный кусочек мяса, произнёс: — Была вкусна как при жизни, так и после, — а потом, медленно пережевывая, поднёс к своему подобию носа синюю ленту, дышал ей, его сердцебиение было почти отчётливо слышно, вздохи становились возбужденными, глубокими.

Ночь за ночью «поросята», так называли пленников, ждали очередного приступа голода садистов. Попытки освободиться от прочных оков оставляли на теле кровавые отметины. Они как следы на снегу обходили руки и шею. Всё что оставалось пленникам так это смотреть на высокую башню сквозь маленькое зарешёченное оконце. Смотреть и мечтать о скорой безболезненной встрече с госпожой вечного; её бояться, от неё убегают, пытаясь отсрочить её появление, но рано или поздно она приходит ко всем.

Незадолго до очередного отбора пленники поговаривали: видят во тьме смотрящую на них красивую особу одетую в чёрное и белое. Ещё говорили, та держала в руках корзину полную белыми и чёрными цветами. Той ночью она ушла; бросила заботливый взгляд на ту самую башню и бесшумно растворилась в тени. После этого с улицы раздался грохот и треск. Замутненное внимание устремилось в одно. Изнутри верхнего помещения высокой постройки вырывались пальцы пламени. Они растягивались в разные стороны, пытались коснуться до спирально кружившихся вверху ворон. На разрушенной колонне кто-то стоял. Узники Сада присмотрелись — увидели невообразимое. Увидели силуэт, чьими одеждами была сама бездна, она растекалась в огромные черные крылья, что источали огонь и пепел. Очарованные пленники смотрели на это и не смели отводить взгляды. Продолжали это делать, даже когда «дух спасения», так назвали его некоторые, исчез в клубах дыма. А после в сырых коридорах Сада, где по полу тарабанили капли, раздался поросячий визг. Один из мясников прибежал к камерам, споткнулся об свою отдышку, рухнул на колени под светом свечи. Держась за круглый живот, в ужасе пытался уползти, но преследователь с тремя мерцающими глазами уже был за его спиной.

— Брось им ключи, — сказал голос по ту сторону света. Обжора незамедлительно сорвал вязанку с пояса и метнул её под ноги одной из пленников. — Интересно. Когда-то давно в садах говорили: не делай людям того, чего не выдержишь сам. Вот и проверим, — схватив садиста за ногу, утащил в те же коридоры, в которые ранее тот уводил людей.

Освободившись, «свинки» вышли за пределы ржавой клетки. Молчаливо радовались, освобождали других. Собравшись, спешно направились к выходу; но не все. Были и те, кто, обезумев, говорили: — Не трогайте кандалы, а то нас накажут! — и, повторяя эти слова, сидели, прижимаясь к стене загона совсем без оков. Те же, кто не боялся последствий, кроме как своего промедления, шли по узким коридорам. В них они видели вывернутые бутоны тел с пустыми глазницами. Нечто забрало у страха то, что у него было велико — его глаза. Почти все истязатели неподвижно лежали в липкой сырости, кроме утащенного собирателя трофеев с синей лентой.

Спутница закончила рассказывать историю долгим выдохом. Ей определённо стало легче. Услышала резкий треск на улице — вздрогнула. Когда наклонилась, чтобы поднять с пола уроненный мешок, юноша в подтяжках заметил: вокруг её шеи показался след, спрятанный под накидкой.

— Между вами есть разница, — выпрямившись, сказала рассказчица и вновь протянула правой рукой больший кусок хлеба. Голубоглазый юноша с менее отрешённым видом принял угощение, но другую его часть — меньшую.

— И что теперь? Ты ищешь то порождение галлюцинаций с башни? — перед тем, как откусить, спросил юноша. Мгновение ожиданий загустело, казалось вечностью. Время уподобилось затвердевшему на ложке мёду.

— Да, сначала мне тоже подумалось, что это был морок или что-то вроде того. Но после нашего побега мы оказывались в разных местах. В далёких друг от друга местах. И там, среди различных слухов мы слышали истории… очень похожие истории. Перебираясь с места на место, мой спутник записывал их, выводил каждое слово. Вон, хранит записи и наброски в своём блокноте. В нём даже есть так называемый «Прошрит». Это некий обряд, позволяющий связаться с Воронами. Представляешь? Ну, так вот, собирая такие истории, мы пришли к выводу, что та сущность с крыльями — это человек.

— Человек с тремя глазами и крыльями? — приподняв одну бровь, прозвучал вопрос от третьего. На его лице вырисовались едва заметные следы скепсиса.

— Ну, если так ставить вопрос, то — да, это маловероятно. Но, а что если третий глаз это и не глаз вовсе, а уголёк курительной трубки? — задала вопрос путница с неким восторгом.

Юноша быстро смекнул и предположил: — Тогда крыльями могли быть пламя и дым на той башне.

— Именно! А его почти одновременное появление в разных городах можно объяснить тем, что он не один. Возможно, целая группа людей, которые появляются там, где кружат чёрные птицы и слышен звон монет. Может, используют птиц для обмена сообщениями.

— Я слышал эти разные истории про «Воронов». Разве это не сказки про порождений тьмы из обратной башни Сиринкс? А теперь получается, они простые наёмники-птичники. Тогда в чём смысл какого-то «Прошрита»?

— В том то и загвоздка, — сделав паузу, — «Прошрит» правда действует.

— Вы проводили его? И чем всё закончилось? Неужели они пришли из стены? — молодой человек кинул терцет вопросов.

— Нет, цена немаленькая… для простого любопытства. Не каждый готов заплатить. Но мы говорили с людьми, которые проводили его и… их слова совпадают. И, похоже, мы узнали имя того, кто был на башне.

— И как же его зовут?

— Хор, — прошептала она, и кто-то постучал в окно. Ворон с белым пером пристально смотрел на них, внимательно слушал то о чём говорят внутри.

— Хор, значит… это тот после, которого даже следы на земле болезненно кричат, как умалишённые, — тихо сказал голубоглазый. — И что теперь? Ты хочешь найти его, чтобы что? Сказать спасибо?

— Я хочу предупредить его, — ответила она.

— Предупредить? О чём же?

— После того, как я выбралась из Сада, видела его ещё раз… та самая особа последовала за ним, протягивала ему чёрный цветок. Звала его…Рамдверт.

— Подождите меня! — застенный и не правдоподобный голос, старательная имитация звучала позади, вонзала стрелы воплей прямо в спину своей цели без яблока.

Совсем не манекен для оттачивания навыков стрельбы не останавливался. Грегор доверился чувствам, двигался по указанию своего морального компаса. На его стрелки влияла ответственность за жизни других людей — он продолжал идти сквозь тьму.

Вдоль его пути к спасению болезненно бродили тени, колебались, искали спасения или же ответы на не озвученные вопросы. Чёрная мошкара и мухи пролетали перед глазами, предвещали их появление. До таких насекомых не прикоснуться при всём желании, такое воплощение назойливости не отогнать ни взмахами рук, ни огромным дымным костром. Мухи для Грегора имели особое значение, кровь его тут же вскипала от одной только мысли о них. В своё время Хексенмейстеры наградили его настоящей ненавистью. Теперь же эта награда всегда с ним. Сложно вообразить какие нужны силы для избавления от такого дара. Ведь это не безделушка, которую можно так просто где-нибудь забыть, или же выкинуть из памяти.

Каждый шаг давался всё труднее. Каждая новая преграда становилась более непредсказуемой. Свет фонаря, закреплённого на поясе, своими усилиями освещал лишь малую часть дороги; на полметра и всё. Пламя угасало в чёрных водах подражателя реальности. В нём утопала не только подошва идущего, но и всё прочее. Вся жизнь стала шуткой, и её озвучил немой мим. Она убивали всё человеческое, проносились лезвиями в воздухе, окружали живых, двигались, дышали вместе с ними. Вот она настоящая так называемая хоривщина, что обволакивала маяк с мерцающим огоньком. Силы покидали его.

Каждый раз, когда колеса телеги попадало в полость с алой грязью на дороге, издавался звук, находивший синхронный отклик в сознаниях беглецов. Полуживой Рамдверт на мгновения поднимался из пропасти сна, но каждый раз срывался обратно. В свою последнюю попытку реципиент остановил забор крови из тела истощённой Каны. Выдернул из «Канарейки» иглу хитроумного механизма, который перекачивал жизнь, и с хрустом попытался встать, но боль снова скинула его в бессознательное.

Природные механизмы хаотично напоминали о себе. Волосы на руках взъерошились и уподобились металлическому ворсу. Пальцы, обхватывающие рукоятки телеги, желали разжаться, а ноги — убежать прочь. Но разум не позволял подобному случиться.

Плот почти живых, ведомый маяком сквозь тьму вод неизвестности, посетил гость. Он приземлился на обод телеги. Это был ворон с белым пером, как показалось, не тронутый эхом далёкого Саккумбиева пира. Пепельное перо выделяло его, делало особенным, легко узнаваемым среди прочих. Пернатый заинтересованным лекарем пристально осматривал угодивших в беспамятство людей, держа в клюве нечто похожее на плоды гуараны (подобные вьющиеся лианы владеют урной репутацией из-за своего внешнего вида). Их внешний вид вселял жуткие мысли в людей, не знающих о них, особенно когда такое попадалось неожиданно.

Доказательства преследования начали изменение. Именно этого Грегор и ждал. Он, опасаясь столь скорого появления этих изменений, старался оторваться как можно дальше. Крысиный скрежет с внутренней стороны черепа усиливался. Воображение человека, услышав подобное, торопилось изобразить рыхлую стену, заполненную скрежетом зубов. Ощущения того, как нечто более чем мерзкое обнюхивало с ног до головы, прилипало к мембране наружного и среднего уха. Топот за спиной приближался. Примерное такое мог бы слышать оставшийся один дома ребёнок, он сидит, играет или смотрит вдаль за окном, как вдруг на втором этаже скрипит половица. Далее оглушающий топот гудит по всем комнатам с тем же барьером, сдерживающим стаи шерстяных резервуаров с несчастьем. Услышав случайный чих, незваный гость устремляется к лестнице вниз, спускается, расставляет широко лапы и набрасывается на малыша. Ему не вырасти и не стать отважным.

Претендент на рандеву с жизнью, намеренный покинуть зону влияния деформации привычного порядка вещей, остановился. Когда стоял во тьме — блеклый и угасающий огонёк ручного фонаря бился с тенями в неравном бою. Медленно потянулся левой рукой к внутренней стороне охотничьего плаща. Дрожь в ней выдавала предательство собственного тела. Вся его левая сторона чувствовалась бескостной. Крепко, насколько возможно, сжал украшенный замысловатым узором огор и медленно оглянулся через плечё.

Мерцающее свечение вершины маяка вырвало из илистого дна тошнотворную тварь. Её существование не поддавалось никаким законам геометрии всего того, что подходило под определение слова «жизнь». Оно изменилось вместе со своей манерой движения. Теперь лишь отдалёно напоминало человека. Груда разлагающейся плоти двигалась на трёх хрупких ногах, которые напоминали сухие ветви дерева. С каждым шагом преследователь, набирал скорость, обретал всё большую уверенность в своей форме.

Немного выше, по центру, со смещением влево, выпирала тератома, она своими чертами пыталась повторить фарфоровое лицо. Кукла — не иначе. Его выражение отображало выжитый плод бракосочетания агонии и голода. Дребезжа изогнутыми клыками и бегая взглядом своих мёртвых напёрсточных глаз, искало свой обед, чтобы забыть о всяком этикете и жадно поглотить его. Большую опасность представляла её правая развёрстая сторона. Из неё росла огромная пасть, которая вселяла ужас и была способна своим видом вколоть яд оцепенения. Пасть усеивали кости, а у подножия скрывались пузырящиеся глаза — родсматривали. Их выражения отличались, как у людей в толпе. Показывали радость, любопытство, страх, печаль и многое другое. Из этой же клоаки высовывалась части лошади: нога от тазобедренного сустава до копыта и жующая саму себя голова. Зубастая иногда пыталась перегрызть длинные толстые канатики, что натягивались от живота до пульсирующих ярко-красных наростов. Из гнойников отчётливо слышались щелчки и похлюпывания. Одним своим существованием преследователь причинял острую боль разуму. Ведь безумная случайность оказалась способной породить существ для быстрого убийства и пожирания тех, кто считал себя венцом мироздания.

Грегор поправил головной убор (не просто шляпу, а памятный дар, один из символов сущности человека). Сделал несколько шагов, встал лицом к донному существу, которое явилось прямиком из бурлящего хаоса космической случайности.

— Кобыла, опять… Момента лучше не найти, — с этими словами достал трубку и закурил её, не сводя взгляда с ковыляющего существа. Охотники могли рассказать о том, что нужно делать при встрече с медведем или хищной кошкой, добавив сверху несколько жизненных историй, но едва ли смогли бы выдавить из себя хоть слово окажись перед ними такое чудовище.

Грегор выдул облако едкого дыма, отвёл руку, опустошил чашечку с тлеющей курительной смесью. Двинул вперёд, затем громко выкрикнул:

— Ну, сволочь! Хотела, чтобы тебя подождали? Ну, так вот он — я.

Оно среагировало — со всей прожорливой яростью рвануло на него. Из пасти лошадиной головы брызнула, безостановочно полилась смердящая жидкая масса. Вонище стреляло на лигу, выдавливало содержимое желудков неподготовленных, сводило ум с тропы здравомыслия. Грегор бросился навстречу, чтобы остановить преследователя, как можно дальше от телеги.

Когда оказался достаточно близко — наудачу метнул топор из-под плаща. Лезвие вгрызлось в соединение, что позволяло сочленяющимся костям руки двигаться. Металл вгрызся как жадный жирдяй в сочный кабаний окорок.

Ногтевые фаланги лап продолжались когтями, такие уж точно разорвут плоть максимально болезненным способом. Избегая возможности самолично убедиться в их остроте, прижался вплотную к выкидышу сестры уродства. Маяк, после соприкосновения с волнами сумасшествия, пустил по себе дерево трещин. Оно мгновенно заполнялось бегающими взглядами новорождённых стариков.

Путник едва не утонул в инородных и незнакомых чувствах, но был вытянут крючком запаха омерзительного дыхания. Спустя крошечную часть мгновения, наставил огор ко лбу фарфорового лица; к так называемому лбу, так называемого лица. Нажал несколько раз на хвост спускного крючка — выпустил из дула металлических первопроходцев, которые встретили плоть беспримерного создания. После их громогласного приветствия в воздухе слышался родной запах пороха. Однако, гнойная жидкость из новообразовавшегося углубления не вытекала, а затекала обратно, старалась восстановиться.

Принявший бой беглец стремительным движением вбил в рану небольшой искрящийся сосуд. Уводя левую ногу от чавкающих лошадиных челюстей, оттолкнулся от (водянистой на вид) туши и, уклоняясь, отпрыгнул. Перекатился, попытался встать, его схватила росшая из алой грязи рука. Упав на рвоту людоеда, которой стала земля, перевернулся и направил оружие, но конечности уже не было. Часть непарнокопытного втягивала в себя омерзительный язык; на его кончике улыбалась половина человека. Грегор отползал — открыл огонь по ломким ногам. После пары точных попаданий в одну точку, одна из них надломилась и вынудила мерзкую сволочь приклонить колено в обратную сторону.

Ответная реакция не заставила себя долго ждать. Лошадиная голова начала раскачиваться из стороны в сторону и закинула рукастую приманку к топору. В этот момент, существо, будто пыталось остановить ржущую гильотину, по-девичьи хлопало её руками. Коряга человеческих останков мёртвой хваткой вцепилась в рукоять и, вырвав её, метнула во владельца походного фонаря. Тот поймал топор, остановил решающее прикосновение лезвия и услышал: — Должен будешь, — Днарвел впервые так отчётливо заговорил после того случая в Мышином узле, где был усмирён на подземных тропах. Через несколько мгновений тёмно-красное облако туманом обволокло уродливую амальгаму. И только потом прогремел взрыв и шелест рвущейся массы. Искры выполнили своё предназначение: добрались до содержимого маленького сосуда.

«Волчий брат» поднял колпак, стряхнул с него налетевшую грязь. Медленно поднимаясь, не сводил взгляд с алого густого тумана. Он ждал, оставаясь в положении, из которого ответные меры, в случае продолжения сражения, будут брошены немного быстрее. Каждая секунда могла стать решающей.

Прочная конструкция ручного фонаря нарушилась — дышащее в ней пламя задыхалось, угасало.

В неестественном облаке началось движение в сопровождении омерзительного чавканья. Там хлопала рвущаяся кожа, как при скоплении трупного газа. Так и представляется утонувшая корова со вздутым брюхом. Из-за ширмы последствий взрыва выпрыгнула стая тварей. С чудовищной скоростью ломанулись к оврагу и скрылись в его тени. Там, где концентрировалась угроза, лежала разодранная туша, лишенная пульсирующих вишнёвых наростов. Все признаки оглашали время смерти. Но, невзирая на это, оно зашевелилось. Театральная кукла на невидимых веревочках поднималось на ломкие конечности. Из марионетки прорастали жевательные органы, те вгрызались друг в друга. Казалось, части стягивались в кучу, пытались соединиться. Монолитное единство — цель.

Развернув подобие головы и осмотрев пустыми глазами того, кто сотворил с ней такое, перебросила внимание на тележку с неправдоподобными мертвецами и тут же сделало выбор — кинулось к ним. От быстро перебирающих лап летели собственные ошмётки. Ворон побежал, нужно остановить эту груду. Единицы времени, которые поселились в ночлежки с едва уловимым названием — «Миг», растягивались и тянулись к горизонту тишины, где гаснет свет.

Вынужденное схлопывание век закрыло, укрыло разум на долю секунды во тьме. Голоса неминуемой опасности изменились. Скрипки какофонического оркестра замолчали. Осталось лишь эхо далёких стенаний тысяч людей. Глубоко вздохнув, резко пробудился. Разваливающейся твари нигде не было, а тень оврагов недвижима. И только скрип, царапая разум, разрушал столь желанное, но мнимое, отсутствие угрозы. Доносился скрип не от колёс повозки с ценным наполнением, а немного дальше по дороге. Где бледная и высохшая фигура в платье резкими движениями чесала свою голову, раздирала её до крови, точно хотела вытащить из неё свои мысли.

Манекен свадебной истории что-то говорил; что-то едва различимое, какой-то набор случайных букв. При попытках вслушаться со дна тёмного озера, которое таилось под умом, поднимались самые безумные предположения… Слишком уж знакомое…

Обречённая на неудачу извлекательница неосязаемого держала подле себя коляску небольших размеров. Детскую коляску обходил в четыре оборота питающий канатик, ведущий к тому что внутри. Заглянув под козырек, креплённый к корпусу, заметила голодные движения и спешно, но аккуратно, протянула угощение. Этим угощением оказалось зрительное яблоко, сорванное с ветвей её лица. Хрипя в одной тональности, приговаривала: — Проголодался? Вот, кушай. Йашук. Кушай… то… что видела я. Ты станешь лучшей версией меня.

— Стало быть, ты и есть та глубинная рыба, что манит светом свою добычу, — донеслось из тьмы оврагов, и спустя короткую паузу голос поспешно задал вопрос: — Кто ты и где ты был утром? Отвечай быстро.

— Я — Баронесса Дэевит, а утром в «Вербе» ты делал мне предложение руки и сердца, — усмехнулся Грегор, узнав знакомый голос: — Правда, после того утра прошло слишком много времени… блужданий по мёртвому городу. Целая вечность позади.

— Какого…ну конечно. Наконец-то догнал вас, — выдул полушепотом тот и дал колкий ответ: — Да, жаль, что ты уже оказался женат на своём умении несвоевременно шутить. Я уверен, эта жена будет твоей единственной… до конца времён. И не надейся уговорить владелицу конуса выйти за тебя. Разве что на свет покоев истлевшей Династии …

— Я просто не смог удержаться. Просто не смог. Теперь скажи, какого хиракотерия ты так долго? — спросил «Волчий брат» и посмотрел на источник ответа. Там стоял обувщик. Изменения коснулись его. Теперь он — бледное отражение прежнего себя на поверхности беспокойной воды, где пущенная камнем рябь устраивала гонки в никуда. Одежда Полурукого обратилась в прожженные лохмотья с морозными следами на воротнике. Шагали эти кристаллики вокруг шеи и вверх к наспех перемотанной бинтом голове. Красные пятна на серой ткани не становились ярче.

— Долго? Как по мне, прошла целая вечность, а это дольше, чем долго, — ответил Тайлер, медленно перетаптываясь на босых и израненных ногах. — Меня задержали, — добавил он и едва слышимо произнёс: — Забавно. Она преследовала тебя, шла за тобой и дышала в затылок. Теперь же оказалась далеко. Далеко позади.

— Далеко? А, ты про Сферу. Тогда — да, более чем забавно, — с некоторой долей подтвердил Г.

— Именно так. Сейчас Яжма далека настолько, что даже не слышит нас. Теперь присмотрись. Что у неё подвешено в узле на поясе? — вопросил ворон, указывая рукой. Там тугая верёвка впивалась в мягкий мешочек с маленькими ручками и ножками. Отроду нет и пары месяцев.

— Думал, в Оренктоне утратил умение удивляться. Дай угадаю. В коляске тогда…

— Именно, — перебил его Тайлер, сдерживая руку от желания прикоснуться к голове. — Грегор, скажи мне, они живы? — спросил тот, вглядываясь в мобильную станцию переливания крови.

— Да, они живы. Теперь нужно торопиться, чтобы так было и дальше.

— Хорошо, тогда всё было не зря. Ещё есть шанс. Крошечный, но шанс, — кинул мистер «сломанные часы». Так Полурукого иногда называли те, кто хорошо его знал. У появления необычного прозвища было две причины. Первая: в его кармане всегда были ручные часы с гравировкой, рыбой. Ничего особенного, кроме того, что они были сломаны. Стрелки ни ходили и даже ни ползали. А вторая, чуть более чем приземлённая: его пунктуальность, а вернее её отсутствие.

— Я присоединись к твоим словам позже. Сначала доберёмся до перекрестка. Если у нас не получится, то этот крошка-шанс лишён всякого смысла, — проговорил джентльмен, поднимая сломанный фонарь.

— Раньше ты был смелее, решительнее. Смотрели на тебя, черпали силы. А теперь… Взгляд опущен. Стал юнцом, у которого в борделе случилась осечка, стрела соскочила с тетивы. Неужели тебе стыдно? А может страшно? Оно и понятно.

— Решил мозги мне вправить? Сейчас совсем не подходящий момент. Да и вообще, обойдёмся без этого. Не нуждаюсь. Нам нужно…

— Он уже недалеко. Интересно, кто нас там ждёт? Что за лопатник такой?

— Не знаю. Может один из нас, что странствовал под видом мастера лопаты. На месте узнаем наверняка.

Полурукий разочарованно покивал.

— Я смотрю, ты разбил наш любимый фонарь, — проговорил он. — Это же был подарок от неё.

— Я подарю тебе новый, но объятия не обещаю. Подожди, ты сказал наш?

— Надо же заметил. Не нужен новый, просто отдай этот. И будь любезен, прекращай рассматривать меня. Я не портовая девка, — Тайлер достал из мешочка маленькую пилюлю, и его глаза стали другими, чужими. Совсем не моргая, поделился далёким и недалёким прошлым: — Что-то изменилось, и я смог вытащить вот это, — указывая на себя, продолжил говорить: — Смог вытащить из объятий той черноволосой красавицы. Но хотя бы не оставила меня с пустыми руками. Сделала, так сказать, подарок, поделилась со мной своими восковыми слёзами. Ну как поделилась… мне просто удалось их заполучить. Одна из владык Рэвиндитрэ разыскивала его. Разыскивала того, кого не слушали. Но когда узнала во ЧТО Рамдверта превратили, то разрыдалась. Смешно. Смешно! Ведь прошли тысячелетия, а люди столько не живут.

— Хватит болтать, умбра. Я догадываюсь о каких изменениях ты говоришь. Я отчётливо вижу тебя, Релйат. А теперь скройся, верни этого любителя сломанных часов.

— А что такое, тебе не комфортно со мной разговаривать? Боишься, что Днарвел услышит меня и тоже захочет погулять? Вот он тогда устроил из-за той проститутки в Узле. Ещё и твоих изувечил. Силён зараза, силён.

— Он пожертвовал своей рукой, чтобы вернуть меня. Я сделаю для него то же самое.

— Попридержи лошадей. О, в нынешней ситуации это звучит необычно. К тому же — ты уже это сделал. И вообще, он жив, он здесь, всё благодаря мне. Так что неплохо было бы услышать слова благодарности, — потребовал один из гуляющих у подножия костра.

— Тебе не нужна благодарность, Релйат. Не пытайся играть в эту игру. Ещё притворись нежным и ранимым.

— Зачем притворяться, когда есть ты. Это ты тут переживаешь, что Днарвел обманом заставил тебя разорвать тех людей в порту. Ведь до сих пор не знаешь, были ли там мухи-убийцы. Или же это были обычные рыбаки? Кто знает…

— Я их не убивал, это сделал он!

— Какая глупость. Ты ещё скажи, что убивают не люди, а оружие. Сейчас не время впадать в ребячество. Давай потом и, может, подарю тебе игрушку, деревянного коня. Сядешь где-нибудь в укромном месте и будешь играться, — проговорил Релйат и протянул шарик цветом засохшей крови. — А теперь прими её. Ты же хочешь спасти их, хочешь вернуть эту замечательную шляпу? Странно, но она до сих пор пахнет…

— Я и без этого справлюсь, — отказался Грегор, едва стоя на ногах.

— Нет, не справишься. Ты измотан и больше похож на холодец, а в твою медузу попала кровь. Скоро ты потеряешь сознание. Даже если я смогу обойти Яжму с вами троими, это займёт больше времени, чем я могу себе позволить. Потому что у слёз была своя цена… И что тогда? А? Тогда всё закончиться, и я вылезу из Мундуса, чтобы нацарапать на твоей могильной плите надпись: «Всё было зря, ведь я брыкался, боясь самого себя».

— И тут я должен послушаться тебя и принять её? Довольной пустой болтовни, Релйат. Мы не сидим за столом и не ждём послеобеденного чая.

Тот, кто являл собой скрытую сторону человеческого естества, громко промолчал, вырисовывая перед утомлёнными глазами чудовищные образы, а потом заговорил: — Ты не справишься, Левранд. Прими её. Как говорится: «Играя честно, карту шулера не перебить». Или ты просто боишься своего отражения? Он не отберёт у тебя всё. Не будет, как у меня. Наверное… Обещаю, Днарвел не навредит Рамдверту, не убьёт его.

— Откуда тебе такое может быть известно? Каждое ваше слово — ложь! Вы — лживые твари, которые сделают всё, чтобы добиться своего. Вы жаждите свободы…

— Как и все люди. Я, конечно, не о свободе. Они не знают, что с ней делать, никто не знает, а потому бояться её, — Полурукий ещё раз протянул пилюлю. — Открою тайну, но только между нами. Этот узник Маяка, оберегает тебя. Потому и не сделает с ним ничего. Любит тебя, настоящий нарцисс. Но дело сейчас совсем не об этом. Либо принимаешь и мы выбираемся отсюда, либо умрём прямо здесь, неподалёку. Выбирай.

Грегор на миг провалился в пучину раздумий. Признав в чём-то правоту Релйата, подошёл к нему и взял лекарство, обещающее спасение. Сжал двумя пальцами пилюлю, закинул её в рот. С хрустом разгрыз — по его лицу пробежались волны быстро сокращающихся мышц.

— О да, чуть не забыл. Лучше поздно, чем никогда. Она с секретным ингредиентом. Так что не переживай за вкус. Немного напоминает вой кита.

Дверь, ведущая в глубины маяка, медленно открылась, и из неё вышел безликий мальчик в многоформенном чёрном тумане. От взмаха его руки основание башенного сооружение обволокло нечто тёмное. Корни стягивали, зашивали разрушения, закрывало бегущие глаза знаний.

— Днарвел, как тебе здешний воздух? — ни разу не моргнув, спросил Полурукий.

— Мы к нему уже привыкли, когда блуждали в Оренктоне, — не моргая, ответил другой. — Не будем терять время и уберём с пути очередную любительницу пичкать утку яблоками. Это тебе не филистимляне, которые стали шутками свежевателя, Жевешу. Будет непросто и весело…

— Непривычно видеть тебя в человеческом обличии. Левранд не хочет смерти Хора, настолько не хочет, что был готов рискнуть всем. Скажи, его опасения не сбудутся? Я обещал ему.

— У него много опасений. Он помнит нашу первую встречу, встречу лицом к лицу. Тогда он сильно впечатлился, — отшутился Днарвел с неким эхом в голосе, направляясь другими шагами в сторону бледного существа с коляской.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Не сбудутся, пока что. А теперь поторопимся. Хотя, признаюсь, её мне даже жаль. Правда, жаль. Она была добра и добра не от глупости… это разорвёт тебе сердце. Уже разрывает, я слышу.

Полурукий кивнул, опустил голову.

— Да, жаль. Но уже ничего не изменить, — подтвердил Релйат.