Полихромный ноктюрн

2. Театр и его представление

Старинные часы, сделанные на заказ для далёкой ветви родового древа, звонко пробили полдень. Рог протрубил, зазвенели колокола. Четверо вернулись из тёмного лабиринта в главный зал. Ряженные вермунды сразу приступили к выполнению поручений. В подобном деле промедление — недопустимая роскошь. Слухи разлетаются быстрее проносящегося над полем ветра. Такой ветер способен разнести множество зёрен в умы людей, и мало кто сможет угадать, что из них прорастет. А бургомистр, справившись с дрожью в своём теле и болью в бедре, поспешил к лимну «Широкая глотка». Глашатай нужным образом расскажет людям о налёте на усадьбу Ванригтен. Сказанное из его уст мастерски поставит защитное клеймо в умы жителей Оренктона. Слова выжгут необходимую правду, удержат её форму. Все дальнейшие попытки поставить под сомнение громко представленную действительность, по крайней мере, без использования хитрости, обречены столкнуться с резкими всплесками отрицания, пускающего по щекам волны ярости.

ГОПМ смотрел на герб. На нём солнечная ромашка, её лепестки (всего двадцать один) выпускали лучики света во все стороны. Наглядное подтверждение чистоты помыслов этого Дома. Правда, любители поиска скрытых смыслов всё не оставляли надежду разглядеть корни, грезили найти тайное послание, узнать секреты истории. Тот случай, когда чистота настораживала.

Под гербом — те самые часы долгожители, чьи стрелки не решались сделать ни единого шага. Золотые пальцы робко дрожали, сопротивлялись не только своему механизму, но и времени вообще. Когда всё-таки сдвинулись, господин Фель достал из небольшой поясной сумки маленький флакон. Лёгким движением руки откупорил склянку, закинул голову, и потом уронил по капле красноватой жидкости в каждый глаз. Люди, видевшие этот ритуал, желали узнать: не мучает ли его какая-то старая травма. Но молчали. Смельчаков, набиравшихся смелости спросить у него о содержимом флакона, находилось меньше одного. Каждый раз, замечая вопрошающие взгляды, с некой ухмылкой отвечал: «Когда-то давно. Настолько давно, что уже кажется далёким сном, я заглянул в обжигающие глаза леса безразличия нашего мира». Все, одобрительно кивая, воспринимали это как шутку бывалого человека, повидавшего на своём пути такое, что не посмеет присниться даже самым спелым храбрецам. Про него говорила: несравненный воин, один из лучших во всём государстве, сыскавший славу в вольном странствии. Правда, о его заслугах немногим было известно. Кто-то клялся, что именно Фель освободил от мучений жителей той деревни, где люди лишись рассудка из-за отравленного колодца; кто-то уверял, мол, ему удалось одолеть в битве одного из Воронов, вестников Хора, и немногие верили в найденный им чумной источник. Но всё же кое-что можно сказать наверняка: охотник уходил на покой, но потом всё же вернулся и вернулся по просьбе самого Садоника, Наместника, восседающего на Камнедреве.

Топот растекался по усадьбе, вдали слышались разговоры. И всё же в коридорах ощущалась некоторая пещерная пустота. Инспектор придерживал котелок на голове, суетливо носился по усадьбе вместе с констеблями; топтуны явно не ожидали превращения ночной трапезы кровожадности в необычное, но всё же ограбление. Филц со всей ответственностью расслабился, ведь всякую Хоривщину нельзя поймать, нельзя заковать в кандалы, нельзя бросить в колодец; справедливость над такими не восторжествует, если только не в рассказах безумцев или сказителей. Но кто разберет, где между ними разница и есть ли она вообще? Как изо дня в день повторяют служители Все-Создателя: «Знания утаскивают на самое дно отчаяния. Знания раскалывают рассудок, дарованный Творцом. Знания порабощают, сбивают с пути. Бойтесь тёмных знаний».

Филц оттянул ворот, вскользь осмотрел избранника самого Наместника, прошёлся от головы до пят, от сапог до самой шляпы.

— Удобная, должно сумка поясная, — пробормотал инспектор, медленно подступая. Министерец упёр свои пуговицы в герб хозяев, не отвлекался. — Простите мне моё любопытство, — продолжил шеф топтунов. — Я заметил ваш флакон и, кажется, уже видел такой ранее. Узор на нём. Очень похоже на запасы кладовой Знатока Амиантового замка. Вы же привезли его из Серекарда? Могу я посмотреть на него?

— Конечно, можете, — одобрил Фель. — Только найдите другой такой и смотрите сколько хотите. Хоть на закат вместе любуйтесь.

— Я вас понимаю. Берегите содержимое. В ценности оно сравнимо с молоком матери для младенца.

— Как же хорошо, что я не младенец.

— Вы правы. Но всё же постарайтесь не пропускать приём лекарства. Хотя это вы и без меня знаете.

— Знаю. Но не знаю, откуда вам, инспектор, известно про содержимое?

— Всё просто, — резанул Оренктонский служащий. — Если вам это дали в Серекарде, да ещё в такой склянке, то никак нельзя пренебрегать им. Капли обязательно помогут. Иначе и быть не может.

— Уже слышал такое. И они уже помогают.

— Хорошо. У всех нас общее дело. Мы стараемся ради лучшего мира. Так сказать, сажаем деревья, чтобы будущие поколения могли отдохнуть в их тени. Отдохнуть и дождаться далёких огней.

Фель обернулся и посмотрел на Филца, того уже не было. Тот в спешке ушёл к констеблям. У них ещё много работы в комнатах усадьбы. Вдруг осталось что-то, что приведёт к наглым ворам.

Тем временем столичный охотник погрузился в омут раздумий, скорее, упал в него. Невидимая рука спихнула туда без предупреждения и без подготовки. Стоял на месте и вообще не двигался, ожидая озарение в глубокой яме. Ожидания внесли свои правки — безжизненное пугало в поле выглядело более живым, нежели этот мужчина в широкополой шляпе. Внезапно лисий слух уловил едва различимые звуки; они отличались от прочих. Эхо болезных стонов с паническим упорством утопающего подавало сигналы, жаждало быть замеченным. Царапало внутричерепную медузу, тем самым обратило на себя внимание. Поднявшись на второй этаж по нетронутой, правой, лестнице из белого камня, эхо перешло во множество перешёптывающихся голосов. Слова становились немного громче по мере приближения к покоям, в которых совсем недавно произошло ужасное. Их содержание оставалось недоступным для понимания. Словно произносились на неизвестном языке.

Проходя мимо спальни Каделлина, мастер охоты и устрашения ненадолго остановился. Ему вспомнилась первая с ним встреча, произошла она абсолютно случайно, потому что Лицлесс держал сына под строгим надзором, никого лишний раз не подпускал к нему. Вот она — зеница ока, или же удавка заботы. В момент знакомства Фель увидел перед собой застенчивого ребёнка, что обнимал тряпичную игрушку — куклу. Тогда перед обратной стороной глаз появилась картина. Краски воображения изобразили на холсте красивый цветок. Тот полевал себя собственными слезами, согревал себя собственной улыбкой, чтобы расти из бесплодной земли. Как в стихах, но без стихов. Они, на удивление, быстро нашли общий язык. Одного продолжительного разговора о лодках хватило для появления доверия. Узнав секреты, Фель даже жалел Каделлина, но не так, как один человек может жалеть другого. Скорее поражался злому чувству юмора случайности, что наделяет кого-то даром, а затем выворачивает его горем.

Во время последней встречи, ему показалось: Каделлин хочет попросить о чём-то, но не решается озвучить просьбу. Только увидев взгляд Лицлесса, который искрился голодом, страхом и заботой, то понял немое желание маленького человечка.

— Вот ты и вырвался из цепких лап, — сказал Фель, находясь около двери пустой комнаты. — Надеюсь, рыбак с «ключом» сдержит данное тебе обещание. Удачи вам обоим…

Сжимая рукоять укутанной ноши, отправился дальше к источнику зова. Осторожно перешагнул порог спальни богатейших людей Оренктона: Лицлесса Ванригтен и его супруги — Риктии. Нужда никогда не смотрела в сторону этой семьи, по крайней мере, в ближайшей истории. Если простой оренктонец увидел бы убранство в этом гнезде роскоши, всяко отказался бы верить своим глазам. Невероятно дорогим выглядело всё. Интерьер украшали вызолоченные орнаменты; на каждом канделябре поблёскивали драгоценные камни: рубины и аметисты. По плитке под ногами растекались линии, демонстрировали строгий, но открытый для интерпретаций узор. Стол из тёмного дерева утолял некую потребность в символе, напоминал паука или же нечто подобное. Ножки-лапки впивались в пол, а два дугообразных подлокотника подчёркивали место главы семьи. Смотря на паучий стол, могло сложиться впечатление: неживой охотник в любой момент готов начать свою трапезу севшей перед ним мухой. Такой необычный подарок когда-то прислали из самой столицы. Романтичные натуры выдумывали себе всякое: мол, за ним раньше сидел сам Садоник и писал признание, любовное письмо в стихах для своей тайной избранницы. Юноши тоже слышали об этом, а потому мечтали сесть за него, мечтали повторить за Министром, на мгновение стать им и добиться успеха в делах сердечных, почерпнув силу правителя. Но неизвестно — а вышло ли?

Практически всё в этой спальне было другим. Геометрия не нарушена: стены, пол и потолок были на своих местах. Иным виделось наполнение и, скорее всего, специально подбиралось для отсечения себя от остальных, от тех, кто снаружи. Даже чёрно-красные бархатные шторы аккуратно колыхались финальным занавесом представления, закрывая громадные окна, за которыми играл послушный актёр — город Оренктон.

Рядом с паучьим столом находилась раскрытая сделанная из камня ладонь. Держала копию рукописи в кожаной обёртке с ремешками-застёжками. Называли её — «Принцип Садоника». На страницах Министр-Наместник делился своим виденьем мира, раскрывал таящиеся в нём опасности. Описывая всю невыносимую тяжесть бремени власти, рассказывал о том, что поистине верный путь не всегда выглядит верным. Садоник желал, чтобы в Государстве Вентраль каждый обладающий властью человек прочёл его «принцип». Научился. И тогда выдастся возможность откровенно побеседовать с каждым, и тем самым сплотить вокруг всех решающих судьбы большинства. Знатные, высокопоставленные господа, прочитав в тишине этот трактат, проникались замыслом Министра, а ряд из многочисленных слов дарил понимание, взращивал чувство некого с ним родства, будто они одной крови.

Когда скульптура, длань, отпустила Феля, начал бегло осматриваться пока шёпот хаотично заливал помещение. Пытливый взгляд споткнулся о вздувшееся месиво из останков тех, кто совсем недавно ходил по коридорам усадьбы; и своим видом источал силу владения жизнями. Однако теперь же они источают лишь зловоние, привлекающее праздных мух. Вокруг них больше не соберётся благоговеющая толпа, больше никаких оваций, больше никаких хлебных лепешек и пропитанных заботой речей. Яркие ориентиры, примеры для подражания, которые уже только своим дыханием вдохновляли людей быть лучшей версией себя, этой ночью потухли навеки. Оказавшись во тьме, многие растеряются. Реакция будет самой разной: от скорбного смирения до яростных метаний в поисках виновников. Быть может, память о них сохранится, барды внесут свой вклад и будут воспевать потомков Первых и их любовь; а может, случиться и такое, что о них будут говорить в моменты возлияния, чтобы погрузиться в грусть и понять: у них всё не так уж и плохо, а богатая жизнь не так уж и хороша. Лучше уж коротать свои дни в поле или шахтах, чем быть сведённым с такой участью.

Выдернутый из покоя, со взглядом смотрящего вдаль, краем глаза заметил движение. Целый рой крошечных насекомых взмыл над полом. Некие подобия зубастых мух заполнили покои, ползали по воздуху, собирались в углах, а потом в центр и обратно. Смотря на это, сразу представлялось поле, усеянное мёртвыми и умирающими конями без подков удачи. Не обомлевший охотник своего желания и долга, сделав шаг, принял роль зрителя из первого ряда на представлении театра теней. Пугливые марионетки медленно выгибались, поднимались на ноги. Это были благородные супруги, но мёртвые не восстают. Неужели всё бывает в первый раз? Трупные големы не выпрямляли спин, водили руками, как если искали верёвки колоколов. Не ощутив скользкими ладонями потёртые хвосты последнего желания, разлились чёрной смолой. Зловоние разлетелось такое, что даже стены выворачивает наизнанку. Человек с лицом тряпичной куклы сохранял спокойствие; ни один мускул на его лице не дрогнул. Видимо, в своих странствиях закалился в самом горниле смертоворота пережитых событий. Путь его до сего момента был совсем непрост, и едва ли уже кто-нибудь узнает подробности. Однако, воображение размышляющих о его судьбе заполнит пробелы, как это делает вода и сосуд; льды растают — река разольётся.

Поток плетущейся бурлящей жижи пальцами вытягивался, принимал очертания сытой двухголовой пиявки. Она точно жаждала добавки к своей прошлой трапезе. Оживший бездонный колодец выбрался со дна неизвестности. По крайней мере, именно это пришло бы на ум всякому случайному наблюдателю. Пиявка со щупальцами вытекла из спальни, продолжила движение по коридорам.

Не желая пропустить важные детали представления, зритель последовал за творением прошлой ночи; последовал за эхом. С той стороны, где находилась комната младшего наследника, выползла такая же пиявка, но куда меньшего размера. Преобразившиеся «тоннели шахт» семьи Ванригтен слились в единое и большее, а затем чёрное щупальце из переплетающихся нитей устремилось в главный зал. Лапы-отростки разлетались от общей массы, атакующими змеями били по стенам, а после тут же возвращались обратно. Повсюду размазаны чёрные слюни, будто саму землю континента вырвало после отравления принятым, но совсем не приятным, угощением. Там смердело тридцать третим элементом и много чем ещё. Добравшись до огороженного выступа между двумя лестницами, представление теней перешло к следующему этапу.

Невозможная масса застыла на символе красоты и надёжности, вгрызалась корнями в мрамор. Затем вдруг сжалась и, гадостно забурлив, раскидала щупальца в стороны, распустилась цветком. Самый жирный лепесток впился в усеянную провалами лестницу. На выступе извивалось, пульсировало и разрасталось. Оно уподоблялось дереву. Уже через мгновение над главным залом раскинулась густая крона. На стволе и голых ветвях проступали силуэты жующих лиц, чьи огромные рты роняли едкие слюни. ГОПМ сумел уловить некую схожесть с родовым древом семьи Ванригтен.

Корни живо побежали по стенам — замуровали выход, не позволяя ни войти, ни выйти. Уродливые морды отращивали руки, показывали пальцами на что-то внизу. Рядом с дверью медленно проявлялись силуэты. Черты первого сразу же выдали главного лакея, хранившего ключи от хранилища. Если еле уловимые контуры тела и лица вызывали сомнения, то форма и отточенная манера движений полностью отметали их. В усадьбе Ванригтен глава прислуги носил длинный молочно-белый лижущий полы пояс. Таким способом, после очередного обхода, проверял: все ли выполняют свою работу надлежащим образом. Чистота — вот его одержимость.

Распознав первый, интерес портовой труженицей полностью отдался второму. Рядом с лакеем стояла человекоподобная сущность. Этот актёр представления теней был иным, плавал вне ширины, высоты и длины. Бездна клубилась вокруг него, выливалась в мантию способную укрыть от любопытных. На подобном маске лице не было ничего, за что взор мог бы ухватиться; только два угля горели кровавым пламенем. Сама ненависть своими мехами распаляла их, молотом высекала искры отнюдь не для прикуривания трубки мира, а для опаления горна битвы. Вот оно — чадо Старой войны.

Представитель Министерства пустил возбуждённую беспомощную улыбку, не то чтобы сделал это намерено. Скорее всего, так вышло само по себе. А как иначе, когда лицезришь настоящую неотвратимую хоривщину? А можно ли вообще отвратить уже случившееся? Его сердце застучало боевым барабаном. Тяжёлые удары, отбиваясь от стен, заполнили пространство между полом и потолком. Нетерпеливо наблюдая за представлением, с опаской ожидал появления чего-то или же кого-то. Предупреждающий об опасности инстинкт подавал свой голос, лил его меж слоями кожи и мускулов. Подсознательное совсем не пустословило, ибо трескотня нарастала.

Древоподобное нечто, леший, так рьяно защищал усадьбу, что не замечал приближения опасности. А вероятно, лишь пьянел из-за этого, впадал в транс животного безумия и уже из него раз за разом запускал острые ветви в явно нежеланного гостя. Выкидыш Старой войны не совершал лишних движений, играючи уклонялся, отбивался от каждой смертельной атаки. Можно подумать, танцевал на костях стараний тех, кто посвящал свои жизни достижению такого уровня мастерства ведения боя. Сами паучьи-крабы не смогли бы попасть клешнями по настолько вёрткому противнику.

Кажется, Леший догадался о неэффективности своего шквала выпадов. Если, конечно, ему вообще была доступна способность делать выводы. Физиономии на стволе от злобы грызли уродливые пальцы; фалангу за фалангой. Один из далёких предков оторвал руку другому и стал ей размахивать, косо повторять действия визави. Заглотив оружие-конечность, вытащил из кривозубой пропасти рапиру и отдался попыткам уколоть. На самом деле — мерзкое зрелище, настолько мерзкое, что назвать его таковым — равно сделать комплимент.

Из многих попыток ранить, или же убить, только одна достигла цели. Когда щупальце выстрелило в главного лакея, одетая во тьму сущность из фольклора отбросила опоясанного в сторону, чем и открылась для удара. Острая зубастая ветвь вгрызлась в ногу, пустила кровь тому, что, казалось, не могло быть раненым.

Представление заледенело, Фель почувствовал чьё-то зловещее присутствие. Тысячелетняя злоба со слезами на глазах пожирала своих крылья, чтобы укротить саму себя, но они каждый раз вырастали вновь. Холодные цепи сковали всё тело, а страх неспешно отравлял алую валюту души. Снова трескотня. Медленно повернув голову, перевёл взгляд на многоликий ствол. Мельчайшие части времени, образующие секунду, тянулись смолой, прошивали кожу нитями ужаса. Никто не избежал бы такой участи. Даже самый опытный охотник, привыкший к лику разъяренного хищника, позабыли бы про своё самообладание. На ветвях, по разные стороны от жующей сердцевины, стояли ещё двое. Безликие существа разорвали собственную плоть, обнажили чудовищные ухмылки. Широкие улыбки вынуждали проклинать жизнь за само её существование. А повседневность в момент разрушилась, без сопротивления приняла облик неловкого недоразумения. Существа, порождённые слабостью света, открыли бесчисленное множество бездонных и всёпоглощающих глаз. Настоящие Вороны в одно мгновение нанесли неуловимые удары своими лезвиями, которые вытекли прямо из рук.

Оглушительный грохот перерезал канат, занавес упал, окончив тем самым представление. В роли оваций выступила пелена красно-белого цвета, она тонкими струйками пробежала по поверхности глаз; почти как реки от угля картографа. Далее по языку промчался вкус, ощущения, которые испытывал зрительными сферами во время процедур лечебных.

Последним отголоском просочилось то, как уносят два министерских сундука с монетами. При этом один из похитителей насвистывал мелодию. Она чем-то напоминала голос из шкатулки в хранилище. Когда отголоски возможного былого растаяли, невидимая рука долга помогла Фелю выбраться из буерака его мыслей.

— Превосходно! — воскликнул он, резко пробудившись. — Ночи будут тёмными, но я пройду сквозь них и добуду голову чёрного пера. Отдам всё ради чуда, принесу любую жертву. Хоривщина будет освобождена от своей ноши. И тогда яблоко будет падать к небу. Даже мёртвые вернутся к своим любимым, — очень тихо проговорил тот для себя.

К нему «совсем не на мягких лапах» приближалась ряженая пародия на вермунда. Судя по виду, намеривался сообщить важную новость.

— Я знаю. Вы всё осмотрели, но не смогли найти лакея. Он просто сбежал, когда констебли отвлеклись на разговоры с сослуживцами. Стало быть, обсуждение и выбор места для грядущей попойки… куда важнее долга. Теперь их следует высечь или повесить на крюк за такое допущение, но проявлю понимание. Мало кому не захотелось бы выпить после увиденного. Учти, этот случай — исключение. Если подобное повторится в будущем, то город останется вообще без единого служителя порядка. Больше не будете стукать башмачками. Доходчиво выразился?

— Более чем, господин. Столичная щедрость, как всегда, не знает границ. Премного благодарен, — манерно сказал не вермунд. — Я предупрежу людей и соберу отряд для поимки беглеца.

— Не нужно. Что-то мне подсказывает, я найду его раньше. А теперь можешь возвращаться к своим… другим обязанностям. — покидая усадьбу, повторял: — Это они. Это точно они! Рамдверт…