Птица-жар и проклятый волк

Глава 2

Весна осыпалась увядшим цветом, короткая, горькая. Лето прошло в трудах, отшумело колосьями, дозрело жёлтым яблоком, да и скатилось с ветки.

Нынче в Косых Стежках шумно и весело. Люди из окрестных деревень сходятся, съезжаются на торг. Поскрипывают тележные колёса, летят голоса и смех, наигрывает гусляр.

Солнце глядит отовсюду. Чистым тёплым золотом дрожат берёзы, их лист ещё не опадает, предвещая поздний снег. Ветер чешет рыжие гривы клёнов, треплет хвосты крепких спокойных лошадок, летит над скошенным полем. Негде больше прятаться полевику и его детям, да и незачем, пусть себе спят в последнем снопе. Дальний лес ещё зелёный, лишь кое-где ржавчина старых дубов проступает меж елей и сосен, да алеет одинокая рябинка, густо навесив на себя сразу все бусы, какие нашла. А небо над миром синее-синее, ни облачка. Добрый день.

Бродит народ, шумит, торгуется. Разложены яблоки, ягоды, всякие соленья, и миски деревянные, и миски глиняные. Тут же кадки и горшки, куда будто солнце пролилось и застыло, густое, сладко пахнущее мёдом. Бьёт хвостами рыба, кудахчут куры, разложены холсты, в мешках белеет соль, и всяк нахваливает свой товар.

— А вот кому масло, маслице льняное!

— Лесной медок так и просится в роток! Орехи калёные, яблоки мочёные!

— Яблочки, свежи яблочки! Золотые, наливные, молодильные!

Завид растянулся в клетке, щуря глаза на пёструю суету и водя ушами. Скоро и его выведут, заставят веселить народ. Пока что Радим бродил вокруг, поигрывал, оставив клетку на телеге, в стороне, чтобы не смущать чужих коней волчьим духом. Люди ходили мимо, а которые полюбопытнее, глазели, но долго не задерживались.

Солнце пригревало, по-осеннему тёплое. Волк жмурился-жмурился, да и закрыл глаза, задремал.

Бок пронзило болью, и он вскочил, щёлкнув зубами. От клетки отпрыгнул мальчишка-нахалёнок — рот раскрыт, в глазах испуг, в руке палка. За спиной ещё двое науськивают:

— Поддай ему, Божко, поддай!

Волк зарычал, взглядом ища хозяина. Куда там! Радим сюда не глядел, отошёл выпить квасу. А и обернулся бы, ничего не увидал, совсем его теперь подводили глаза.

А мальчишка, осмелев, уже подобрался опять — сперва ударил по прутьям, пугая, а после, вцепившись в тележный борт, потянулся, чтобы ткнуть. Добро бы один, а то ведь и дружки его пошли обходить телегу, крадучись.

Волк завертелся, рыча. Наглецы только рассмеялись, довольные забавой. Пока отгонял одного, палка ударила по задней лапе, обернулся туда, гремя цепью — ткнули в бок. Не убьют, не искалечат, а всё ж неприятно.

— Что ж вы трое-то на одного? — зазвенел девичий голос. — Смелые какие!

— Тебя, девку, не спросили! — зло ответили ей.

— Волков бить надобно! У нас такой овцу уволок!

— Такой, да ведь не этот! Он же в клетке, да на цепи, да ручной…

— Молчи, девка-дура! Ишь, поучать удумала! Ступай-ка отсюда подобру-поздорову, не порти забаву!

Девка была — отроковица, вчерашнее дитя, на полголовы ниже любого из этих троих. Завид, наученный Радимом, первым делом подметил кожаные башмачки и рубаху из тонкого белого полотна. Перед такой девкой можно и на задних лапах поплясать, без награды обыкновенно не останешься. Сама крепенькая, в кулачке горсть калёных орехов — пальцами щёлкает. Коса тёмная, и глаза тёмные, как те орехи.

— Вы лучше сами ступайте, — велела она, сощурясь, руки в бока упирая. — А не то…

— Не то тятьке поплачешься? «Охти, тятенька-а, изобидели»…

Орехи полетели под ноги. Девка приложила насмешника кулаком в лицо, хорошо, крепко. Тот отскочил, провёл под носом, поглядел на ладонь.

— Ну, — процедил, — пожалеешь!

Против троих она всё же долго не выстояла. Пока толкала одного, другой схватил за косу, а там взяли под руки — не дёрнуться. Заводила оглянулся, не идёт ли кто.

Никто не шёл. За телегой их не замечали.

— Ты, Божко, её не бей, — торопливо проговорил один из мальчишек, — не то нам от тятьки её достанется!

— А я вот чего, я волка бить буду, а вы её держите. Пущай глядит! Ишь, заступница сыскалась!

У девки губы задрожали.

— Не троньте, — взмолилась. — Зверь-то безответный!

А и впрямь неразумная. Могла бы закричать, людей позвать, да или не догадалась, или стыдно ей стало шум поднимать. Только руки пытается выдернуть да повторяет:

— Не троньте, не надобно!

И на волка смотрит, а волк на неё. Никто за него прежде не заступался.

Божко тем временем подошёл, скаля зубы в усмешке, да и сунул палку за прутья. Волк отскочил, как позволила цепь, после смешно затряс ушибленной лапой. Метнулся к другому углу, поджав хвост, заскулил тонко.

— Хватит уж! — не выдержала девка, опять пытаясь вырваться. — Будет вам, злыдни!

И губы кусает, будто это её бьют. И глаза блестят, большие, тёмные, а у волка от этого взгляда всё внутри переворачивается.

Божку от этого только смешнее. Он руку просунул дальше, чтобы сильнее хлестнуть трусливого волка, а волк этого и ждал. Нырнул под палку, да как ухватит зубами!

Вот тут-то поднялся крик! И сам нахалёнок завыл, и дружки его завопили, убегая:

— Люди, люди! Божка волк приел! Спасайте!

Волк мог яйцо в зубах пронести и не раздавить. Вот и мальчишку держал хоть и крепко, а так, чтобы и царапины не осталось. Тот, палку выпустив, так орал, будто его на части драли. Волк даже уши прижал.

На крик набежали люди, обступили клетку, голося. Встревоженный Радим протолкался сквозь толпу, на ходу утирая бороду. Только тут волк и выпустил мальчишку, и тот, потирая руку, отпрыгнул с мокрым кривым лицом, завертелся, кого-то выискивая.

— Тятька! — провыл он. — Волк дурной на меня бросился…

Отец его, плотный и весь будто выцветший — светлоглазый, светловолосый, безбровый, — пробрался к сыну, кинул взгляд на клетку и закричал, наливаясь краснотой до самой шеи:

— Где хозяин? Ишь, паскуда, чего удумал — дикого зверя сюда волочь, на честной народ спускать, на малых детушек! Где ты, вражина?

— Да куда ж я его спускал, ежели, видишь, он заперт! — тоже возвысил голос Радим. — Нарочно клетку-то в стороне оставил. Ты лучше сына-то спроси, почто он в неё руку совал!

— Да я приласкать хоте-ел, — проревел Божко.

Народ зашумел.

— Ежели руки к зверю тянул, так сам дурной!

— Уж будто ребят не знаешь! Им, проказникам, всё любопытно. Знамо дело, увидят волка, потянутся, как удержатся. Хозяин-то куда глядел?

— Ой, болит моя рученька, ой, болит, — запричитал мальчишка, давя из себя слёзы.

— А вот что, — зарычал его отец, диким взглядом озирая толпу. — Волка, раз он кровь людскую распробовал, в реке утопить, а хозяина бить да гнать, и гусли его изломать! И пущай не вздумает боле сюда соваться! Ишь, лиходей, волков разводить удумал — да где это видано, чтоб с волками ходить?

Толпа заволновалась, пёстрая, шумная. Голоса смешались, ничего не разобрать. Махали руками, глядели сердито — уже будто и позабыли, что Радим заглядывал к ним не единожды, что зверь их не раз веселил, забавлял и дурного не чинил. Плохо быть волком: всегда от волков ждут беды.

— Ежели вы так-то, мы уедем! — закричал Радим, прижавшись к телеге спиной. — Расступитесь, уедем мы!

— Как же, уедет он! Мальчонку искалечил — и уедет? Тебе это даром не пройдёт!

— Да хватайте его, будет уж глядеть!

Потянулись руки.

Завид, поджав хвост, отскочил от решётки, чтобы не сразу достали. И ведь мог стерпеть, когда его кололи палками — это так, забава. Уж выучишься терпеть, если для смеха то на хвост наступят, то на лапу, то камнем бросят, а то и ошпарят. Люди только и ждут, что оскалишь клыки, чтобы шкуру спустить. Сами они звери.

Мог стерпеть, да пожалел девку. Не ради себя шум поднял — ради неё, да, видно, зря. Померещилось что-то в её глазах, чего давно не видел, вот и сглупил. Сам виноват. Как ни привыкай жить без тепла, а увидишь искорку — прильнёшь, чтоб погреться. Только искорки не согревают, гаснут, а перед тем обжигают больно.

Девка теперь убежала. Заступница… Да и ладно, против толпы ничего не смогла бы, а всё ж отчего-то стало тоскливо, хоть вой.

А реки он боялся не шибко: может, и не доведут. Как Радим обманул его с рубахой, как умерла глупая надежда, стало внутри легко и спокойно. Пришла злость — не та, что красной пеленой застит глаза, а долгая холодная злость, дающая силы держаться. Он отыскал зазубренный прут, вдавленный внутрь, и протирал об него ошейник, день за днём, день за днём. Радим и не разглядел. Ошейник, может, теперь лопнет.

— А ну, — перекрыл все голоса чей-то сиплый и тонкий голос, — расступись! Расступись, кому сказал!

Вперёд протолкался мужик, хотя и невысокий, а в плечах вдвое шире любого. Грива косматых тёмных, чуть в рыжину волос перехвачена обручем. Из ворота рубахи, из-под рукавов выбивается шерсть, даже и пальцы волосатые, глазки под низким лбом небольшие, чёрные — как есть медведь.

— Чё, Божко, заел тя волк? — насмешливо спросил мужик. — Рученька болит? А ну, покажь…

И, не дожидаясь, потянул мальчишку к себе, пригляделся.

— Где ж рана-то? Я и не разгляжу. На другой руке, может?

Сам будто куклу соломенную вертит: рукава поддёргивает, те аж трещат, да руки мало не к носу тянет, разглядывая. Божко трепыхается, да куда там! Пришлось ему стоять с поднятыми руками, и все увидали, что нет ни раны, ни даже следа.

— Вот так лютый волк! — прищёлкнул языком мужик. — Беззубый, что ль? А чё ты, Божко, скулишь тогда, ежели зверь тя не подрал?

Тут и отец мальчишки, опомнившись, вмешался.

— Ты, Добряк, чего к сыну моему пристал, не пойму?

— А того, что смуту наводит зазря! Пущай сознаётся, как волка палкой бил да колол, и как дружки ему помогали.

Он отпустил Божка. Тот попятился, глаза выкатил и заорал, надрывая горло:

— Да не было такого! Не было!

А сам руками разводит, людям в лица заглядывает — не вру, мол! И глаза таращит — дескать, глядите мне в душу до самого донышка, честен я и прятать мне нечего.

Только волк дожидаться, что люди решат, не стал, да палку, мальчишкой выроненную, поднял, всем показал. Божко и не заметил, спиной стоял, и чего народ посмеиваться начал, не понял.

Тут и девка вышла, тёмные брови хмуря. Всё же не убежала.

— Как на зверя, на цепь посаженного, с палкой идти, так ты, Божко, первый смельчак, скор ты и на оговор. А правду говорить не спешишь, на это у тебя смелости не достало! Ежели сам не можешь, так я скажу, ведь я-то видела, как вы втроём его мучить пришли! Вы его не пожалели, а как ты ему в зубы попался, он тебя пожалел. Зверь-то добрее тебя, выходит.

Зашумел народ, теперь уже об ином. Засомневались. Грех на душу едва не взяли напрасно, и хотя все были хороши, а только кому по нраву в таком сознаваться? Ясно, стали искать виновного. Божко под взглядами завертелся, как на сковороде, и отец его, смекнув, что дело неладно, заголосил:

— Чего это мы девку слушаем? Её слово против его слова, а девки, знамо дело, лукавые, правды не скажут…

Тут мужик, на медведя похожий, к нему шагнул, сгрёб за ворот. Сам хотя и ниже, а нагнуться заставил и в лицо закричал тонким, сорванным голосом, слюной брызгая:

— Ты, Ёрш, паскуда, на кого рот поганый разинул? Сам напраслину возводить горазд, и щенка таким же растишь! Дочь моя не брешет, в отличие от всяких тут!

Не убежала, подумал Завид, и внутри у него потеплело. Не убежала, отца позвала…

Тут из толпы выбралась баба и такой подняла крик, что хоть и уши заткни, всё одно услышишь. В стольном граде Завид однажды слыхал, как гудят ратные трубы, но эта баба, пожалуй, и их бы перекричала. Девке она, по всему, приходилась матерью и теперь сочла, что дела без неё решить не смогут.

Досталось всем: и лиходеям, которые из сыновей не справных мужей растят, а таких же нелюдей, и прочему народу, который горазд зенки пялить, а как трое мало не у всех на глазах девке косу рвут, не увидали.

Досталось и дочери. Та небось уже и пожалела, бедная, что вышла. Стояла теперь, глаза опустив, с красным от стыда лицом, пока мать ей выговаривала за то, что не в свои дела лезет — ну, кликнула бы народ, а самой-то на рожон чего переть? Вот уж беда, ежели ума недостало! И руки показать заставила: на них следы чужих пальцев багровели.

Уводили девку за ухо, и она, губы стиснув, шла с безрадостным лицом. Видно, несладко ей придётся, не раз ещё подумает, что зря вступилась за зверя.

А Божка решили высечь хворостиной, чтобы неповадно было. Дружки его давно убежали да где-то схоронились, а он вопил, что это всё они придумали, с них и спрашивать нужно. Только к волку-то он сам полез, и палку все видели, да и лгать его никто не вынуждал.

К Радиму подошёл, должно быть, местный староста, что-то сунул в руку и сказал негромко, склонясь к уху:

— За беспокойство… А ныне ехал бы ты, человек добрый, потому как нам уж не до веселия…

Завид был согласен, что лучше бы ехать. Сколько-то получили, шкуры сберегли, и ладно. Да и Ёрш, отец Божка, смотрел нехорошо, совсем нехорошо. Такой мог собрать мужиков, да и встретить позже на дороге, учинить свой суд.

Но волка никто не спрашивал. Радим, подслеповатый, да к тому же жадный, решил иначе.

— Врешь! — пробормотал он, пряча добычу в карман на поясе. — Люди отходчивы, будет и веселие. А мы подождём.

И, поглядев на волка угрюмо, прибавил:

— А тебя уж я поучу, пёсий сын. Из-за тебя все беды. Давно нам по-крупному не выпадало поработать, я уж думал, разживёмся монетой, а ты этакое выкинул! Ну, гляди ж: хорошо себя покажешь — так и быть, прощу, а не будешь стараться — пеняй на себя!

Только не первый год вместе ходят. Завид уже знает: хоть из шкуры выпрыгни, но уж если хозяин решил наказать, он накажет. Пусть даже и полный карман набьёт, всё одно не смягчится.

Они ждут. Радим жуёт пироги, стряхивая крошки с бороды. Волку ничего не достаётся, ещё не заслужил. Только и позволено, что втягивать ноздрями запах да угадывать, с рыбой пирог или с чем другим. Да и с тем не стоит усердствовать, а то на Радима найдёт, обругает зверем несытым, а после нарочно кормить не станет.

Ветер несёт запахи молока и сливок, и калачей, и жареной рыбы, и яблок. Алеет ягода клюква — только от вида слюной наполняется рот. Пахнет грибами, Завид бы их ел и сырыми, пахнет капустой и репой с маслом и луком…

Отвернувшись от ветра, волк укрывает нос лапой. Может, как будет плясать, ему кинут кусок, и хорошо бы успеть схватить. Радим когда позволит взять подачку, а когда и затопчет ногой, рванув цепь, зарычит недовольно:

— Не балуй!.. Неча ему приучаться жрать из чужих рук… Ежели харчей не жалко, так мне оставьте, я ему после дам.

Народ глядит на пузатого Радима и на тощего волка, посмеивается:

— Да уж ты дашь…

Радим гневается. Людям не покажет, посмеётся со всеми, а только волку отольётся слезами тот смех.

Но у Радима теперь в глазах туман. Может, удастся перехватить кусок раньше, чем он заметит. Иного угощения, надо думать, волку сегодня не видать.

Они ждут, и торг, притихший было, опять начинает шуметь. Всяк опять нахваливает свой товар, и люд смеётся, вот уже в стороне завели и хоровод. Мелькают юбки, алые, жёлтые, полосатые, летят ленты, будто венок из последних цветов плетут на скошенном лугу. Мужики готовятся биться стенка на стенку, и тот, на медведя похожий, держится чуть в стороне: видно, будет судить.

Дождавшись, как народ натешится этими забавами, Радим отпирает клетку и наматывает цепь на кулак.

Не сказать чтобы их представления ждали. Подошли, конечно, обступили, а только с такими лицами, что Радим, если бы видел, теперь собрался бы да уехал. Он, видно, и сам почуял что-то недоброе в наступившем молчании.

Что же, бывало всякое. Бывало, перед тем, как приходил Радим, являлись какие-то плясуны, да пока отвлекали народ, их дружки тащили чужое добро. На Радима с волком, ясно, после такого тоже смотрели с подозрением. Радим всегда повторял, что лучше работать под косыми взглядами, чем удирать, поджавши хвост. Убежишь — поверят, что совесть нечиста.

Волк исполнил самое простое: сел, лёг, притворился убитым, подал лапу. После Радим спросил имена и велел волку указывать. Тот подошёл к одному, второму.

— А ну, покажи теперь Ерша! — сказал Радим, хотя Ёрш не называл себя и не рвался участвовать в забаве, стоял в стороне, глядя исподлобья.

Завид с вопросом посмотрел на хозяина, и тот прикрикнул:

— Ну, пёсья душа! Покажь, кому сказал!

Волк протянул лапу, указывая. Народ оживился.

— Ишь ты, запомнил!

— Да волки-то, вишь, памятливые. Небось и обиду запомнил, вона как зыркнул!

— Добро, не понял, что мы утопить его хотели…

— А, может, и понял!

— Дурни вы, это ж зверь, что он может понять? Это ему хозяин, значит, через цепь сообщает, на кого лапой казать. Он её так-то покачивает, волк в ту сторону и глядит…

— А! — воскликнул Радим. — Не верите? Ну, ежели есть кто крепкий да смелый, так подойди, возьми цепь!

— Так ты небось ему голосом знак подашь…

— Что ж, и вовсе молчать буду, даже и отойду, сами спрашивайте!

Народ, конечно, заинтересовался. Сразу несколько смельчаков вызвались держать цепь, потянули соломины, выбрали одного. Радима оттеснили, взялись спрашивать волка, перекрикивая друг друга. Он, понятно, запутался, не зная, кого слушать.

— Видно, обман! — разочарованно загудели люди. — Без хозяйской-то помощи волк ничего не может!

— Так вы все разом верещите, остолопы — ну, ясно, зверь ничё не разберёт! — вмешался тот мужик, похожий на медведя, Добряк. — Тут и я, вона, ничё не пойму, что уж об волке-то говорить. Пущай кто один спрашивает.

Его послушали, и дело пошло на лад.

Народ развеселился. Волк уже запомнил каждого по имени, каждого показал.

— А ну, кто медовуху без меры хлебать любит? — спрашивают его.

Он отыскивает кого-то с кружкой, указывает. Народ гогочет…

— А кто пожрать не дурак, особливо на дармовщинку?

Указал на Радима. Тот так и так сердится, пусть хоть народ посмеётся. Может, от доброты и кусок бросят.

Не бросают. Смеются, а не бросают…

Волк уже и станцевал, и мячом с людьми перебрасывался — нет, и хлебной корки не дали. Да ещё кто-то нарочно метил то в нос, то в бок. Если не ждёшь подвоха, больно. Завид даже взвизгнул раз или два, и того, кто бросал, укорили, да что ж! — сказал, что вреда не хотел, да силу не рассчитал, и какой с него спрос?

Наконец Радим понял, что люди, пожалуй, решили смотреть на потеху даром. Может, сочли, староста уж за всех уплатил. Тогда, сорвав с головы шапку, он сунул её волку в зубы и жестом велел обходить народ, да лучше по-хитрому, на задних лапах.

— Да кланяйся, благодари добрых людей! — приказал.

Добрые люди даже попятились, а кто-то по-тихому и отошёл. Известно, забаву любит всяк — набегут, рты разинут, а скажи им платить, так скажут, будто и не за что. Может, волк и сам потешился, разве же это работа! Хозяин и вовсе стоял в стороне, а теперь, ишь ты, о плате заикается.

Если бы цепь держал Радим, может, вышло бы иначе, но Завида всё ещё вёл один из мужиков. Теперь он подтолкнул его вперёд, к кому-то, кто, по его разумению, должен был расщедриться.

— Ты, вона, дальше иди, — негромко сказал тот, отводя глаза.

Чья-то рука бросила в шапку мелкую монетку. Волк поднялся, поклонился и зашагал по-человечьи, удерживая шапку в зубах и стараясь не допустить, чтобы цепь натянулась. А когда поравнялся с Ершом, тот со всего маху встал ему на лапу. Давил всем весом, надеясь искалечить, и никто не заметил.

Боль, казалось, дошла до сердца. В первый миг волк застыл, сказалась выучка: крепко держать шапку, хоть бы там что… Тот, кто его вёл, ничего не понял и дёрнул цепь.

В следующий миг Завид всё-таки бросил бы шапку и заскулил, но вышло иначе. Цепь дёрнули опять, вот тут-то и лопнул ошейник. Волка отбросило назад. Испуганные люди тут же подняли крик:

— Напал, напал! На Ерша напал, спасайте!

Волк завертелся. Люди стояли плотно, не ускользнуть, вроде отшатнулись, но тут же опять сомкнули ряды. Кто-то взмахнул коромыслом, он увернулся, и что-то страшно ударило по спине. Волк понял не сразу, что то была его собственная цепь.

Ему показалось, отнялись задние лапы, и тут же сапог ударил по рёбрам. Он пополз, крича от боли, почти ничего уже не понимая, но голос его был не слышен среди тревожных и гневных воплей. Что-то кричал и Радим.

Чей-то сапог метил в зубы, но исчез, будто человека оттолкнули. Волк проскользнул вперёд, почти выбрался, но мир почернел, а потом появился опять, опрокинутый набок. Звуки стали тихими. Волк забарахтался, пытаясь нащупать лапами землю. У головы его лежал разбитый горшок, белым пятном растеклась сметана.

Взметнулась цепь. Волк запрокинул голову, и удар пришёлся по лапам. Только теперь он не чувствовал боли, не чувствовал лап, ничего не знал, кроме одного: бежать.

Взглядом он зацепился за лес и больше ничего не видел, кроме леса.

Он ни о чём не думал, пока бежал, и ничего не слышал, кроме глухого шума, похожего на далёкую песню жаворонков.

Он не знал, как ушёл. Может, и не ушёл. Может, ещё найдут, пустят псов по следу, но теперь он лежит на сырой земле, на тощей жёлтой подстилке берёзовых листьев, и синее небо стоит над ним в просветах голых ветвей. На листьях алые капли.

Страшно больно, больно даже дышать. Может, найдут, но если времени хватит, он умрёт свободным. Пусть же ему повезёт.

Поёт, поёт одинокая птица. Тихо, ни ветерка. Золото и лазурь.

Добрый день.