Птица-жар и проклятый волк

Глава 13

Дорога хотя и только с одной стороны обросла ельником, да всё одно стояла здесь глухая лесная тишина. Нынче и ветер с реки не дул. Далеко-далеко постукивал дятел, но теперь его совсем уж не стало слышно из-за цокота копыт.

Всего одна лошадёнка и бежит. Вот перешла на шаг.

— Что ты, матушка, на своих ногах идёшь? — окликнули сзади. — Али захромела твоя лошадушка?

Идёт Завид, не оглядывается, как ему наказали. Сердце в груди стучит часто-часто.

— Да что ты, али не слышишь, али боишься, что мы не добрые люди, а сила нечистая?

Тут как закричит, засвистит, заухает! Конь испугался, в сторону прянул, заржал, Завид едва повод удержал. Чужая лошадёнка за спиною, слышно, тоже ржёт.

— Это кто тут нечистую силу поминает? — раздался грубый голос. — Кто по нашей дороге едет? Плати за проезд!

Тут обернулся Завид. Видит, и впрямь стоит всего одна телега, и лошадь уж двое под уздцы держат, а остальные приплясывают, обходят кругом да рожи корчат, кривляются. А на телеге-то старый горшечник с сыном. Испугались, друг к другу жмутся, озираются. Парень из-за ворота потянул обережную звезду Алатырь, сжал в кулаке, бормоча:

— Чур меня, чур!

— Мы ведь у вас ничего не брали! — жалобно сказал старик. — Зелен огонь видали, а не тронули. Не губите нас, пропустите! Да у нас и взять нечего.

— Брали, не брали, а отдать придётся! — грозно ответил Тишило, которого только по голосу и можно было узнать. Тряхнув рогатой головой, он протянул чёрную руку. — Ишь, повадились даром-то ездить!

— Всё о вас ведаем, — сурово сказал другой чёрт Первушиным голосом. — Гончары вы из Ловцов. Собирались продать товар в Белополье, оно бы и ладно было, да жадность вас к Синь-озеру погнала. Ишь, дай душе волю, захочет и боле!

— Верно, брат Голова! — поддакнул третий чёрт. — Верно, верно, брат Затейник! Честные люди тут не ездят. Погнались вы за крохою, да без ломтя останетесь!

И страшные глаза к носу косит.

Заухали тут опять все черти. Кто рога наставил, кто кулаком грозит. Старик поглядел на Завида и руку к сердцу прижал, охнул.

Завид и сам стоит ни жив ни мёртв. Ждал веселья, да отчего-то не весело.

— Ну, чего тянете? — прикрикнул Тишило. — Отдавайте всё, что есть!

Тут же, не дожидаясь, вцепились черти в старика с его сыном. Нащупали мошну — срезали, вышитый пояс приглянулся — сорвали, всю телегу переворошили. Что нашли, всё отняли, даже и хлеб, который гончары взяли в дорогу.

— Пощадите, не губите! — взмолился старик. Встал на колени перед Тишилой, поднял руки в мольбе. Сын его спиной к телеге прижался, лицо отворачивает, дрожит. Верно, думают, нечисть их души загубит.

И Завида дрожь колотит. Всё про себя повторяет: «Скорее бы, скорее!». Тошно, едва терпит.

Вот кивнул Тишило. Теперь уж отпустит.

Тут поднял чёрт дубинку, да и ударил старика по седой голове. Упал старик лицом на дорогу, а миг спустя и сын его рядом лёг. Забросили их на телегу, лошадёнку хлестнули, прочь погнали. Проехала телега мимо Завида, грохоча. Закричали, засвистели черти ей вслед.

— Доброго пути! — насмешливо крикнул Тишило.

Не стерпел Завид, бросил конский повод, кинулся в лес, не разбирая дороги. Ели разлапистыми ветвями цепляют, корни из земли выворачиваются, под ноги лезут, склон задирается, да он и не замечает.

Вот уж сидит на замшелом стволе, а как здесь очутился, не помнит. Вроде куда-то лез, ладони в песке. К коленям, к чёрной понёве пристали сухие иглы. На голове ещё бабий платок. Завид узел дёрнул, да развязать не смог, тогда стянул платок на затылок, сам лицо в руки уронил, сидит. Плакать не плачет, да тошно, хоть вой.

Кто-то подошёл, мягко ступая по бурым иглам, и опустился рядом.

— Куда убежал-то? Вернись, помоги, на новое место перейдём.

Первуша явился. Только Завид на него и смотреть не хочет, не рад ему. Говорит:

— Вот как, значит, вы крови не проливаете…

Рассмеялся тут Первуша, по колену себя хлопает. Сам весь чёрный и руки в саже, только волосы золотом и блестят. Шапку скинул, как следом погнался.

— Да живы они, оклемаются, — говорит Первуша. — Головы, может, поболят, а так — что им сделается? Мы покуда следы приберём да на другом месте встанем. А ну как эти двое соберут народ да толпою сюда придут, ещё и с волхвом, чтобы нечисть гнать? Придут да отыщут, где мы костры жгли да где наша телега стояла… Так вот, чтобы места не упомнили да не скоро пришли, мы их — тюк!

И опять смеётся.

— Да что ты смеёшься? — не стерпел, закричал на него Завид. — Ты зачем врал, что купцов грабить будем? У этих-то и у самих ничего нет, оголели, что с них брать!

— Не бойся! — ответил Первуша, хлопнув его по плечу. — Чего бояться? Будет и пожива. Этих мы так, для науки. Без размину, говорят, и лучшая глина трескается в деле, а мужики-то уж засиделись, да и забава эта для них в новинку. Вот с кого попроще и начали. А что мало взяли, так и бородавка телу прибавка.

Да по плечу опять — хлоп! Всю рубаху уж сажей измазал.

— Ты меня и вовсе не понял, — с горечью сказал Завид, отодвигаясь. — Я-то думал, вы честные, а вы… Уйду, к Невзору вернусь.

У Первуши тут и весь смех прошёл.

— Ишь как заговорил, — сказал он, цокнув языком. — Да больно ты им надобен.

— Да уж пригожусь! В Белополье мне Дарко встретился, обратно звал.

— Дарко? Это Жбан, что ли? Ну, этому добрым быть легко: не его корчма, не его ты хлеб ешь. Он, может, у Невзора и не спросил, обрадеет ли тот, ежели ты вернёшься.

— Да Невзор меня и пускать не хотел, запер.

— Для виду сердился, а как уехал ты, я чаю, ему полегче стало. Работник-то из тебя аховый, он сам жаловался. Мужики подтвердят, ежели мне не веришь.

Горько стало Завиду. Припомнил он, что и в первый раз Дарко его привёз, ни с кем не советуясь. Не шибко рад был Невзор, едва не погнал, а что нынче скажет?..

— Я тебе, брат, ещё иное поведаю, — проникновенно молвил Первуша, опять подсаживаясь ближе. — Они-то со степняками бились, что Горазд, что Невзор. О былом помалкивают, да только у Горазда и лицо, и жизнь изломана, и у Невзора тоже ран хватает. Страсть они не любят степняков, а в тебе-то сразу видать степняцкую кровь. Надобен ты им, как пятое колесо на телеге!

Завиду ровно камень на сердце налёг. Уронил опять лицо в руки, думает.

— В Белополье наймусь работником, — говорит. — Меня уж звали.

— Да каков из тебя работник! — смеётся Первуша. — Ничего ты не умеешь, в деле испытают да погонят.

Посмеялся так-то, а после сказал без смеха, сощурив глаза:

— Да прознают ещё, что ты Радима убил, тут тебе и беда.

— Да как же прознают? — вскинулся Завид.

— А им добрый человек скажет. Он на берегу стоял, всё видал, да покуда молчит, а ежели придётся, так скажет.

Тихо в лесу. Щебечет птица, будто по капле роняет звонкий голос. Впереди, на открытом месте, стоят две старые ели, средь зелёных ветвей проглядывают мёртвые, бурые, затканные паутиной. Ветер налетит, ели почешутся, роняя сухие шерстины.

— Покуда мы братья, рубахи для тебя не пожалею, — говорит Первуша, — а предательства не стерплю. Так что ж, братья?

— Братья… — откликается Завид, глядя перед собой. Что ему ещё сказать?

В тот же день ввечеру, как перебрались они на новое место да кашу варили, разнёсся над лесом звон. От костров дым летит к чёрному небу, искры пляшут. Мужики где стояли, сидели, там и застыли. Разговоры смолкли, только огонь трещит.

Опять звон, будто кузнец ударил по наковальне. И в третий раз зазвенело, а после уж всё стихло. Долго ещё они молчали. Небось каждый думал о нечистой силе, да молвить о том не смел.

Первым не стерпел Пчела.

— Дивьи люди! — выдохнул он. — Вишь, в горах сидят, поганые, железо куют, да как поползёт от их кузниц дым по земле, тут нас и возьмут мор да лихоманка… Охти, дым, дым!

Руками замахал, отскочил.

— Уймись, дурак, то от наших костров дым! — прикрикнул на него Тишило, но и другие мужики начали подниматься.

— Уехать, что ли? — нерешительно сказал Морщок. — Да вот хоть к реке.

— Ну, накликали беду, — невесело сказал и Хмыра. — Не видать нам добра, попомните мои слова.

Первуша молчал, только глядел прищурясь и всё подкручивал ус. Увидел Тишило, что он не боится, да и прикрикнул на остальных:

— Испужались, так не держу! Ступайте, да помните: назад не приму.

Поворчали мужики, а уйти не ушли. Боязно впотьмах пускаться в путь, жаль и добычи лишаться. Купцов-то со дня на день ждали.

Ничего, отошли, да звон и не повторялся. Уж и позабыли бы о нём, если бы Пчела не гудел. Всё уняться не мог, сказывал о дивьих людях, у которых будто один глаз во лбу, одна нога да одна рука, и чтобы идти, приходится им складываться пополам.

— Да как же они, когда куют, не валятся? — не верил Морщок.

— Сходи да погляди, — отвечал ему Пчела. — Этот, может, и повалился: вишь как тихо стало!

В эту ночь опять они глаз не могли сомкнуть. Один Пчела спал крепко, будто кто его мёртвой рукой обвёл.

К худу или к добру им слышался этот звон, так они и не решили. Беды никакой не стряслось, никого не взяла и хворь. Прошёл день, другой. Дождались они купцов да взяли две полных телеги всякого добра. На одну купцов сложили, другую с конём себе оставили.

Купцы с охраною ехали, с десяток человек их было. Первуша выдумал, как их разделить: опять обрядил Завида бабою да велел сыпать наземь золотые монеты. Лицо мукой ему выкрасил, глаза сажей обвёл. Купцы, увидав его, испугались, да видят, золото сыплется. Вот уж один кинулся подбирать, другой — тут дым повалил, а из дыма черти полезли. Растерялись купцы, сплоховала и охрана. С этими уж не забавлялись, разделались быстро.

Как свалили их на телегу, сели туда Морщок да Лапоть, погнали коня к Синь-озеру. Отвезли под гору, прежде чем купцы очухались, да пугнули коня, чтобы дальше сам скакал. Нарочно туда погнали, а не к Белополью, потому как той дорогой им увозить добычу. Неохота на глаза купцам попадаться с их же телегой да лошадью.

Оглядели добычу: тут и заморские шелка, и парча, и золотые пуговицы. Бусы стеклянные да янтарные, жемчуга, перстеньки диковинной тонкой работы — всё, за что в Белополье дадут хорошую цену, потому как не каждый смельчак теперь повезёт заморский товар.

И монет немало, только не золотые, ведь золотые-то редкие. Первуша те, что давал Завиду, первым делом собрал. Над дорогой ещё дым стелился, так он мало не по земле полз, выглядывая. После сел да крепко задумался. Другие добыче радуются, Тишило покрикивает, чтобы руками в саже тонких шелков не касались, а Первуше будто не до веселья.

— Мало нас, — говорит. — Нынче-то наша удача, да могло выйти иначе. Купцов мы к Синь-озеру отправили, и ежели прежде они сказывали, как нашли клад на дороге, так теперь, пожалуй, скажут, что черти их обобрали. Другие забоятся, скопом поедут. Ещё люди нужны.

— Да отколе ж я их возьму? — с досадой сказал Тишило. — Всяк на дорогу просится, да как прознают, что стоять в гиблом месте, так идут на попятную!

— Стоять им и не придётся, — подмигнул Первуша.

Взял он Морщка да Хмыру, да телегу с добычей, и отбыл. Малую долю только и оставил, её на всех разделили. Досталась Завиду одна медная монета — уж лучше бы и вовсе ничего не дали, чем так.

Настали тихие дни. От Белополья никто не едет, никто не держит путь и от Синь-озера. Скучно, душно, гнус заедает.

— Хоть бы дождичек, — вздыхают мужики.

Пчела ещё всякое сказывает. О дивьих людях, о волколаках, о колдунах, которым нечисть прислуживает.

— Уж все дела переделаны, — говорит он, разводя руками, — чем бы нечисть занять, чтобы его не донимала? Пошлёт колдун чертей, чтобы иглы на елях сосчитывали. Вишь ты, колышутся ветви — это черти на них сидят, лбы морщат. Из-за кого собьются со счёту, того сейчас и придушат!

— Будет уж языком чесать! — кричат на него. — Ты один болтаешь, тебя и придушат.

Пчела обиженно умолкает, затихают и мужики. Всё на ели косятся, малого шороха боятся.

Завид в эти дни места себе не найдёт. Всё думает, не сбежать ли, покуда никто не глядит, да обставить дело так, будто нечистая сила его уволокла. Первуша хитёр, доищется правды, да нынче его здесь нет, а когда вернётся, Завид уже далеко будет. У Синь-озера на корабль сядет, за море уплывёт.

Мечтает так-то, а уйти смелости недостаёт. Понимает, что сам пропадёт, если добрые люди не встретятся.

Горько ему теперь вспоминать, какою он разбойную жизнь представлял. Всё ему виделось, будто ряженые мужики пляшут да смеются, а купцы с испугу от них уползают, товары бросают. И он с мужиками пляшет, вслед купцам свистит и хохочет, а после добычу делят: тут ему и монеты, и шёлковый пояс, и красные сапоги. Только не так всё вышло. Мало не каждую ночь являлся ему во сне старый гончар и глядел с укоризной. С совестью-то не разминуться.

Сколько-то дней прошло, воротились Первуша, Хмыра да Морщок, а с ними ещё четверо. Дюжие, как на подбор, да видные, ладные, будто богатыри. Выдумал Первуша к Синь-озеру их послать, чтобы они к купцам в охрану нанялись.

— Это ты ловко! — похвалил его Тишило.

Сам и поехал с ними, будто по делу с охраною, да слух пустил, что у гиблого места золото сыскал. Пошумел, в корчмах людей за свой счёт напоил-накормил, пыль в глаза пустил, да и отбыл, будто на корабле отплыл. Воротился на дорогу, смеётся:

— Ну, скоро нам ждать гостей!

И верно, трёх дней не прошло, едут телеги с охраною, а в охране-то знакомые богатыри. Нагнал Первуша дыму, встали перед купцами черти. Один богатыря коснулся пальцем и велит:

— Замри!

Замер богатырь как вкопанный.

— А ты в лес иди, себя не помня! — говорит чёрт, и другой богатырь уходит послушно.

— Чур нас, чур! — кричат купцы. О том, что охрана с чертями в сговоре, и не ведают.

Один с телеги соскочил да кинулся прочь, остальных уложили. Сняли поклажу, да и отправили купцов, откуда те прибыли. Лапоть после со смехом сказывал, что телега нагнала бегущего, тут они в дудки задудели — и бедный купец помчался так прытко, что где там коню!

Везли купцы соль да заморские вина. Мужики тут же почали бочонок, пьют, шумят. Сами чумазые, шапок рогатых не скинули — как есть черти пируют. Четверо, что купцов охраняли, с ними веселье делят.

Завид в стороне сидит. Может, ему бы налили, да он просить не хочет. И Первуша не пьёт, всё на него поглядывает, да вот подсел.

— Вижу, тебе не по сердцу такие забавы, — говорит. — Мне, брат, самому хмурно! Слишком уж просто да грубо работаем, а мне бы куда влезть, где накрепко заперто, да стражу обойти, чтобы и не увидали, и не услыхали. Мне бы какую загадку, чтобы умом пораскинуть, а тут уж я всё знаю. Скучно!

Так он жалобами на скуку всех допёк, что послал его Тишило к Синь-озеру.

— Езжай, — говорит, — да пораскинь умом, как бы сюда ещё купцов приманить. Дважды мы их назад воротили голых и босых. В третий раз, верно, коротким путём никто не отважится.

Собрался Первуша да поехал. Отбыли и те четверо, только в другую сторону, к стольному граду — велел им Тишило распродать соль да вино. Опять стало тихо, мужики всё больше спят, а Завид по лесу бродит, смотрит, не встретит ли дивьих людей. И любопытно ему, и боязно.

Бродит, да приметил, что неподалёку всё вертится жаворонок, маленький, рябенький. Едва поглядит на него Завид, жаворонок хвостом тряхнёт и улетит. Стал он тогда не подавать виду, что замечает птицу. Краем глаза только следит, и на душе теплее: будто и не один. А отчего тот жаворонок привязался, Завиду и невдомёк.

Ходил он, ходил, да и высмотрел нору в каменном боку горы, там, где сошла с неё земляная шкура. Черна нора, и войти туда можно, только если вдвое согнёшься. Курится лёгкий сизый дым, низом стелется да у порога тает, а больше ни движения, ни звука.

Следил за норою Завид, да так никого и не разглядел. Страсть ему хотелось метнуть туда шишку, да подумал: тот, кто в норе живёт, ещё осердится. Не стал метать.

Долго ли, коротко ли, вернулся Первуша. Сам рад-радёхонек, собрал мужиков и говорит:

— Купцы сюда ехать боятся, да иной гость заглянет: сам царёв побратим! Нынче он в Синь-озере сидит, наехал долгой дорогой, а как услыхал, что в гиблом месте деется, так и рвётся сам поглядеть. Две телеги у них, а самих-то всего пятеро!

— Эх ты, соплёнок, — перебил его Тишило, — не рано ль обрадел? Ты ещё не народился, а он степняков бил. Этот и один нас положит, ежели придётся.

— Есть и на него управа, — усмехнулся Первуша. — Зелёными огнями их в лес сманим, разведём. Ёлки повалим, загородим дорогу, чтобы им ни вперёд, ни назад не уехать. Да в трубы дудеть станем, напугаем коней, пущай они прянут с обрыва! Кого в лесу положим, кто с телегою вниз упадёт, а после всех скинем. Отыщут их, подумают, сорвались.

Примолкли мужики.

— Ишь ты, чего удумал! — прикрикнул Тишило. — Мы крови не льём, души не губим.

— Он-то нас не оставит в покое, — говорит Первуша. — Уж слово дал, доищется, а доищется, изведёт. Или бежать надобно, или против него выступить. А у них-то добра две телеги, диковин всяких, каким и сам царь позавидует!

Крепко задумался Тишило. Хмурился, что-то прикидывал.

— Ежели посудить, — неохотно сказал, — зуб у меня на него имеется. Будь по-твоему, но в обычай это у нас не войдёт. Как возьмём добычу, оставим это место да поедем к Рыбьему Холму, жертву принесём, замолим.

Ждал Завид, что мужики хоть слово против скажут, но все смолчали. Сам бы сказал, да кто его слушать будет? Отошёл, невесёлую думу думает, да Первуша почти тут же и пристал, покоя не дал.

— Что, брат, сердит? — весело спрашивает. — Ишь как зыркаешь, так и съел бы глазами!

— Как не сердиться, да есть ли у вас честь? Говорил ты, крови не проливаете, а как соблазнился добычей, так и позабыл обо всём!

— Учить меня вздумал? — вмиг посуровев, ответил Первуша. — Захочешь о чести моей толковать, так припомни, что я твоей тайны никому не выдал, смолчал. О том, что ты проклят, никто не ведает, и с Радимом я тебе помог, не то ты сдуру позвал бы людей, а там бы не выпутался. Вот какова благодарность!

Молчит Завид, нечего ему сказать. Если так поглядеть, Первуша-то прав.

— Мал ты ещё, глуп, — смягчился Первуша. — Не того жалеешь, он-то нас не пожалеет. Было дело, изловил он татей, да по его приказу их в лес отвезли, у деревьев корни с одной стороны приподняли, да людей живьём туда и сунули, дерево после опустили. Хороша ли смерть? Один тогда уцелел, сбежать успел, глядел на смерть побратимов, а помочь им не смог. Тишило это был. Вот отчего нынче он со мной согласился: мы в своём праве.

Опять смолчал Завид. Припомнил, что и прежде слыхал, как поступают с ворами, да это его не трогало. Нынче он сам вор. Изловит их Тихомир да покоренит, не пожалеет.

Только ждут его дочь любимая да жена. Только Завид ещё хранит полотенце вышитое, так и не вернул, а с ним хранит и память о доброте, никогда не позабудет.

— Ничего, поживёшь да уразумеешь, — сказал Первуша уже привычно, ласково. — А я ведь тебе подарок привёз.

И ладонь протягивает. Завид кинул быстрый взгляд и спросил:

— Ошейник?

— Да ты, брат, совсем дурак? Очелье!

Усовестился Завид. И верно, с чего это ошейнику быть?

Принялись они готовиться да на дорогу глядеть, а Завид всё думал, как ему поступить. И ведь будто знала Рада, к кому подойти: на торгу народу — труба нетолчёная, а она его выбрала. А мужики-то его не простят, если он им помешает. Да сумеет ли он?

На другой день ввечеру привёз Тишило весть: едет царёв побратим с людьми, под горою на ночь встанут, чтобы засветло гиблое место проехать. Взялись тут мужики ели подрубать, и Завиду дело дали: воском коню уши залепить, чтобы тот не слыхал, как в трубы дудеть будут. Спать рано легли, Лаптю сторожить велели, да скоро и он засвистел носом.

Завид тут поднялся, держась за живот, будто прихватило, и ушёл за ёлки. Если кто видал, ничего не подумал. Отошёл он подале, да как пустится с горы! Летел, ног не чуял. Уж будто нож под рёбра вогнали, дышать больно — не сдаётся, бежит.

Завидел в стороне, при дороге, слабый огонь да людей возле. Темнеют телеги, кони стоят, пощипывая траву, и тоже кажутся чёрными. Так и влетел к костру. Люди проснулись, на него глядят, а он отдышаться и слова вымолвить не может. Взглядом отыскал царёва побратима, на него уставился.

— Ты ещё кто таков, что за диво лесное? — спрашивает тот.

Завид за эти дни пообтрепался. Рубаха в саже да в грязи, сам в муке. Мужики к реке ездили, мылись, а он-то большой воды боялся. Каков он теперь с виду, и не думал.

— Ехать вам надобно, — говорит, а сам тяжело дышит. — Не ждите утра, не то живыми вам не быть! Поезжайте не мешкая, и что бы ни было, не вздумайте придержать коней! За зелёным огнём не идите, вой, рёв услышите — не глядите, да вот вам воск. Залепите уши коням, чтобы не понесли.

— Да ты ещё кто? — с недоверием и насмешкой спросил Тихомир. — Откуда явился, и с чего бы нам тебя слушать?

Вынул тут Завид из-за пазухи полотенце, подал. Спросил:

— Признаёшь?

Тихомир, нахмурившись, разглядел его при слабом свете угасающего костра. Негде было Завиду хранить полотенце, кроме как за пазухой, оттого оно измялось, но всё же Тихомир его признал.

— Рада моя вышивала, — сказал, нахмурясь. — Откуда взял?

— Она сама дала, о добре для тебя просила, а я обещал вернуть. Отдай за меня, да помни: не сделаешь как велено, живым домой не вернёшься!

С этими словами Завид попятился, развернулся да припустил обратно. Вслед ему кричали. Небось хотели задержать да расспросить, только он теперь нёсся ещё быстрее. Теперь он свою жизнь спасал.

Добежать ещё не успел, слышит, кони скачут. Он в лес, да лесом бежит, ноги о корни сбивает. Вот уже разобрал, как телеги грохочут да люди кричат, подгоняя коней. Послушал его Тихомир, не стал дожидаться утра.

Пронеслись по дороге телеги да кони, его не заметили. Вот визгливо и хрипло прогудела труба, и сорвался её голос. Завид уж нутро выкашливает, а бежит: нельзя, чтобы поняли, что отлучался. Спотыкается, падает, так и остался бы лежать, — нельзя! Через силу, через боль поднимается и хромает.

Вот уж слышны знакомые голоса.

— Упустили!.. С чего ты решил, что они поутру поедут?

— Когда же ещё? Ведь табором встали… Да с чего ты меня виноватишь! Кто в дозоре стоял?

Пал тут Завид на колени, даже слёзы проступили. Ушли! Сердце в груди рвётся… Слышит, мужики спрашивают:

— А парень-то наш где, куда подевался?

— Здесь я! — хрипит. — Похлёбка ваша не впрок пошла. Порты натяну, вернусь.

Мужики позубоскалили, не без того, но вроде поверили. Спать уж не довелось: до света собрались, и едва заря забрезжила, уехали прочь. Рассудили, что Тихомир может и вернуться из Белополья с дружиною, тогда уж хитростью их не одолеть.

Да сами в стольный град и поехали. Тишило разыскал своих людей, которые уж продали вино да соль, и засел на постоялом дворе, где честно тратил монеты и никакого безобразия не чинил. Для Завида тут самое тяжкое время настало: со двора и нос казать боится, чтобы Раду не встретить.

В эти дни Дарко опять приехал, опять его отыскал. Сели они под старым вязом. Небо чистое, синее, день жаркий, по ржаному полю волны катятся, река солнцем горит.

— Не больно ты радостен, — говорит Дарко. — Что ж, теперь-то вернёшься?

Покачал Завид головой. Дарко из тех, с кем и делиться нет проку. Его послушать, так Завиду все рады и бед никаких нет. На словах, что на санях, а на деле, что в яме.

Протянул тут ему Дарко узорчатый пояс.

— Умила тебе прислала, — говорит. — Сама рукодельничала, да уж, видать, давно начала, работа-то не быстрая. Всё она себя винит, что ты ушёл. Думает, из-за неё это, значит.

Хорош пояс! Кисти алые, сам красный и бегут по нему чёрные волки. Взял его Завид, разглядывает, и так уж мил ему этот пояс — у сердца бы носил. Всё же покачал головой, вернул.

— Не возьму, — говорит. — И хотел бы, да не могу. Дурные дела я делал, только беду ей и принесу. Скажи, чтоб забыла меня и ни в чём себя не винила. Не её это вина.

— Какие дела? Будет выдумывать! — прикрикнул на него Дарко. — Скажи ещё, душегубом заделался!

Тут он пригляделся и, видно, что-то понял. Ахнул:

— Да тебе чем-то грозят, силой держат? Никого не слушай, собирайся да поедем! Пущай они только сунутся, Невзор с ними, значит, так потолкует…

Махнул рукою Завид, прервал его.

— Нечего за других обещать, — говорит. — Была охота Невзору впутываться! Уезжай, не зови меня больше, я уже всё решил.

Попробовал было Дарко с ним поспорить, да отступился. Уехал он, а Завид ещё долго сидел, стиснув зубы с досады. Слово себе дал: придумает, как уйти.

Хитёр Первуша, а с царёвым побратимом-то он его перехитрил. И себя непременно спасёт, волю добудет.