Полихромный ноктюрн

3. Кричащий в колодец

В тени собора Церкви Примуулгус столпились жители, собрались перед деревянной площадкой. На ней стоял лимн «Широкая глотка». От остальных его отличал только головной убор с тремя углами. Возможно, подобный выбор делался во избежание возникновения чувства инородности у слушающих. Пришлых мало где любят.

Крикун громко, в соответствии своему прозвищу, рассказывал людям о случившемся в усадьбе:

— Дамы, господа и простые выпивохи. У меня для вас срочная новость, — выкрикивал лимн, звеня колокольчиком в своей руке. — Наши защитники, наши благодетели отправились на дипломатическую миссию. Отправились всей семьёй за море, чтобы помочь нам. Вы представляете? Не только господин Лицлесс и госпожа Риктия заботится о нашем будущем. Вся семья Ванригтен целиком и полностью старается для всеобщего блага, — лимн заметил недовольство на лицах некоторых из толпы. — Я понимаю ваше недовольство… ведь я такой же простой… как и вы. Я тоже рос в этом городе, гулял в тени острейших шпилей. Тоже ходил в лавку мясника, выпивал в «Пьяной коленке» и слышал все эти грязные слухи: якобы за исчезновениями людей стоят, — «широкая глотка» указал рукой в сторону гнезда Ромашки. — Всё это гнусная ложь предателей. Чтобы мы бросали камни в спины наших защитников! У такой подлости нет границ! Стоит только впустить её в себя, то всё, начнёте заживо гнить! А мы не хотим стать лакомством для вечного врага нашего Творца!? Мне видится, что за этим ещё и стоят воздыхатели всемилостивейшей Каэйдры — супруги нашего покойного Государя Венн. Представьте, слуги стараются, хотят утешить вдову. И все мы знаем каким образом. Обливают грязью одну черноволосую красавицу для другой беловолосой красавицы с длиннющей косой. Это ложный путь. Топя в грязи другого… сам чище не станешь. А ведь вы краешком уха, но слышали, что Всемилостивейшая Каэйдра уже нашла утешение… в крипте…в объятиях мертвецов. Фу-фу и ещё раз фу. Тем не менее, вклад мятежников в этот ушат грязи…его сложно переоценить!

— Лучше отдалась сразу гвардейца графа Фалконет. Они-то точно трупы! — с беззубой улыбкой прокряхтела песчинка из толпы. Кафтан накрепко прилип с рыхлому тельцу.

— Уважаемый, попрошу попочтительней отзываться о вдове. Она была верной супругой нашему Государю, и до сих пор ратует в защиту его пути. Как и Министр-Наместник, который придерживается того же курса, но с небольшими изменениями. Вы же не всегда ходите в мехах, а лишь в холода. Тут так же… необходимо маневрировать, дабы не напороться на скалы. К тому же, уважаемый, именно Император Венн утихомирил Графа, взял с него обещание держать в узде жестокие порывы гвардии Фалконет. А вы тут такое говорите. Постыдились бы…

— Но как же…

— Я понимаю ваше замешательство, — прервал того «Широкая глотка». — Но мы же всё понимаем. Мы же не будем играть мятежникам на их грязные ручонки? Не будем позволять обманывать себя? Битва идёт не только на полях сражений, но и внутри нас самих! И мы же не хотим проиграть? — спросил глашатай, а толпа, после недолгих раздумий, поддержала его словесную бурю. — К тому же… ночью кое-что случилось. Вопиющее варварство снимает любые подозрения с семьи Ванригтен. В их поместье проникли трусливые воры, они не осмеливались творить свои скользкие дела в присутствии хозяев. И представляете, кто это был? Это были те самые Вороны, страх перед которыми вынуждал нас говорить о них шёпотом! Те самые вестники Хора, отпрыска Старой войны, оказались обыкновенными грабителями. И эти мерзавцы украли сундуки с микатами. А золото предназначалось-то нам! И хотите знать, что я об этом думаю? — спросил тот, и толпа впопыхах зашевелилась. — Я думаю, нам выпала редкая удача разбить наши страхи и вернуть предназначенное каждому из нас! Только преодолев эти трудности, мы станем достойными соратниками нашего Наместника!

Лимн не замолкал ни на секунду. Для него весь город был большим колодцем. Говори в него, и эхо будет повторяться снова и снова. «Широкая глотка» верил, наступит мгновение, когда колодец посчитает чужой голос своим собственным. Останется только заколотить крышку, чтобы монетка иной речи не упала в него.

Почувствовав себя обокраденными, мужики вызывались добровольцами для поимки преступников, собирались в группы для обходов улиц. Вооружались первым попавшимся под руку. В ход шло всё: от пустых бутылок, молотков, досок и коротких клинков — до охотничьих луков, металлических прутов и вил. А некоторым удавалось добыть ненадёжные подделки огневого одноручного оружия. Редким мастерам, умеющим изготавливать огор-ы, запрещалось использовать свои знания и навыки — таков указ Министерства. И поэтому подобное оружие и днём с огнём не отыщешь. Также добровольцы, жаждущие справедливости, выводили своих собак, коих держали на привязи более чем воспитательных побоев; в результате чего получались озлобленные на весь мир комки облезшей шерсти.

Предлагая всем желающим прикоснуться к колокольчику наудачу, выразитель общего мнения, лимн, просвистел: — Спасибо всем вам за внимание. Потому что если бы не вы, то я был бы не нужен. Без вас меня бы не было. Спасибо всем вам ещё раз. Я бы предложил вам потереться со мной носиками в благодарность, но нет. Может в другой день, — слюняво посмеявшись, продолжил показывать глубину своей глотки: — Удачи всем нам в эти трудные времена. И не забывайте подписаться в листе моего помощника. О! Прошу прощения, чуть не забыл. Недавно один из наших оренктонцев покинул город. Захотел помочь Министру-Наместнику в достижении его великой цели — отправился трудиться на рудник. В его доме нашли подтверждения его спешного отбытия. Так спешил, аж сапоги растерял. После чего было принято решение о продаже имущества. Всё законно, всё с аукциона. Так что… кого-нибудь интересует чудесное кресло?

Уже спустя день Оренктон уподобился осиному улью, потревоженному прикосновением извне. По каменным тропинкам расползалась весть о происшествии в усадьбе благодетелей. Об этом говорили, перешёптывались на каждом углу, взращивали различные слухи. Самые смелые их формы клубились в питейных заведениях. В одно из таких зашёл наблюдатель из Серекарда.

Угли потрескивали в очаге, там молодой кабан зажаривался на вертеле. Харчевник в полукруг расставил столы, — каждый мог видеть степень готовности мяса. Стоявший аромат раззадоривал аппетит, побуждал скрасить ожидания очередной кружкой выпивки. Слюни так и собирались под языком. Неизвестно, то ли таков замысел владельца с глубокими залысинами, то ли обыкновенная случайность. Такой ход абсолютно точно откармливал выручку; карманы просто набухали как почки и печень от вида мыслей юной красавицы.

Столичный охотник бесплотным духом пробрался вдаль, где ущипнув огоньки свеч на деревянных подставках, занял место в едва освещённом углу. Он положил свой инструмент на колени, держал его с некой заботой, словно держит любовницу. С рукояти свисала верёвочка, на ней — серый медальон. Гравировка сильно потёрлась от множества прикосновений. Осторожно снял и посмотрел на эту бесценность. Дамы могли только мечтать о такой нежности и проникновенности. Когда открыл памятное ювелирное изделие, из него начал сочиться еле уловимый туман, принимавший очертания человека. Женщина обняла его со спины, прислонилась головой. Скользнув взглядом по левой руке без двух пальцев, тихо-тихо произнёс: — Не нужно было меня останавливать. Тогда все пять были бы… на месте, — нацепив намордник на эмоции, тяжело выдохнул. — Прости. Я не хотел…

— Я не держу на тебя зла. Ты защищал наш дом от тех отчаянных людей. Защищал так, как умел, — ответила туманная половина фигуры. — Ты всё ещё носишь медальон с собой? А я боялась, ты уже забыл.

— Забыл? Этому не суждено случиться. Даже если захотел бы, то не смог. Это лежит далеко за пределами моих способностей. Самой вечности не по силам похоронить тебя под грязью забвения, — искра скромной радости зажглась в его глазах.

— Фель, нельзя недооценивать вечность. Особенно сейчас. Ты же заметил, что время заболевает. Ему плохо и больно. И неизвестно… сможет ли оно излечиться. Но я даже рада, что ты ответил именно так.

— Тогда пусть выпьет микстуру, прокашляется и вернёт всё назад. Пусть отменит всё произошедшее. Тогда я смогу жить той жизнью, которую ты мне показала. Разве многого прошу?

— Да, и ты снова накинешься на тот пирог с тыквой? Но, к сожалению, это так не работает. Обстоятельства и судьба завели тебя слишком далеко. Уже нельзя повернуть назад. Забудь слова того торговца редисом. Он лгал тебе. Его лож, его действия, его слова — вот настоящая хоривщина. Под её навесом рыщут тёмные твари…

— Да, я знаю. Уже поздно, совсем поздно. В любом случае предаю свои желания или предаю свои действия. Самая настоящая ненастоящая ловушка.

— Как уже говорила: наш мир многослоен. Неужели ни на одном из слоёв нет пути без предательства самого себя? Ведь этого не происходило, пока мы были вместе.

Фелю вспомнились минувшие дни; вспомнился год покоя без странствий и службы Министерству; вспомнился уютный домик в Межутке; вспомнился лес и зелёный луга, с которых открывался умиротворяющий вид горных хребтов с коронами из белейшего снега. Смотреть на них из горячего источника — вот он рецепт безмятежности.

— Но потом всё изменилось. Буквально в несколько моментов. Чтобы изменить прошлое я побывал на всех слоях этого помойного материка. От самого нижнего до верхнего. И нигде нет иного пути. Неужели только сделка поможет?

— Бедный-бедный защитник. Я знаю какие чувства ты таишь. Я понимаю тебя, как и всегда. Поэтому послушай, сделка — единственный шанс. Не сожалей, делай что должен. Тогда Садоник склеит твоё разбитое фарфоровое, вернув меня. Мы снова будем вместе, будем жить. Просто выполни свою часть договора. Останови их и верни сундуки с осколками солнца, что помогут бедствующим выбраться из ловушки нужды.

— Монетный двор изготавливает монеты из отравленного апперита. Он извращает людей. Вылепливает из них послушных голоду марионеток. Я видел это своими глазами.

— Ты поддался одурманиванию. Хористия, хоривщина затмила твой рассудок. Слова того проходимца отравили его, подстегнули склонность к заблуждениям. Вот почему ты видел то, что якобы видел. Но теперь твои мысли чисты. Разум чище слезы новорожденного. Ты освободился от пагубных заблуждений.

Фель достал украшенную узором склянку и начал всматриваться в неё глубинно.

— Да-да. А содержимое этого флакона не допускает повторов, — молвил усомнившийся.

— Так и есть. Это средство — живица незамутненного ума вытравила морок. К тому же… помогло сложить все улики в общую картину, когда позволило увидеть произошедшее в усадьбе безобразие. А существо, которое было похоже на дерево — всего лишь отголосок. Эхо скоро замолчит, — заверила туманная фигура. — В эти мгновения вокруг пахло домом: гвоздикой, можжевельником и петрушкой. Тёплые запахи кажутся совсем неуместными для людного заведения.

— Что-то вроде кашля после простуды. Я понял. А помнишь…

— Фель, я не могу больше задерживаться, — перебила она. — Твоя память даёт мне жизнь, а разум твой слаб. Продолжим в следующий раз, когда ты приблизишься ближе к цели.

Его лицо вернуло свой серьёзный вид — снова напоминал тряпичную куклу с глазами-пуговицами. Желая что-то спросить, задать важный вопрос, посмотрел по сторонам, но её уже не было. Нежная взломщика души растворилась, убежала сквозь пальцы как сон, который забывается через мгновение после пробуждения.

Сидя всё на том же стуле без спинки, робко водил ладонью по своей ноше и повторял слово «Гильона», прислушивался к происходящему. Если ждущие мяса посетители вдруг все разом замолчат в попытках поймать тишину, то услышат лишь скрип прогнившей древесины да скрежет крысиных когтей. Вот такое музыкальное сопровождение к ужину проскальзывало из-под зала, утопающего в мерзком животном смраде. Да, запахи мгновенно стали совсем другими.

За ближним столом выпивали четверо немолодых мужчин, по крайней мере, их внешний пожёванный обстоятельствами вид сообщал именно это. После речей «Широкой глотки», содержимое кружек дарило чувство небывалого превосходства. Как-никак стали вершителями справедливости. Эмоциональный подъём затмевал собой всю осторожность, ранее взращенную рассказами путешественников о не имеющих места в мире существах да отродьях поганых. И в свою же очередь сказители тоже кидали медяк в шкатулку страхов людских. Такой вклад — дело серьёзное. Сказители — это не абы кто. Чтобы стать им необходимо отправиться в паломничество, подняться на пятнадцать тысяч и четыре ступени, постучать на склоне пика во врата монастыря — Атнозирог Ыноротс. Если четыре мудреца увидят в паломнике необходимые качества, допустят к обучению. Подробности происходящего в самом монастыре неизвестны. После лет затворничества, познавшие тайны возвращались в суету жизни и несли с собой истории, некоторые из которых были о невообразимо-чудовищных судьбах. Они-то и стали благодатной почвой для появления тёмной небыличной были о Гавранах, что дожидаются Хора для проведения торжественного пира — Саккумбиевой ночи.

Те четверо громко обсуждали свои планы. Их голоса сливались в единый поток — понять, кто именно сейчас говорит — не представлялось возможным из-за чрезмерного количества усвоенного ими спиртного.

— Да я! Да я любого через локоток. Когда мне попадутся эти Вороны, я им устрою! Эти млятины пожалеют, что сунулись к нам. Отловлю, как охотник кроликов, и повешу трофеи на пояс. Зуб даю! Я как раз для этого достал дедову булаву и кольчужную рубаху. Она вам — не это. Не восточная ламинарка, а настоящая защита.

— Да! Вот я тебя уважаю, и ты прав! Так с ними и надо. Будут знать, как у меня красть. Нельзя давать спуску. А то эти бродяги и торговцы нагнали жути, — поддержал другой, захлёбываясь своей уверенностью.

— А если это неправда… и Гавраны самые настоящие порождения тьмы, рождённые из чрева Старой войны? И вообще служители церкви тоже говорят о них. Там-то врать не будут. Я слыхивал, они могут утащить под лестницу и всё. Ищи-свищи, а тебя и не было. Или же об этом трепались болтуны? Не помню уже, — произнес третий, давая волю опасениям и выпивая из пустого стакана.

Двое из них волнообразно поплелись на улицу. Хлопнув и без того хлипкой дверью, покинули заведение.

За следующим столом шумели босяки. Игра в напёрстки, которую они устраивали в переулке, принесла им солидный улов. Потому-то решили устроить соревнование по опустошению сосудов с пойлом. Пойло — иначе и не назвать полугустую жижу с запахом нестиранных портков. Второй с левой стороны ударил дном кружки себе по лбу, так доказал её пустоту; шишка точно останется.

— Намедни видел белпера, — начал рассказывать взбодрившийся глухим ударом. — Белая перчатка стоял в тени шпиля и обвинял семью Ванригтен. В чём же обвинял…а! Обвинял Ванригтен и дьякона собора в похищении горожан. Якобы, убивают людей в своих драгоценных подвалах. Я бы и поверил, но топтун обмолвился, что всё обыскали. Ничего не нашли внутри усадьбы. Ложные обвинение. Должно быть, обезумел бедолага. Ну, с тем количеством крови, с которым они имеют дело, подобное вполне ожидаемо. Я его не оправдываю, а, скорее, даже наоборот. Выбрал бы лучше идти в констебли, как мой батя. А то, может, кто-нибудь из них стал бы новым Микгрибом, кто знает. Но нет, берутся размахивать припарками, микстурами, а потом едут кукушкой. Опасно всё это, опасно. Не зря нас предупреждают об опасности знаний…

— Едут кукушкой, а та им желает счастливо оставаться, — промычал другой. — Во, звучит… звучит как тост! До дна, нтльджемены…

— За констебля Микгриба… старшего! Развалившего клоаку сифилисную с этими сектантами, с этими Умастителями.

Пойло, что отправляло своих этаноловых юнитов, дошло до нужного места. Свидетель помешательства белой перчатки поплыл, да не брассом. С большим трудом продолжил рассказывать. Как выяснилось, болезненному потоку слов из разлагающегося рассудка лекаря никто не поверил. А вероятно, просто не подали признаков. Сейчас-то почти наверняка не поверят, ведь появились «Вороны». А благодаря шипилявым свистам «Широкой глотки», одна лишь мысль о том, что благородная и самоотверженно помогающая жителям Оренктона семья — всего лишь маска, вызовет приступ отвращения. Отвращения к самому себе за неблагодарность. Того безумца в белой мантии с улиц увёл уст Церкви Примуулгус. Должно быть, посчитал своим долгом научить крикуна, не жонглирующего стеклянными пузырьками, правильному мышлению в особо жестокой форме. Усты в своём стремлении «исцелить» еретиков не видели разницы между крестьянином и высокопоставленной особой. Сойти с пути мог каждый, и неважно умён ты или же нет, богат или же — нет. Оступиться мог каждый. Усты знали о людской слабости, а потому прикладывали усилия для возвращения потеряшки. Но если же уход был осознанным, да ещё и со злым умыслом, то тут-то носители красных лент ни в чём себя не сдерживали. Ночью того же дня из трубы на крыше дома белпера вздымался чёрный густой дым. Он чем-то привлёк внимание ворон. Пернатые падальщики спирально вились над постройкой. Вот он — дурной знак.

Опустошив явно лишнюю кружку, хмельной говорун ещё раз вдарил себе полбу. И тут забыл о чём говорил и почти вырубился. Далее поделился искромётной мудростью: — Для крепкой семьи главное… это столовые приборы, — мудрец, сняв с себя бремя подобного знания, медленно опустил голову. Несколько раз что-то неразборчиво пробормотал. Громко захрапев, провалился в сон. В дрёме от его языка отстреливали едва узнаваемые слова, звучали более чем странно. Какие-то были о бытовых вещах, например: бутылка, кровать и похлёбка. Вдруг в цепи обыкновенного прохлюпало и нечто совершенно неожиданное: «Свет далёких огней наблюдает за нами. Дверь заветной ночи откроют верные последователи. Возрадуйтесь Саккумбиевому пиру».

— Этому больше не наливать! — с улыбкой завопил сидящий справа. — С него довольно, а то вон уже гадость какая-то сочится из его рта. Наслушался бредней бездельников, да Сказителей. Ох уж эта бабка со своим чаем. Точно говорю: она по молодости поднялась по пятнадцати тысячам ступеней. О! И четырём. И обслуживала тамошних монахов. Они-то как пить дать изголодались по всякому разному. Теперь мешает обычным мужикам, мешает своими рассказами отдыхать на конце рабочего дня. Вот кем быть — точно яд…

Просвистел оглушительный девичий визг. Посетители отставили сосуды с крепким, приподнялись. Вдруг с юной девицы какой-нибудь забулдыга срывает платье? Такой вопрос промелькнул у них в мыслях. После торопливых топтаний, через дверь вломились те двое, выходившие на улицу. Один из них еле дыша от испуга, прокряхтел: — Эт самое. Меня какая-то уродливая лапа пыталась утащить под лестницу. Это Ворон был. Гавран! Он прямо здесь, внизу! Хоривщина там, клянусь все-дедом. Лапа была вот такая! — изобразил он руками, и его компаньоны переполошились, потому что если это правда, то «ОНО» прямо сейчас под ними, в подвале. Деревянный пол в момент стал гниющей перегородкой, тонкой, как наспех сплетенная сетка из веток для скрытия ямы-ловушки. Некоторые из посетителей, сидевших неподалёку, а потому чётко услышавших не чёткие блеяния о хоривщине, почувствовали, как проваливаются в неё. Пытаются ухватить за первое попавшееся, а оно не даёт дотронуться до себя. Берёт и вдруг отдаляется.

Смельчаки, что ранее обещали расправиться с крадунами золота, сдвинулись с места, медленно подползали к входу на нижний уровень. Пульсация собственных висков заменила собою почти все мысли. Одна единственная была о ветреном утёсе, на краю которого они будто бы оказались. Будто бы бушующие волны вгрызались в острые скалы внизу, будто бы стихия зазывала, пела последнюю колыбельную. Такое лицо обрёл страх, лишивший их дара речи. Храбрость сочилась из добровольцев в виде носовой слизи, она пропитывала растопыренные усные щётки. Преисполнившись, неуверенно отварили обшарпанную дверцу. Петли вообще никогда не смазывали, жиром там и отродясь не пахло. Ветхая лесенка тянулась в самый низ. Их не удивило бы, если лестница в подвал вдруг вела бы вверх. Едва уловимый гул взбирался по ступенькам, точно робкое невидимое чудовище карабкается на пир живых. Ещё подвальная капель выдавали себя за слюни приближающегося дитя Хоривщины. Вот пример места в которое не хотелось бы спускаться, потому все оставались на местах, не решались.

Наблюдая за потенциальными героями, Фель ощутил странные прикосновения. Его воинские инстинкты покалывали раскалёнными иглами. Пока охотники на кроликов тянули жребий, выбирали того, кто пойдёт в подвал, за третьим столом кто-то пробормотал, жуя кусок мяса: — Да я тебе говорю. Был я как-то раз на кухне в усадьбе, нужно было, ну понимаешь, перетаскать запасы до кладовой. Платили щедро, серебром. Чего не подсобить? Когда уходил, видел краешком глаза господина Каделлина. И знаешь что? Да… девка он! Понял да? Это точно. Есть у мужиков один верный способ определить, барышня перед ним или нет. Ты знаешь о чём я. Вот так и раскусил… кто есть кто. Дамского угодника со стажем не проведёшь никакими фокусами. Чтоб у меня бровь лопнула прямо сейчас, если это не так. Как говорится: курочка по…

Представитель Министерства резко дёрнул голову, определённо взбесился. Лицо налилось холодной яростью, презрением, а краешек губ пренебрежительно приподнялся. Вскочил со стула, зашагал к третьему столу. Все в заведении увидели воителя из Серекарда. Вмиг протрезвели, поднялись частоколом, почти подлетели. Ну а как ещё реагировать на кавалера такого количества слухов? Приближаясь к цели, заподозрил неладное. Всматривался в стену чуть дальше третьего стола. Смотрит и смотри. Стоило бы уже перестать и заняться первоначальным делом. Тут его игра в гляделки с тьмой дала свои результаты. Подозрения полностью оправдались. Загорелся уголёк. Чужак с ехидным прищуром курил трубку, нагло смотрел прямо в его глаза. Капюшон мешал получше разглядеть незнакомца. Да этого и требовалось. Смоляная накидка сделала всё сама, выдала актёра театра теней из усадьбы. Ворон кровожадно улыбнулся, демонстративно скрывая хромоту, ушел из шумного места через выход на кухне. Заманивал, вёл за собой, якобы смотри — я ранен и слаб. Зов услышан, приманка проглочена. Тяжёлый лязгающий шаг стал единственным посетителем заведения. Фель последовал за своей целью, напоследок, на прощанье, вбил болтуна лицом в столешницу; дамский угодник от неожиданности хрюкнул.

Уличные фонари и бледная луна едва освещали каменные лабиринты города, позволяя видеть в обычных предметах нечто потустороннее. Во мраке даже куча наспех набросанных вещей способна превратиться в таинственного наблюдателя, а случайный скрип половицы обязательно послужит подтверждением его присутствия. В ночи далеко не всё было игрой воображения. Толпа вышла на поиски наглых грабителей. Началась настоящая облава. Лай голодных собак смешивался с разъяренными людскими воплями. Порой их сложно отличить друг от друга. Между ними почти нет никакой разницы. Несущая воздаяние команда отдана, сравняла хозяев с питомцами, а питомцев с хозяевами. Вернее — им подсказали, прокопали канавку для ручейка гнева. Никого не принуждали, всё добровольно. Даже выбор отдаться желаниям делался по собственной воле. Если, конечно, собственная вообще существует. Каждая капля процессии уверена в своей правоте; каждая смотрела на другую, и видела торжество звериного начала, которое злобно сушило зубы. Ночь плавила жир, срывала маски, оголяла нутро. Горожане верили, что беспощадность, выпущенная ради благой цели, — дело правое. Разве не так обычно бывает?

С башни собора можно видеть, как огни факелов разливаются по Оренктону и образуют безымянный символ многопалой когтистой лапы. Именно она отражалась в стеклянных глазах молодого оренктонца. Отражение такой руны наверняка развяжет языки суеверных, которые сразу же взвоют о забытых богах. Усты будут только рады неожиданным откровениям. Чем не повод поупражняться в ораторском искусстве да размять зудящие косточки?

Фель преследовал Ворона, двигался по узким коридорам с невероятно высокими потолками, что не ограничивались небесным простором. Проходил одну улицу за другой, выбирался из тупиков переулков. Продолжал идти по следу и вскоре потерял Ворона из виду, поэтому доверился зову отточенных безотчётных чувств. Лучше момента и не выбрать, чтобы довериться инструментам, что ранее выручали на протяжении долгих лет. Остановившись возле повозки с покойными, почувствовал тяжесть чьих-то ледяных глаз. Кто-то наблюдал за ним. Настоящий склепный дубак вился над повозкой. Сами мертвецы следили за каждым шагом, провожали взглядами. Тут-то на смену воинскому спокойствию и пришёл лёгкий, но всё же, трепет настороженности.

— Так, один, два, три. Ну, этот за двоих. Шесть, — прозвучало с другой стороны труповозки. От туда выглянул некто в чёрном балахоне.

Фель провёл носом, сразу сжал брови, от чего очки немного приподнялись.

— Так-так, неужели трупожор. Не мог найти места получше для своей трапезы, решил вот так в наглую кишку набить? — пренебрежительно спросил мужчина в широкополой шляпе.

— В каком-то смысле. Только ем не сам, а погружаю продолговатые ящики с отбывшими в желудок земли. Кругло-плоская совсем уж молода и ненасытна.

— Тогда сними маску, гробовщик. Хочу видеть лицо того… с кем разговариваю. Будь так любезен. Кто знает, может под ней тот, кого я ищу.

— Дела гробовые, как считается, — ремесло поганое. К лицам прибивают эти серебренные скелетные маски священного таинства. Мы не можем снять её. А если бы и могли, то не делали бы этого по первому требованию метающихся меж двумя точками.

— Стало быть, мрачные гробовщики подчиняются только смерти, или это какой-то каприз?

— Совершенно верно. Каприз подчиняться лишь ей. Несправедливо чтить только её сестру. Госпожу принижают, брезгуют и рыдают, когда она приходит. Хотя… боль несёт именно жизнь. Да и… о её значимости вспоминают лишь, когда приходит время подвести итог и проститься с дыханием. Одно дополняет другое.

Охотник рассмеялся, посматривая на гробовщика с мерной лентой.

— И тут справедливость. Она как давалка из захудалого борделя. Кто больше платит за тем и идёт.

— Справедливость извратили, лишили изначального вида. Я так считаю.

— Вы же знаете кто я такой?

— Служитель Министерства, которое в свою очередь… подчиняется Садонику, — мастер выдохнул густой пар, точно дикий зверь. — Несмотря на ваши попытки играть в жизнь, вы, всего-навсего, — причина, по которой у меня прибавилось работы. Теперь, вот, снимаю мерки. Я ни в коем случае не жалуюсь. Но время подгоняет…

— Почему же оно вас торопит? Вам же нужно сколотить ящики и положить в них тела. Разве это дело не быстрое?

— Легко сказать, что нет ничего проще, чем вырастить дерево. Мол, закопал ветку с почками и пошёл дальше. Ага. Я же соблюдаю все тонкости ритуала, а они требуют времени. Оно идёт и делает мою работу в разы сложнее. Пока буду заниматься одним, другие подгниют.

— Я много где был и видел разные способы погребения. О каком вы, мастер, говорите?

Гробовщик вновь дыхнул морозом.

— Подготавливая тела к последнему погружению, их нужно обмыть. При этом нельзя смотреть, нельзя очернить достоинство. Какими бы они ни были при жизни, смерть всех уровняла. Каждый заслуживает некоторого уважения. И момент внедрения затычки — не исключение. Потом следует приодеть. Обычная одежда не просто допускается, а даже приветствуется. Так покойник выглядит живее и привычнее. После облачения нужно постараться над лицом, спрятать молочную бледность. Всё делается осторожно, кожа очень хрупкая. Впали щёки — значит — выравниваем их, закладываем хлопок. И прочее и прочее.

— Теперь понимаю. Теперь ещё больше не хочу умирать. Нет в ней ничего достойного, — проговорил Фель. — Значит, придерживаетесь необычного подхода. Многие привыкли к обычному способу без усложнений.

— Многим лишь бы попроще, да побыстрее.

— Я слышал о некой госпоже с цветочной корзинкой. Её видят на одре прощания с миром. Неужто служите этой кукле, вылепленной из страха?

— Совершенно верно, и совершенно неверно, — гробовщик растянул ленту и на глаз прикинул.

— Я бы не советовал так делать. По крайней мере, при мне. К тому же для меня потребуется коробка побольше, чем для этих бедолаг. Это точно займёт больше времени, а его так не хватает. Но не могу не спросить…. сколько высмотрели, сапоги учли?

. — Я бы снял с вас мерки, но боюсь, вам гроб не пригодится. Теперь, если позволите, я продолжу делать своё дело. А вы займитесь своим. Иначе улыбающийся так и будет наблюдать за вами…

— Видели хромого доходягу с долбанутой улыбкой? Настолько долбанутой, что от одного её вида закипает кровь и хочется раскроить ему череп. Неплохая получится миска. Псы будут в восторге. Уже вижу их виляющие хвосты.

— До своего прихода сюда, я был почти на вершине той башни. Там забрал… вот этого отбывшего, — указал гробовщик кивком на молодого парня с крепким телосложение. — Хороший вышел бы солдат. Но нет, его забил уст, судя по ранам. Лежал там совсем один, а у него вроде большая семья. Наглядное подтверждение, что все приходят в мир в одиночестве, уходят так же. Из окна башни и увидел пламенную улыбку. Это улыбался город. Так что я говорил о нём.

— Оренктон улыбается, ибо знает: огонь оставляет пепел, он удобрит почву для продолжения жизни. Министерство знает об этом, потому подталкивают людей встать на верный путь.

— Слышу в вашем голосе сомнения. Знаете, что Министерство удобряет почву для древа упадка, но всё равно служите Наместнику. Когда оно даст свои плоды, останется лишь тряхнуть ствол. Созревшие упадут сами по себе. Их определённо соберет рука, но чья?

— Рука будущего поколения, рука целой Империи. Хоть Наместник со своей бородкой и тощими скулами и похож на козла, но всё же сажает деревья. В тени их ветвей люди укроются от палящего жара.

— Или загниют, замкнут круг.

— Или так, — согласился ГОПМ, шагнув в от повозки. Он пошёл дальше на поиски столь желанного трофея, который станет ключом, отворит дверь, где дожидается одна единственная награда.

Через пару линию от труповозки — фонтанчик. Струйки в ночи совсем не прозрачные, а тёмные, почти бардовые. Вероятно, подземный поток прорезал залежи глины, но никто не может с полной уверенностью знать наверняка. Из переулка по правую руку слышались волнообразные всхлипы, те отпрыгивали от твёрдой поверхности, множились, зазывали. То крещендо, то диминуэндо. Гадкие хлюпанья немного напоминали постукивания по вязкой лужице, и в то же самое время — попытку достать из свиной туши брошь с чёрной жемчужиной, что грязнуля с завитушкой ранее проглотила. Эта переулочная мелодия принадлежала скорее больному животному нежели человеку. Так показалось бы всякому свидетелю потрескивающих чавканий, что заполняли пузырь самого отвращения, чтобы лопнуть его и явить новую форму скрытого внутри чувства.

Встав напротив проулка, увидел: почти старик прислонился к стенке, бормочет что-то невнятное. А потом…

— … Моя племянница. Моя родная девочка. За тебя отомстили. Отомстили за твои крики в этих чёртовых подвалах. Этот мелкий выродок… больше не тронет тебя, — повторял неизвестный. — Его переполненный болью голос изменялся, становился каким-то неживым. — Слышу его. Он прямо там… в голове, — прохрипел тот, яростно раздирая ногтями лицо, словно пытался достать из-под кожи голодных плотоядных насекомых.

Долгие мгновения минули, безуспешные попытки усмирить зуд всё продолжались. Облегчение так и не приходило. Разочарование, ненависть, бессилие доводили до изнеможения. Тут старик не выдержал и с размаха влепил головой об стену. Нашейный орех треснул, осколки отваливались, показывали ядро.

ГОПМ узнал форму главного лакея семьи Ванригтен. Теперь примерный слуга с безукоризненной осанкой мало чем отличался от стражников в хранилище. Сама хоривщина шила его наряд. От слуги осталась одна лишь тень, одетая в лохмотья собственной кожи. Бледный покров рвался — на шее закрутилась пародия на платок, а брюки слуги заменились багровыми шароварами. Выглядело всё так, как если бы попал в лапы садиста, решившего пошутить над своей жертвой.

Шутка свежевателя оглянулась. Лицо изуродовано, лишь неописуемые муки могли сотворить такое. Зрительные сферы дрожали в черепных углублениях, вращались и не вываливались. Щёки впали, почти съедены, а ножки носовых хрящей решили избавиться от своей обуви из натуральной кожи. Губ нет, их отгрызли. Не мертвец стиснул покрытые кровавой рвотой зубы, тут же бешеным хищником с поломанными конечностями бросилась на наблюдателя. Тот был спокоен — не торопился предпринимать какие-либо действия.

Вопль рвал воздух на лоскуты. Его кровью были чумные запахи и трескотня безумия лакея, они бесцеремонно заполнили собой переулочное пространство. Неожиданно что-то рухнуло с крыши. Хромой Ворон спрыгнул на лакея, вонзив лезвие кинжала прямо в черепной свод. Без приветствий и поклонов хватает за ногу, тащит в ближайший дом, где не горел оконный фонарь.

Фель последовал за ним, без труда открыл дверь брошенной постройки. Свежие крысиные следы тянулись повсюду, каждая доска помечена. В центре помещения аккуратно лежал кадавр, умиротворённо держал в руке чёрное перо. Ходила суеверная молва — такой проклятый дар влиял на саму жизненную энергию человека, превращал его, после последнего вздоха, в чёрную птицу. Жертвы таких метаморфоз выжидали последнего мига своих врагов, чтобы устроить последний пир.

Убийцы нигде нет, как и мест, где бы смог затаиться. Словно дымкой просочился сквозь крошечные трещины в многолетней постройке. Путь в подвал заколочен и уже очень давно. Ступени на следующий этаж вели к непреодолимому завалу. Скорее всего, ранее тут проживал рабочий из разорившихся мастерских, а теперь же покинул это место, убежал на поиски новой жизни или средств для какого-никакого существования.

Шагнув в углубление под лестницей, провёл перчаткой по полосе наверху. Раздался щёлчок — пыль тонкой стройкой взмыла вверх. Потом дважды ударил сапогом — открылся небольшой проход. Случайно обнаружить его практически невозможно. Немногие знали о тайных дверях в домах Государства Вентраль. Давным-давно, когда Первые возводили свои города, поручали строителям делать такие проходы и ставить входные двери, открывающиеся вовнутрь, чтобы облегчать поимку отступников, еретиков, вредителей. А потомки придерживались замысла. Однако время свело подобные лазейки до уровня исключения — теперь же попадались крайне редко. А причастность Первых к этому вообще ставилась ныне живущими под сомнения. Обыкновенное совпадение, не более того.

Раненый родовым древом Ворон ушёл, избежал своей участи стать ключом, Фель тоже решил не задерживаться в городском могильнике.