Хотели Дарко с Завидом всё лето дома пробыть, да им не дали.
Люди тут волку не шибко радовались: кувыркается, лапу даёт, а что с того? Скоро пшеницу сеять, да из-за волчьего дурного глаза как бы не вышло беды. Ходят, губы поджимают. Случись неурожай, ясно, кого будут винить. А пшеница-то капризна, прихотлива, ей и засуха — беда, и проливные дожди — беда. Того и гляди, волку битым быть.
Ещё Божко сдуру едва не выдал. Как собрался народ на волка глядеть, так и он пришёл, а сам-то надутый, сердитый, да у Ерша и спрашивает громко:
— Тятька, отчего это Дарко врёт, будто волка добыл за тридевять лесов, в тридесятом? Ведь это…
Ёрш его тут за ухо поймал и в сторонку отвёл. Что сказал, того никто не узнал, но Божко притих.
Вдовица, которая всё не могла простить Невзору курицы, поглядела на волка и пошла разносить сплетни: курица, мол, черна, да волк чёрен — неспроста это! Не иначе Невзор с нечистою силой спутался, колдует, портит людей — и как только раньше не примечали?
Пришёл ввечеру старичок. Гости ещё не собрались, он сидит, по сторонам глазами шныряет, потом Невзора поманил:
— Подь сюды!
Тот подсел. Старичок ему узелок яиц придвинул и шепчет:
— Бают, кудесить ты горазд. Соседи допекли, нет мочи, куры их всё у меня гребутся. Уж морковь да горох извели, так и с голоду помру! Слышь-ко, пожалей меня, старого, пугни их. Пущай те куры чёрные яйца несут!
— Так огорожу поставь! — говорит ему Невзор. — Нешто для этого дела колдун надобен? А тому, кто обо мне такое сказывает, передай: беда, коли язык наперёд ума рыщет.
Ушёл старичок, да скоро явился парень. Не знает, куда руки деть, сам до ушей покраснел, бормочет:
— Мне бы девку приворожить…
Осерчал Невзор да погнал его, по спине полотенцем хлестнул. Стоит, руки в бока упёр, лицом грозен, бороду выпятил. Ребятня за сараем возится, самого смелого вытолкали вперёд, он и говорит:
— Дядька Невзор, а дядька Невзор! Покажешь нам, как оземь бьёшься да вороном, чёрною птицей оборачиваешься?
Не вытерпел тут Невзор.
— Вот я ужо наколдую вам подзатыльников! — кричит. — Дарко! Эй, Дарко, забирай своего волка, да скройтесь с глаз моих. Отчего это меня колдуном зовут, а не тебя?
— Известное дело, — говорит на это Дарко. — Живёшь на отшибе, сам уж в летах, а всё неженат — значит, колдун и есть. Жениться бы тебе, да вот ко вдовице приглядись…
За такие речи Невзор их тут же и снарядил в путь-дорогу.
Завид и с Умилой попрощаться не успел, да им и навидаться не дали. Она если и приходила, то не одна, а с отцом, и рядом всё были другие люди. Разве только на задних лапах мимо пройдёшь, покружишься, улыбку её поймаешь, вот и всё счастье.
Едут. Буланка идёт, чёрной гривой потряхивая, Дарко насвистывает, не печалится. Отчего бы ему печалиться? Полна телега припасов, не с пустыми руками их Невзор выставил, да время тёплое, лес под боком. До осени можно прожить, в ус не дуя.
Наползли облака, сеется из них мелкий дождь-ситничек. Рябины тянут к нему зелёные руки, шепчутся. Где-то, невидимая отсюда, тоскует белая горлица, всё будто зовёт:
— Кукушка, кукушка!
Да молчит кукушка, одни только мелкие пичуги откликаются, спрашивают:
— Чья, чья?.. А я?..
Волк лежит в клетке на соломе и только фыркает. Понимает, что нельзя им дома задерживаться, раз уж дурные слухи пошли, да всё ж обидно.
— Ну, чего опять голову повесил! — говорит ему Дарко. — Поедем-ка в Перемут. Как люд уходил из Перловки, многие, и верно, пошли туда. Не дают мне покоя твои гончары, ужо загадал ты загадку, не успокоюсь я, покуда ответ не сыщу. В Перемуте, значит, и поспрошаем…
Долго ли, коротко ли, привела их дорога в Перемут.
Завид лишь единожды здесь бывал в последние годы, да и то — к мамке ехал, а после обратно. Не о том думал, чтобы глазеть по сторонам. Теперь нос просунул сквозь прутья и дивится: неужто и раньше здесь было так мало дворов? Бревенчатые дома потемнели и будто к земле пригнулись, тростниковые кровли побило дождём да ветром. А река-то, река совсем обмелела и заросла — уж не река, а так, речушка. Дальше по дороге, где высились шумливые вязы, ещё остался мост, и только он один и напоминал, что воду было не перейти вброд.
Перемут лежал в стороне от большака. Редко-редко здесь видали проезжих, оттого люд, оставив дела, сошёлся глядеть на волка. Когда ещё такое увидят?
Бросает волк ребятишкам кожаный мяч, после ловит, а сам некстати вспомнил, что в их же годы шёл сюда, в Перемут, к дядьке Малу, телка хотел увидать… А увидал бы такого волка, небось и ум потерял бы от радости. Вон как ребята визжат да смеются, много ли им для счастья надобно?
Задумался, да мяч и пропустил, тот его по лбу ударил. Волк тут набок — хлоп, да лапы кверху, ещё и язык вывалил. Дети пуще прежнего смеются, а одна девчоночка, меньшая, как заплачет горько! Волк тут же вскочил, отряхнулся и давай плясать да кружиться — жив, жив! Тогда она улыбнулась, слёзы утёрла.
— Ишь, — говорят люди, — понятливый зверь!
Жили тут небогато. На потешного волка глядели с охотой, да не знали, чем платить за погляд. Поднесли крынку молока да краюху хлеба, а чем зверя угостить, и не знают, мнутся. Мяса-то жалко, а рыбью требуху предложить будто и стыдно.
— Яблоки мочёные есть? — разрешил эти сомнения Дарко. — Страсть он их любит. А ежели нет, не беда: мне бы с кем из Перловки поговорить, вот мы и в расчёте, значит.
Яблоки нашлись. Сыскался и человек, прежде живший в Перловке, нестарый ещё, но весь будто высушенный и согнутый годами. Во дворе у него сидел пёс на цепи, оттого говорить пошли к реке. Сели, и Завид тут же растянулся, лениво жуёт последнее яблоко и слушает, как в тростнике что-то возится с шумом. Не водяной ли решил поглядеть, кто пришёл на берег?
— Я, значит, о гончарах спросить хотел, — начал Дарко. — Жили у вас двое, старик да сын. Мне бы им должок вернуть.
Мужик тут в лице переменился и сказал не своим голосом, будто ему горло сдавило:
— Должок? Это что ж ты им должен?
— Да так… Встренули их, кое-что взяли, значит, а теперь бы отдать, да их не сыскать. Не здесь ли живут?
В тростнике стало тихо.
Завид вскинул голову и с любопытством уставился на мужика. Тот застыл с широко раскрытыми глазами, после открыл и рот, да ничего не смог вымолвить. Попытался ещё, и опять не вышло.
— Да что ты? — спросил Дарко. — Будто без языка стал!
— Это ж как? — сипло прошептал мужик и прокашлялся. — Ты их в Перловке видал али где?
— В стольном граде. Да ведь я первый спросил, вот, значит, и поведай, что с ними не так-то!
— Что да что! Их на свете три десятка лет как нет, вот тебе и что.
— Как же это нет, ежели их видали, вот как я тебя вижу, значит!
— Да кто же знает, что вы видали, — угрюмо сказал мужик, отворачиваясь к реке. — Сгинули они, вот и весь сказ. Ступай подобру-поздорову!
— Это как же — сгинули? — не отступился Дарко, упирая руку в бок. — Нет уж, ты мне, значит, всё поведай, что знаешь. Я уж без ответа не уйду!
Мужик уставился на него из-под бровей, перевёл взгляд на волка. Боялся, может, что зверя на него натравят. Ещё оглянулся, будто надеялся кликнуть подмогу, да только до околицы было далеко. Не дозваться.
— Мы дружбу со Славомиром водили, — сказал он тогда неохотно.
— Это со стариком-то?
— С сыном, ещё как я молод был. Покуда эта беда не стряслась…
Скупо и тяжело роняя слова, будто отмеривая каждое, он поведал, как три десятка лет назад, когда в Перловке ещё жили люди, гончары шли от леса и впотьмах увидали на лугу бочку.
— Катится сама по себе, да что-то в ей этак позвякивает, будто серебро. Мне Славомир после сказывал, так они и обмерли, поняли, что кладовик им встренулся. Он к бочке, да отец его за руку схватил, не пустил, так бочка в лес и укатилась.
Мужик замолчал, задумался, кивая своим мыслям. Нескоро заговорил.
— Ссора меж ними вышла. Бедно жили, а тут удача сама в руки идёт — как можно упускать? Да старик всё твердил, мол, у нечистой силы ничего брать не надобно, этак добра не нажить. Однако же Славомиру с того дня не стало покоя. Всё в лес, бывало, уйдёт, работу забросил. У них в анбаре и мыши перевелись, сами с корочки на корочку перебиваются, а Славомир одно твердит: сыщу да сыщу клад!
Слушает волк, навостривши уши, как молодой гончар набрёл в лесу на дивное место. Видит — камни лежат, над теми камнями вспыхивают огни и слышится плач, будто под землёю дитя малое сидит. Да как Славомир ни копал, как ни отворачивал те камни, до клада не добрался. Но уж так верил в свою удачу, что на Купала, в глухую ночь-полночь отправился в лес, в мёртвой чащобе сыскал огненный цвет папоротника, и камни сами собою перед ним сдвинулись, земля раскрылась — добыл Славомир полный золота ларец!
— Мы о том прознали не сразу, — вздохнул мужик. — Тогда уж поздно было.
Будто бы когда Славомир поднял тот ларец, чей-то незримый голос ему велел раздать мелкие монеты нищим, а прочее истратить за год. Дал гончар клятву, что всё исполнит, да едва принёс ларец домой, взяли его жадность и страх. Кому же золото сбудешь? Скажут, украл. С медной-то монеты в самый раз начать, и зачем только обещал её нищим?
Время идёт, а Славомир клада не трогает. Проберётся в амбар, где ларец схоронил, отопрёт его и глядит, монеты перебирает. А на Перловку-то беды посыпались: поле сжать не успели, град побил, зерно в землю вколотил. Листья в один день почернели. Яблоки ввечеру ещё румянились, а поутру гнилые да высохшие на ветвях висели. Рыба в сети и верши не идёт, будто и нет её в озере, в лесу грибов да ягод не стало. Скот будто кто в чащобу гонит, после и костей не сыщешь. Там и люди начали хворать.
Уж как молили Велеса, чтобы сжалился, да он не помог.
Кое-как зиму пробыли. Что весной посадили, то нежданным морозом побило. Хлеб пекут с толчёною сосновой корой, впроголодь живут. Траву скосили, тут дождь некстати пошёл, сено сгноил.
— Собрали мы сход, — невесело сказал мужик. — Не можем понять, что за беда, тут старик и явился. «Всё ж таки взял у нечистой силы золото! — кричит сыну. — От него все несчастья!» Славомир тут в лице переменился, побледнел, метнулся в амбар, а в ларце-то уж только битые черепки. Год, видать, прошёл, да Славомир того в толк не взял, решил, отец подменил. Кинулся на старика, а тот прочь, в лес, да так оба и сгинули, не вернулись. Мы ларец-то хотели в болото бросить, да как стали к нему подступать, он в землю ушёл. Беды наши на том не кончились, вот и ушли мы из Перловки. Ну, доволен? Не люблю я об том вспоминать!
— Вона как, значит, — кивнул Дарко. — А почём знаешь, что их на свете нет, ежели они убегли да не вернулись?
У мужика глаза так и заметались.
— Да как же? — закричал он. — Из лесу не вернулись, так уж ясно: померли.
— Видал я луг в Перловке, не вдруг и перебежишь. Старик, значит, шибко бежал, ежели сын его до самого леса не догнал?
— Да ведь мы у леса и собирались, — ответил мужик, успокаиваясь, хотя глядел ещё настороженно. — У Велесова идола. Нам ведь надобно было и с волхвом потолковать. А теперь ступай, ступай — растравил душу, тошно мне…
— Собирались у леса, да ларец-то в амбаре? — спросил Дарко, щуря глаз, и прикусил травинку.
Мужик от гнева побелел, затрясся, рукой прочь указывает. В горле у него клокочет, а и слова вымолвить не может.
— Вон! — закричал наконец. — Пошёл вон, проклятый!
Дарко спорить не стал. Поднялся, кивнул волку и направился прочь. Завид встряхнулся и поспешил за ним, а вслед им с берега всё летело:
— Пошёл вон!..
Поехали они прочь. Дарко молчал, молчал, да и говорит задумчиво:
— Сколько-то правды узнали, да не всю. Когда бы это парень успел поведать, в чём клялся, ежели он сразу убёг? Одно только и ясно: их и впрямь на свете нет, ведь дело-то давнее, а они и на день не состарились. Вишь ты, значит, как оно…
Сказал так-то, сам плечами передёрнул, дрожь его взяла.
Призадумался и Завид, шерсть сама собою вздыбилась. Шутка ли — не зная того, повстречать мертвецов! Да ведь как живые были… Из-за клада с жизнью расстались, оттого, видать, навек с кладами связаны.
Колесили они по волости всё лето. Бывало, наедут к Невзору, день, два пробудут, а там снова в путь. Вдовица-то всё не унимается, всё напраслину возводит, уж довралась до того, что в волчьем облике к Невзору другой колдун является. Клевета что уголь: не обожжёт, так замарает. Люди будто и давно знают корчмаря, а будто и коситься стали.
Невзор, как вдовицу увидит, притопнет да запоёт:
— Шей, вдова, широки рукава: было б куда класть небывалые слова!
Она тут пуще прежнего осердится, пойдёт сплетничать: мол-де, видала, как Невзор в глухую ночь на перепутье с чёртом шепчется.
— Да тебя-то саму отчего в ночную пору туда понесло? — спрашивают люди.
Спервоначалу на смех её поднимали, да после уж не до смеха стало. Хлопотлива летняя пора, много трудов, тут ещё Дарко всё отлучается — не хватало Невзору помощников. Какие-то люди мимо шли, работы искали, он и нанял.
— Хорошо косили, — рассказывал он потом, — куда там прочим за ними угнаться! Да ввечеру начались песни, плясы, и мои-то работники веселятся, девкам улыбаются. Выставил один ногу — глядь, а у него заместо ноги конское копыто! Девки напужались, визг подняли, крик, а эти сгинули, будто их и не бывало…
Вздохнул тут Невзор, поглядел на волка и говорит:
— Вы уж подале езжайте, сделайте милость. Вишь, на меня уж наклепали, что воз наклали, а со зверя-то как бы и вовсе шкуру не спустили. Ворочайтесь, как он человеком обернётся. В ту пору мы рожь сожнём да обмолотим, после вы мне репу убрать поможете — там, глядишь, я и смогу корчму на Горазда оставить. Ёрш обещался помочь: брат его у задворного конюха помощником служит, попробует и нас к делу приставить. Ежели сыщем работу в царском терему, проще будет птицу добыть.
На том и порешили.
Уж как Завиду ни хочется поскорее человечий облик вернуть, да медленно тянется лето. Всё же проходит день да день, а за ним ещё день. Вот уж пожелтели поля, а вот и оголели — славно потрудились косцы! Вот уж ночи всё холоднее, и птицы кричат всё тревожнее. Скоро им за море лететь.
Дарко перестал волка показывать. Тот со дня на день шкуру скинет, не хватало ещё, чтобы перед толпой. Поехал он долгою дорогой к Синь-озеру, да на полпути в лес и свернул. Глухие там были леса. Там поставил шалаш из жердей да лапника, только-только двоим поместиться, и принялись они ждать.
Настала чёрная ночь, затянуло небо тучами. Волк скулит, не спит, от дерева к дереву бродит, места себе не найдёт.
— Что ты? Али началось? — с тревогою спросил Дарко.
Темно до того, что и неба, и земли не видать. Один костерок и потрескивает, крохотный в этой тьме. Стоит над ним большой старый лес, косматой макушкой туч касается. Дарко у огня сидит с испуганным лицом.
Поглядел на него волк мутнеющим взором, да и подломились у него лапы, наземь упал. Бьёт его, трясёт, из горла хрип рвётся. Ничего больше не видит, черным-черно в глазах.
Очнулся Завид, как уже светало. Птицы щебечут, костерок дымит. Сам лежит на соломе, тулупом укрыт, а волосы отчего-то мокрые. Засмеялся он, руки свои рассматривает. Опять привыкать ему ходить на двух ногах, одежду носить, с людьми говорить.
— Ишь, смеётся! — раздался знакомый голос. — Я мало не помер со страху, значит, а ему смех. Шибко худо тебе было, водой отливал…
— Это завсегда так, — хрипло сказал Завид и, обернувшись, увидел медведя.
Медведь ел орехи с земли. Дарко в Белополье купил колотых орехов, чтобы грызть, а теперь мешок лежал пустой, орехи все высыпались, и медведь хрустел ими. Будто почуяв, что на него глядят, он поднял взгляд — маленькие глаза блеснули, — и опять уткнулся в землю носом.
— Да, вот этак и я на него уставился, — сказал Дарко над самым ухом. — Бегу за водой, значит, а он мне дорогу заступил, да как поднимется во весь рост, тут я и с жизнью попрощался. А зверь-то мне кланяется, значит, да этак чудно, будто шапку с головы скидывает, а после ведро донести помог. У него, вишь, в носу кольцо когда-то было. Не его ли вы у медвежатников свели?
Завид тут головою тряхнул. Он уж было невесть что подумал.
Оделся он, подошёл к медведю, глядит — будто и впрямь тот самый, только окреп, шуба погустела. Лесной хозяин о нём хорошо заботился, не дал пропасть. Доел медведь орехи, что-то проворчал по-своему, по-медвежьи, опять поклонился и в лес ушёл.
Дарко с Завидом собрались, да и поехали к Невзору. Едут, а по пути всё говорят, никак не наговорятся.
— Отчего не сказал, дурень, что волчья шкура с тебя слезает так долго да тяжко? — спрашивает Дарко. — Я уж думал, ты на тот свет отправишься! Ну-ка, скажи, я поседел? Да как нет-то, небось с десяток годов ты у меня отнял!
Говорят и о Тишиле, и о том, что случилось у гиблого места, и о том, что было после. Зашла речь и о гончарах.
— Надо ли Пчеле о них сказывать? — задумчиво говорит Дарко. — Я молчал… Кто знает, что он в Перловке-то видел. Долго он тогда в себя прийти не мог, как бы ему опять худо не стало.
— Надо бы сказать. Времени уж немало прошло, что ему…
Сказал так-то Завид и умолк. Понял: если он человеческий облик вернул, значит, Первуши уж год на свете нет. Тоскливо ему стало, больно, ведь он-то думал, друга нашёл верного. Начиналось гладью, а кончилось гадью.
— Ну, вишь, — понимающе сказал Дарко, — так оно всё… Да. Ну, как-то будет!
Этот красно говорить не мастак, да в нужде не бросил. Улыбнулся тут Завид, и Дарко ему в ответ улыбнулся.
— Вот и повеселел, — говорит. — Ничего, добудем тебе и птицу!
Едут потихоньку. Когда от дождика хоронятся, когда пережидают, чтобы дорога подсохла. А путь-то всё вдоль одной реки, и берега, куда ни гляди, поросли одинаковым лесом, да вот уж дом близко — тут будто и лес роднее, и у реки голос иной, знакомый, ласковый. И буланку подгонять не надобно, уж знает, куда идти, торопится.
Вечернее солнышко пригрело, золотым песком устлало дорогу, вызолотило тростниковые крыши — куда до них маковкам царского терема! И по реке словно золото течёт, слепит глаза. Завид руку перед собою выставил, солнце ловит.
— Ты это чего? — спрашивает Дарко.
— Да вот, — смутившись, отвечает Завид, — будто золото…
— А что же! — говорит Дарко. — Гляди, у нас и конь золотой. Куда как богаты!
Едут, улыбаются. Невзор их едва увидал, тут же кричать принялся:
— Я их, лоботрясов, ещё когда ждал, а они, вишь ты, не торопятся, разъезжают! На всё готовы, лишь бы не работать!
Горазд тут же стоит, смеётся:
— Да он тревожилшя, как бы ш вами не штряслось дурного! Уж и не шпит, не ешт, говорит, шибко жадержались!
Напоили их с дороги, накормили. У Невзора гости сидят, спрашивают:
— Дарко, а Дарко! Куда ж ты чёрного волка дел?
В эту пору и Божко прибежал, весь встрёпанный, запыхался. Озирается, будто ищет что.
— Волка-то? — говорит Дарко. — Мореходам у Синь-озера продал, увезут его в заморские земли народ веселить. Хорошую цену дали.
— Да как? — закричал тут Божко. — Ты права не имел!.. Права такого не имел!..
Ногою топнул, губы закусил, а в глазах-то слёзы стоят. Зажмурился он, да и вылетел вон.
Жаль Завиду парня, да ведь правды ему не скажешь.
К ночи собрались, дверь заперли. Пришли и Добряк с Ершом. Стали судить и рядить, как бы птицу добыть, да выходило одно: надобно ехать в стольный град и наниматься к царю. Что толку выдумывать, как добудут птицу, если они и не ведают, где та птица?
— Мой-то брат, Карп, человек не из последних, — говорит Ёрш, а сам от гордости раздувается. — Задворного конюха помощник, то-то же! Сызмальства честолюбив был. Он и вас к какому-нито делу приставит, там и оглядитесь.
Посидели ещё, да на Завида напала позевота, и Дарко уж носом принялся клевать. Отпустили их отдыхать.
Думал Завид, он с дороги и день проспит, да пробудился с петухами. Лежит, об Умиле думает: прознала ли о его приезде? И хочется увидеть, и боязно. Всегда-то у них ладно, покуда он волк, да волком быть проще — молчи себе да ходи за нею следом. А человеком он быть и не умеет…
Не спится ему. Вышел за дверь, огляделся, да тишью к лесу и пошёл. Ноги сами несут на знакомую вересковую поляну, всё чудится, будто там его кто-то ждёт. Пришёл, глядит — никого, только знакомая ёлочка лапами машет, за год едва подросла. Что же, нечего было и надеяться, ведь они не условились, а только досадно, будто Умила ему слово дала, что придёт.
Прижался он спиной к старой сосне, закрыл глаза. Утро холодное, травы в росе, ветер медовый, сладкий…
Тут сердце будто тревога сжала, забилось оно. Почуял Завид чей-то взгляд. Открыл глаза, видит — в стороне, прислонясь к другой сосне, Умила стоит. Тихо подошла, он и не слыхал.
— Я будто знала, что ты придёшь, — говорит негромко. — Сперва у камней поглядела, тебя нет. Тогда сюда пришла…
У Завида во рту пересохло, слова не идут, да и не знает, что сказать. Шаг ей навстречу сделал, и она к нему шагнула. На полпути и встретились.
Стоят, друг на друга глядят. Завид руки протянул несмело, она в них пошла доверчиво, к груди прижалась. Он сперва заробел, а после обнял, да сразу и подумал, что вовек её из рук не выпустит. Сердце птицею бьётся, что и дышать больно.
Подняла она лицо, улыбнулась. Он её по щеке погладил, а там отыскал её губы своими. Осторожно тронул, боялся, она оттолкнёт, а она только крепче обняла.
Посвистывает, журчит над ними зяблик. Гудит пчела, хлопочет, до двоих ей и дела нет. Им и самим ни до кого нет дела, ничего не слышат, будто одни в мире остались. Всё стоят, рук не размыкая.
А после они всё говорили, говорили и наговориться не могли. Их небось уже искали, да как расстаться, если столько встречи ждали? Смеются, по лесу бродят, за руки взявшись. То она к его плечу прижмётся, то он её обнимет, да и остановятся, друг с друга глаз не сводят, улыбаются. Всё ж таки ввечеру пришлось им нехотя распрощаться. Век бы этот день длился, он бы и то, верно, для них пролетел как миг.
Завид Умилу проводил. Идут вдоль опушки, слышат, Добряк ходит, дочь кличет. Ойкнула тут Умила, пальцы к губам прижала, поглядела испуганно. Завид хотел с нею пойти, да она не позволила. Сказала, самой толковать с отцом будет проще.
Убежала она, и будто не было этого дня, будто он намечтался, приснился. Вечереет, где-то собаки лают, ветер с реки задувает. Идёт Завид в корчму, а сам думает: если для того, чтобы им с Умилой быть, птица-жар надобна, так он уж её достанет любой ценой.