Птица-жар и проклятый волк

Глава 10

Небо над рекой осталось хмурым, а туман почти весь разошёлся. Поднялся ветер и разнёс его, а теперь гонял последние клочья.

Завид с Первушей остановились там, где плоский песчаный берег забирал в гору и порастал травой, и редкие сосенки и молодые ёлочки, привстав на носки, глядели в воду с обрывистого склона. Завид всё хотел обхватить себя руками и всё боялся, что осталась хоть одна травинка, один лист от купальского зелья.

— Ну, не дрожи, я будто всё смахнул, — сказал ему Первуша. — А не то рубахами поменяемся.

И, не дожидаясь ответа, взялся развязывать пояс.

Завид всё ему выложил — и про встречу с колдуном, и как с Радимом по дорогам ходили, и как удалось ему уйти. Говорил и остановиться не мог. Его бил озноб, и слова выплёскивались сами.

Только про Умилу ничего не сказал. Ушёл из клетки, стал человеком, полез к Невзору, попался — и всё, а как зиму пробыл, смолчал. Одно это светлое в жизни и было, даже и поминать вместе с прочим не хотелось. Да ведь ещё Первуша спросит, что сталось потом, когда она узнала, кого спасла. Непременно спросит, такой уж допытливый, всё ему надобно знать.

Дрожит Завид, глядит на реку, на пустой берег. Где-то там под серой волной прячется яма, в яме той Радим остался. Первуша отговорил кликать людей.

— Покличешь, так спросят, чего сам не помог, — сказал он, прищурясь. — Дела-то — по мелкому месту дойти, руку протянуть. Да ещё спросят, как он туда угодил-то, в воду, чего его, слепого, в реку понесло, да отчего ты рядом оказался. Что ты им на это скажешь?

Завид не знал, что тут сказать. Ему ничего не осталось, как согласиться уйти.

— На, держи, — подтолкнул под локоть Первуша, протянул снятую рубаху. — Да свою взамен давай, не век же мне так стоять!

Должно быть, повезло, что он за ним приглядывал. Глазастый он, Первуша. Другим и дела нет, а он почуял, что с Завидом не всё ладно. Сказал только, думал, что волколак.

Отдал Завид рубаху чинёную, старую, какую носил, принял взамен Первушину белую, расшитую. А ведь не каждый, пожалуй, стал бы меняться, добрую вещь отдавать, худую взамен брать.

Стоит, глядит, и надевать жалко. Полотно тонкое, по вороту да по рукавам выведен красной нитью оберег-молвинец, от наговоров, от дурного глаза. Завид вышивку поглаживает — тут другую рубаху вспомнил, ту, что мамка для него шила-вышивала.

Он тогда был ещё мал для своей рубахи, в те годы отцову носят, в которой в зыбке лежали. Да мамка сказала, он ей главный помощник, один мужик в дому. Рубаху шила, обереги на ней выводила, красную нить над огнём отжигая. Уж как он гордился той рубахой! Как теперь помнит, были там петушки, был и молвинец. Не уберёг он его от злого слова, от недоброго взгляда…

— Что, нехороша моя рубаха? — усмехнулся Первуша. — Уж какова есть, натягивай! Ишь ты, следов-то у тебя на шкуре сколько…

Дождался, пока Завид влезет в рубаху, да и увёл его прочь от реки. Взялся о проклятии выспрашивать. Идёт меж редких сосенок, брови хмуря, над каждым словом призадумывается, бороду пощипывает, светлый ус подкручивает.

— А ведь, — говорит, — по всему выходит, и правда надобно птицу-жар добыть! Вишь ты, сходится. Две рябинки при дороге сыскать, вершинами связать — вот тебе и врата, что наверху круглы…

— А внизу? — спрашивает Завид.

— Опосля дождя сделать надобно, чтобы вода на дороге стояла, — говорит Первуша, подбоченившись, и показывает рукой. — Они в воде отразятся, вот и понизу круглы. Так и выйдет, что эти врата не на земле, не в небе, а ежели птицу-жар посадить, вот уж они и огненные, а как её прирежешь, погаснут… Да ещё, я думаю, надобно купальские травы добыть да к рябинкам тем привязать, не зря же колдун и о травах сказывал. Да и говорят, ежели проклятие на вещь какую завязано, так она обыкновенно и нужна, чтобы те чары снять.

Слушает Завид, и так ему радостно, будто птица уже у него в руках. Мужики в корчме тоже думали, как ему помочь, да ни про воду не догадались, ни про купальские травы. С ними если и добыли бы птицу, так прирезали бы её зря, проклятие не сняли.

Да и не добыли бы. Они-то не спешили к царю. Так бы Завид и жил при корчме, спал в хлеву, чёрствые корки ел да насмешки терпел до старости. Хорошо, что ушёл!

— Мы и колдуна сыщем, — говорит Первуша. — Травниц-то немало, не стал бы он издалека к твоей матушке ехать. Знать, неподалёку жил, а может, помогал кому. Спросим людей, кто и вспомнит такого.

Так-то у него всё легко выходит да складно! Слушает Завид и дивится, как сам не догадался. Что ж, недаром Первушу кличут Затейником.

Пробираются они дорогой вдоль полей, а грязь такая, что и телега завязнет. Кое-как по траве бредут, а то скользят, оступаясь. Пока Завид путь выбирал, и думать забыл о том, что у реки случилось. Первуша, должно быть, нарочно его сюда повёл, постоялый двор стороной обминули, к Белополью с другого конца вышли.

Как с лаптей грязь налипшую стряхивал, Завид ещё улыбался, не отпустило его веселье. И как в город вошли по дороге, деревом вымощенной, тоже всё думал о своём. Они-то с Радимом обыкновенно от реки въезжали, так он и места не признал. Идёт, и всё его радует: и широкая улица, и хорошие, крепкие избы, и золотые маковки царского терема далеко впереди, на холме за тыном. Вроде и помнит, что было какое-то Белополье, где он в корчме да на торгу народ веселил, а ночами в хлеву, в клетке сидел, да кажется, оно далеко, не здесь. Теперь он в ином Белополье, где птицу-жар добудет, и всё иным видится. Сладко пахнет липовый цвет.

О Радиме вспомнил, когда увидел девку с вёдрами. Подумал: она идёт на реку… и тут же память вернулась, будто он сам с головой ушёл в яму, оступившись, не успел даже воздуха в грудь набрать. Задохнулся, сердце вмиг холодом сковало. Бейся, не бейся, вокруг только илистая муть.

Тут они ещё и свернули, а эту улицу он уже признал. У избы с коньком на охлупне жил пёс, который непременно выбегал с лаем, привязывался, и скоро все окрестные псы узнавали, что к торгу волка везут. Телега прыгает на дороге, мощённой деревом, клетка трясётся, улица звенит пёсьими голосами, а волку нужно смирно лежать и терпеть. Это Радим может прикрикнуть на псов, а то и хлестнуть, а волку и зубы скалить нельзя, не то скажут, дикой, да забоятся, что кого-то порвёт, да велят уезжать. Радим за это проучит…

Неужто Радима больше не будет на свете?..

Вот и знакомый пёс. Завид помнил его ещё молодым, злым, он до самой корчмы бежал и не отвязывался, а теперь постарел, обленился. Морда поседела, серая шерсть, прежде гладкая, потускнела, вылезла клоками. Пёс брехнул раз, другой, вышел за ними на середину дороги и стоял, глядя вслед. Завид всё оглядывался. Пёс дождался, когда из других дворов ему ответят лаем, и, сочтя свою работу сделанной, ушёл, помахивая хвостом.

— Экий ты неторопливый, — сказал Первуша. — Нам бы уже быть в корчме! Ну, шагай веселее.

Завид послушно кивнул и ускорил шаг. Идёт, а сам думает, отыскали ли уже Радима. А если и вовсе не сыщут? Нехорошо…

Шумно у корчмы, хотя и ранний час. Мужики глядят в небо, спорят. Видно, ехали торговать, а дороги развезло, сидеть им теперь в Белополье, ждать, пока просохнет. Завид по привычке сразу приметил тех, кто богаче одет да кто с мошной на поясе, а после припомнил: ведь он не волк, ему перед ними не плясать.

Первуша улыбнулся, проследив его взгляд, и подмигнул. Видно, понял по-своему.

Вошли в дом. Там уже собрался люд, гомонили, ели, пили. Ясно, стольный град. К Невзору в корчму только по вечерам сходились, а тут уже с утра хватало гостей — кто сидел за столом, кто стоя вёл разговоры. Встали на дороге, не пройти.

— Эх, раздайся, грязь, навоз ползёт! — весело сказал Первуша, раскинув руки. Хлопнул кого-то по плечу. Мужики обернулись, заулыбались.

— Никак Первуша! — говорили они, уступая дорогу. — Давно не видались, хоть бы плюнул к нам! Ишь, пообносился, оголел. Рубаха-то — латка на латке!

Первуша отшучивается, с каждым хоть словом перебрасывается. Завид за ним бредёт, голову в плечи втянув. Никто его будто не замечает, один только рыжий корчмарь, сложив руки на груди, хмуро глядит.

А Завид-то его помнит, не раз видались. Всё помнит: и утоптанный, чисто выметенный пол, и белые вышитые скатерти и занавески, и запахи доброго варева. Над окнами и дверью всегда здесь висят сухая полынь да репейник, отгоняют нечистую силу да злых людей. В печи нынче пироги сидят. Как мороз на дворе, так в целом свете места лучше нет, чем тёплый угол у этой печи, если волку удача и в хлев гонят не сразу, как гости натешатся. Сколько он корок да жирных объедков подобрал с этого пола…

Теперь и дышать боится. Всё ему кажется, прикрикнут: волк, волк за людьми в дом прошмыгнул! Бейте, гоните волка! Всё кажется, признают, не зря же корчмарь глядит всё суровее. В хлеву ему место, в клетке да на цепи, а он, будто человек, сюда войти осмелился…

Уж прячется за Первушей, пригибается, глаза отводит, а всё ж таки неладно вышло. Подошёл к ним корчмарь, да и говорит:

— Шли бы вы подобру-поздорову. Завсегда ты как заглянешь, так и жди беды.

— Ты меня за руку ловил? — недобро ответил Первуша. — Вот и не бесчести. Человека я искал, оттого и заглянул.

— Что ж, отыскал человека? Снаружи толкуйте.

Первуша кивнул одному, вышли. Завид его признал: сюда вместе ехали, только он на другой телеге сидел. Мужик низкорослый, рябой, прыщеватый, на лбу глубоко морщины прорезаны. Его так и кликали — Морщок.

— Ну, где бывал, что узнал? — негромко спросил Первуша, когда отошли к сараям.

— Да вот, лён везут, — так же тихо ответил Морщок, кивая на телеги. — Есть один, сам заносчивый, мошна тугая, да трясти не спешит.

— Это который? Не тот ли, в кафтане с золочёными пуговицами?

— Он.

— Сам не трясёт, так мы ему подсобим, — сказал Первуша и тут же добавил погромче: — А я говорю, шапку надобно шить с атласною подкладкой! Что это ты споришь со мной? Я от умных людей слыхал.

Морщок будто бы сразу понял, что от него требуется, и возразил, подбоченясь:

— Нешто они знают! С меховым околышем — вот это будет хорошо.

— Оно бы и хорошо, — тоже уперев руку в бок, сказал Первуша, — да только никуда не годится! Вот уж я посмеюсь над тобой, когда ты с этакою шапкой за кладом явишься. Должно, и кладовик посмеётся. Говорю, делай по-моему, или не видать тебе добра!

— Да что ж ты упёртый такой! — Морщок, горячась, притопнул ногой. — Я про эту подкладку и слыхом не слыхивал. Должно, обманули тебя.

Заспорили, шум подняли — мужики с другого конца двора на них оглядываться стали да прислушиваться. Первуша, заметив это, сказал с жаром:

— А вот люди тебе подтвердят. Ежели не от меня одного услышишь, так поверишь?

— Об чём у вас спор-то вышел? — полюбопытствовал тот из мужиков, что носил кафтан с золочёными пуговицами.

— Да вот, вишь ты, — подойдя ближе к нему, с готовностью поведал Первуша, — когда кладовик огонь разжигает, надобно его шапкой накрыть. И ежели шапка та с атласной подкладкой, так будто и клад богаче. Золота, серебра, жемчугов без счёта… А этот недомыка собрался идти туда с шапкою с меховым околышем. Уж помогите его вразумить!

— Собрался туда — это куда собрался? — тут же спросил мужик. Прищурившись, он цепко и жадно глядел на Первушу и даже шею вытянул, будто чтобы лучше расслышать ответ.

— Так на каменную дорогу, — разведя руками, простодушно ответил Первуша. — Там-то, сказывают, кладовик завёлся…

— Нешто кладовик? Баяли, будто иная нечисть.

— Кто же правду сказывать-то станет? Набежит, наедет люд, кладовик и сгинет, покинет это место…

Тут Первуша досадливо поморщился и сказал, почесав в затылке:

— Только уж вы никому, ладно? Про атласную-то подкладку помогите рассудить.

Мужики переглянулись, не спеша отвечать. Тот, что носил кафтан с золочёными пуговицами, спросил у другого, поглаживая бороду:

— Что, слыхал ли про подкладку?

— Да только теперь и услыхал, — ответил тот.

— Вишь! — радостно воскликнул Морщок, толкнув Первушу в плечо. — А ты всё твердишь: «Подкладка, подкладка»! Про дельную-то вещь все бы ведали, а ежели никто не слыхал, так и нет разноты, что за шапку брать.

— Ну, как знаешь, — ответил Первуша. — А только я на торг пойду, пущай мне такую шапку сошьют, да широкую! А ты, ежели хочешь, хоть лаптем в зелёный огонь кидай, и уйдёт твой клад на десять аршин в землю, мне-то что. Я ему, дурню, подсобить хотел, да он не слушает…

Разобиделись друг на друга, рассорились, да и разошлись в разные стороны. Завид за Первушей поспешает, да в толк не возьмёт, к чему тот разговор вёлся.

На торгу Первуша и правда к шапкам приценяться стал. Такую суету навёл, что и те, кому шапка без надобности, остановились поглядеть да послушать. Хотя и ранний час, а немало собралось народу. Первуша будто их не замечает, всё щупает да приговаривает:

— Хороша шапка, да мала! Эх, мала! А эта будто в самый раз, да кабы у ней была атласная подкладка…

— Да ты примерь, — говорит шапочник. — С чего бы это она тебе мала?

— Эх ты! Да ведь я не для себя, а чтобы клад добыть, — поясняет ему Первуша, как несмышлёному.

Пока они о шапках толковали, подошли и давешние мужики. Сперва приняли такой вид, будто просто мимо проходили, но задержались. Поглядывают, о чём-то меж собою говорят — ждут, может, когда Первуша уйдёт, не хотят при нём показывать своего интереса.

А за ними, в толпе затерявшись, следят Морщок да Хмыра.

— Где ж ты, парень, кладовика чаешь сыскать? — полюбопытствовал один из зевак.

— Вам скажи, самому не останется, — нелюбезно ответил Первуша. — Небось вперёд меня побежите, а мне самому надо…

— Да говорят, будто на каменной дороге, — с готовностью поведал рябой парень, до которого, должно быть, уже дошёл слух, пущенный на постоялом дворе. — Обсказывают, будто нечисть, что там позавелась, кладовик и есть.

— Да нешто? — удивились люди. — Ну, дела!

— Ишь ты! — сказал кто-то. — Ну, как знаете, а я на каменну дорогу и за-ради клада не сунусь. Боязно! И вы бы не ходили, душу не губили.

— Боязно, так и не суйся, — ответил ему Первуша. — А другим не мешай! Купцы небось ездят, ни с кем беды не стряслось. Видно, и нет там никакого зла, одни пустые разговоры.

Заспорил тут народ. Одни купцов ругают — ишь ты, и так ладно живут, а о кладовике прознали да смолчали! Другие говорят, что и верно сделали, что о таком и надо бы молчать, потому как от нечистой силы добра не жди, а кладовик — он ведь кто, как не сила нечистая? Примешь от такого помощь, слезами она отольётся.

Да пока спорили, Хмыра подобрался к мужику в кафтане с золочёными пуговицами, толкнул его, да мошну и срезал. Завид глядел, всё видел. Морщок руку протянул, и кожаная увесистая мошна так ловко перешла к нему в ладонь, а после за пазуху, что впору и подумать, не почудилось ли.

Тут же Морщок поднял крик, указывая на Хмыру:

— Вор, держи вора! Ишь ты, на торгу, при честном народе не забоялся на чужое добро зариться! А ну, хватай его, ребята!

Обокраденный завертелся, растерянно хлопая себя рукой по пустому месту, где вот только были монеты. Люди вмиг позабыли и о шапках, и о кладовике, окружили Хмыру, подступили к нему с кулаками. Меж тем Морщок с добычею отступил, да под шумок и убрался с торга.

— Где же я вор? — обиженно кричал Хмыра. — Чего зря бесчестите? Ну, поглядите, ведь нет у меня ничего!

Расставив руки, он позволил себя обыскать. Его трясли и щупали, но скоро всё же признали, что он ничего не прячет. Не сыскали даже и ножа, которым бы он мог перерезать завязки.

— Да будто и не он виноват, — плюнув, зло сказал мужик в кафтане с золочёными пуговицами. — Кто ж тогда?

— А, ты вот так-то, клеветник? — напустился на него Хмыра. — Вором назвал, ни за что опорочил, выставил на поругание, а после и прощения не испросил? Пояс развязали, всего обтрясли, ощупали, за что мне бесчестье-то этакое! Жаловаться буду, вот хоть и до царя дойду. Крепко ты меня обидел!

— Нехорошо вышло, — поддакнул и Первуша. — Доброго человека зазря виноватите. Что же вы так?

Они так убедительно говорили, что и другие начали соглашаться. Кончилось тем, что обокраденные мужики ещё и заплатили Хмыре за обиду, боясь, как бы он и впрямь не поднял шум, да и пошли прочь, ругаясь меж собою. Теперь уж им было не до шапки.

Завид только глазами хлопал. Уж так ловко всё было сделано, что если бы не знал, и сам бы не понял, куда подевалась мошна.

Он бы ещё долго стоял, изумлённый, если бы Первуша не взял его за плечо да не повёл прочь от шумного торга. Завёл в какие-то закоулки, на задворки, да как со смеху покатится, как хлопнет себя по колену!

— Рожи-то их видел? — спрашивает сквозь смех. — Ох ты, не могу! Вот это, брат, веселье, а будет ещё веселее.

Глядя на него, и Завид засмеялся. И правда, потешные лица были у купцов. И ведь как легко всё вышло! Одного-то вора, может, и поймали бы, а втроём они всем головы заморочили. Непременно однажды добудут и птицу-жар!

— Ишь ты, — удивился Первуша, — да ты и смеяться умеешь. Ну, брат, ты покуда лишь глядел, а вот погоди, как сам на дело пойдёшь. Ежели выйдет удача, такую радость узнаешь, что ничего с ней не сравнится! Да на торгу промышлять — дело пустое, лёгкое, а вот и правда, что ли, влезть в царский терем…

Скоро подошли и Морщок с Хмырой. Видно, условились встретиться здесь.

— Что же, делить на всех станем, али только на нас троих? — покачав мошну в ладони, спросил Морщок.

Первуша её отнял, да и спрятал за пазуху.

— Рано делить, — сказал он. — Нынче на камне посеем, скоро богатый урожай соберём.

— Это как же? — не понял Морщок.

— А вот покажу, — подмигнул ему Первуша. — К гиблому-то месту с нами поедешь? Вот ужо будет веселье!

Больше он ничего объяснять не захотел. Повёл их какими-то окольными путями к окраине, где жил кузнец, да, видать, кузнец тот был не из лучших, потому как и тропу к его дому не замостили, никуда она не годилась. Такие лужи стояли, что в них и утки плавали.

Низко над дорогой нависали ветви старых вишен, и Завид набрал полные горсти, даром что ягоды не доспели. Волком жил, так и помыслить не мог, что их попробует. Теперь идёт, косточки плюёт, на солнце сквозь листву щурится. Хорошо! Много ли для счастья надо?

В избу к кузнецу Первуша один заглянул. Вышел повеселевший, подбрасывая в руке холщовый мешочек.

— Зелёного огня купил! — сказал он, подмигнув. — Что же, пора и к Тишиле вернуться. Чего ждать, нынче бы и ехать.

— После дождя-то? — с сомнением произнёс Морщок. — Дороги развезло, кто ж нынче туда сунется?

— То-то и оно! Нам бы первыми быть.

К постоялому двору шли уже не вместе. Морщок и Хмыра пошли своим путём, сказали, дальше ни к чему держаться рядом, а то, мол, если купцы либо догадливые люди с торга приметят, так и поймут, что вместе работали, а там как бы не спросили за обман.

Завид у Первуши выспрашивает, как это зелёный огонь в мешке сидит и холстину не прожигает, а тот смеётся только.

— На каменной дороге покажу! — обещает.

Город шумит. Где-то пекут хлеб, и так уж он пахнет! Озорники гонятся за петухом, тщатся добыть из петушьего хвоста чёрное перо с зелёным отливом. Шмыгают у людей под ногами, бабы ахают, руками всплёскивают, мужики ругаются. Петух кричит, крыльями хлопает, с одной стороны дороги на другую перепархивает. Не догонят! Да вот уже одного и за ухо взяли.

У кого-то серая свинья со двора ушла, да и легла поперёк улицы. Её сманивают капустными кочерыжками, а она нейдёт. Всё ей хорошо: и солнце, и шум, и грязь под брюхом хороша. И что хлопают её по лохматой хребтине, свинья будто не чует, только ушами помахивает.

Вот рыбу на телеге в корзинах везут. Рыба свежая, крапивой обложена, иная ещё хвостами бьёт. Не проехать телеге из-за свиньи! Ругается мужик, машет на свинью руками, грозится хлестнуть, хозяина зовёт.

Завид по сторонам глядит, и всё ему, как той свинье, любо. И шум, и гам, и грязь, и тёплый день, и кислые вишни. Хочется ещё поглядеть на зелёный огонь, мочи нет. Мешочек-то будто увесистый, да не просвечивает — правда ли в нём огонь, или Первуша подшутил?

Только у постоялого двора его радость поутихла. Увидал он издалека, что во дворе люди собрались, машут руками, да и вспомнил о Радиме, даже с шага сбился.

— Вот что, — твёрдо сказал ему Первуша. — Ежели тело сыскали, так молчи, ни словом себя не выдай. Ты убил, так ты в своём праве был. Я тебя винить не стану и о том, что видел, никому не скажу, только сам ничего не напорти.

— Да ведь я не убивал! — пробормотал Завид. — Он же сам-то… в воду…

— Ты его из воды не тащил, людей не покликал, стоял да глядел — выходит, убил. Да ты не бойся, я тебе и в этот раз помогу, заступлюсь. В корчме-то я нарочно пошумел, нас там приметили, и ежели теперь спросят, где мы были, когда со двора пошли, так и скажем, что в корчме. Люди подтвердят.

Первуша смотрел пытливо, ожидая ответа. Завид подумал и кивнул.

Ничего он не скажет. Убил? Ну так и поделом. Радим его никогда не жалел, даже и теперь в последний раз не сжалился. Колдун-то хотя и проклял, да больше не являлся, и в жизни в клетке, в этих десяти годах один Радим виноват. Так была охота рассказывать, что случилось! Ведь осудят, и выйдет, как тот хотел: шкуру снимут.

Тело лежало во дворе на лавке, укрытое рядном. У плетня всхлипывал, размазывая слёзы, мальчишка — уж верно, плакал не с горя, а оттого, что ухо намяли. Ведь бросил слепца без призора.

Люди говорили о разном. О том, не сам ли Радим наложил на себя руки, взял на душу этакий грех, ведь его тогда и хоронить надо бы наособицу, а то и болотнику снести.

— Ну, Вячко, удружил! — то и дело повторял один из медвежатников, грозя кулаком, и мальчишка рыдал ещё горше.

— Может, кто из корысти его убил, на добро позарился? — спросил хозяин, тоже недовольный, что в его дому лежит утопленник с неясной судьбой. И так дела неладно шли, теперь и вовсе, пожалуй, дурная слава пойдёт.

— Да какое там добро! — махнул рукой медвежатник. — Он волка водил, и будто что-то нажил да припрятывал. Ты, может, слыхал-то, как волк у него с цепи сорвался? В Косых Стежках это было, по осени. Говорят, народу искалечил — страх! Ясно, от волка добра не жди…

— Да будто слыхал. Так это он с волком ходил? Я его и не признал, ведь видный, казистый был мужик. Нос-то драл, мой двор стороною обминал… Как же он за неполный год стал этаким сухим старичиной?

Спросил хозяин так-то, прищурил глаз и ждёт ответа. Ясно, с намёком спросил.

Медвежатнику это не понравилось, и он недовольно ответил:

— Что ли, винишь, что мы за ним худо глядели? Вот она, благодарность-то людская! Да он давно уж был глазами слаб, а как понял, что всё нажитое у него украли, так что-то с ним сделалось. Вишь ты, хотел монеты вынуть из-под спуда, а там шиш с маслом!

Он развёл руками и докончил с обидой:

— Так и трясло его с тех пор. Как вспомнит, так будто лихоманка его треплет, от злости и ослеп, и высох. Мы уж по старой дружбе за ним приглядели, не то бы милостыню просил. Вот так-то, а нас теперя за наше добро ещё и винят!

— Ну, будет, — примирительно и смущённо сказал хозяин. — Я ведь и не виню.

Завид тут же стоит в толпе зевак, слушает, да о пропавших монетах думает мало. Больше о том, что теперь уж его на цепь никто не посадит, никому он теперь этого не позволит. Ведь он-то хотя и ушёл, а всё же боялся Радима. Если кто и мог причинить ему зло, так только Радим, вот ведь и купальские травы с собой носил до последнего дня…

Мог, да боги рассудили иначе. Теперь-то уж она, эта цепь, лопнула наверняка.