Птица-жар и проклятый волк

Глава 7

Прошёл цветень и осыпался, отгремел грозами. Уж засеяли поля. Вечерами вспыхивали зарницы, предвещая добрый урожай, пышно отцвела рябина — значит, в изобилии уродит и лён. Добрый год, все говорили так, все радовались жизни. Все, только не Завид.

Ни к какому делу его приспособить не смогли. Слали на реку, стирать, да он воды боялся. Дали ему скатёрки, указали, куда идти, да когда спохватились, что долго нет, на полдороге и нашли. Стоял он за корчмой, губы закусив, слушал, как в ивняке у берега шумят и смеются лозники. Те повисали на хвостах, показывая то зелёные, будто травой поросшие спины, то голые белые животы, и всё прикладывали ладони к длинным носам — надеялись раздразнить, подманить к себе да опутать лозой.

Мокша плюнул, забрал скатёрки да выстирал сам.

Позвали Завида к печи, к коморам, чтобы помогал тесто месить, сковороды да горшки чистить, что принести-подать, что свиньям выплеснуть. А он разузнал, где в дубовых бочках яблоки мочёные, да и принялся таскать — и те, что с клюквой да брусникой, и те, что на меду. Сунулся как-то в бочку Невзор, а там уж одна овсяная солома.

Погнали тогда Завида на двор, хлев чистить да корму, пойла скотине задать, так он свиньям в корыто нальёт и сам же, забывшись, с ними хлебает. Всё не может наесться впрок, боится, что устанет Невзор его кормить.

— Что ж за горе с тобою! — кричит Невзор. — Уж перед людьми совестно. Нешто по нраву тебе, что ходят глядеть, будто на дикого зверя? Дождёшься беды!

Люд и правда глядел. Говорили разное. Говорили, свести бы к волхву, к Рыбьему Холму, где стоит дубовый идол с золотыми усами да серебряной головой. Вопрошали, откуда прибился парнишка, где его мать да отец, да был ли он прежде таким или сила нечистая опутала. Корчмарь отшучивается, а Завиду после высказывает:

— В жизни я столько-то не врал! Вишь, навязался, дикой, в лесе жил, молился пням, а я возись! Оно мне надобно?

Приметили люди и раскосые глаза.

— Ишь ты, — головами качают, — будто степная кровь! Ясно, порченая. Степняки как звери живут во чистом поле, пляшут вокруг своих каменных баб, кровью людской их обмазывают, эти-то грехи парню и отлились. Почто ж ты не сведёшь его к волхву, Невзор?

— Какие такие грехи? Дурной он, да и весь сказ! — в сердцах отвечает корчмарь. — Да и глаза-то обыкновенные, будет вам выдумывать.

Только на чужой роток не накинешь платок, знай болтают.

Не выходит у Завида ни с кем и дружбы, да он её и не ищет. Парни насмехаются, дразнят, летят в него то камни, то козьи горошки, от корчмы и не отойти. Пуще всех Божко изгаляется, всё надеется Завида сманить со двора да отплатить. На шее у Божка след от зубов остался.

Девки шепчутся да смеются. Бывает, пройдут, поглядывая, а потом смехом как зальются! Слышит Завид за спиною тот смех, зубы стискивает, что ответить, не знает. Сперва рычал в ответ, да понял, что его за то лишь пуще дразнят, пуще насмехаются. Стал терпеть.

Если Умила встретится, та не смеётся, а глаза опускает и спешит мимо пройти. Позабыла о днях, когда он волком был, да о том, что ему говорила-обещала. Его и самого уж такая взяла обида, сам на неё не глядит. Ведь зиму вместе прожили, друг друга выручая, и думал Завид, она хоть поговорить с ним захочет. Не захотела.

Одиноко Завиду. Корчмарь всё им недоволен, и работник его, рыжий Мокша, тоже: он-то думал, ему трудов убавится, да от волчонка мало толку.

Горазд почитай каждый вечер в корчме проводит. Этот добрый, да только Завид от него сам убегает, слушать не хочет, потому как хлопнет Горазд по лавке, приглашая сесть, и заведёт:

— Ну, как-то оно наладилошь, верно, парень? В дому живёшь да при деле — поди, рад-радёхонек. Вишь, не оштавили тебя люди-то добрые! Накормлен, напоен, и дружков, я вижу, отышкал, вшё жабавляетесь, и девки уж поглядывают… Што головой мотаешь, будто я не вижу, как они глядят да улыбаются! По нраву ты им, видать. Ну, рад, благодарен? Ты для миру, говорят, и мир для тебя…

Всё-то у него хорошо, всё ладно. Послушать его, так и жаловаться стыдно.

Один Дарко был понятливее прочих, да и по годам к Завиду ближе всего, только редко видались, всё он разъезжал по волости. Бывало, приедет ночью, весь день отсыпается, а на другую ночь опять уедет. И кони всё время разные.

Однажды явился, два мешка муки привёз.

— Это, — говорит, — Тишило прислал подарочек, значит. Токмо пересыпать надобно, вишь ты, на мешках-то метки. Хитёр мельник, да мы хитрее!

Кликнули Завида помогать, мешок держать, пока сыплют муку.

— Натрое разделим, — говорит Невзор, — да поверху нашей мукой притрусим. Искать-то у нас, я чаю, не станут, но ежели что, ничего не сыщут!

Спросил Завид, для чего мешки менять, а они отшутились, мол, меньше знаешь — крепче спишь, да и дело не твоё. Старые пустые мешки в печь бросили, сожгли.

Обидно ему и это. Он ведь не глуп, может понять, что к чему, да и болтать не станет. Только, видно, ему не верят. Как навоз грести надобно, для этакого дела он сгодится, а об ином с ним и толковать не хотят. И про птицу-жар позабыли, и про Радима — должно, и не думали помогать всерьёз. Горько ему, да, видать, у него и обижаться нет права. Сразу прикрикнут:

— Ну, чего волком глядишь?

Вот и весь сказ.

А Тишило этот нередко слал товар: то горох, то репу, то лук, то скатёрки новые. Однажды приехал и сам, да не один. Вкатились во двор две телеги, с гиканьем, со свистом, соскочили с них мужики — сразу стало шумно во дворе. Невзор к ним вышел, его встретили радостно, но самое веселье началось ближе к ночи, когда другие гости разошлись.

Тишило не молод и не стар — не понять, каков. Росту небольшого, живой, всё на месте ему не сидится, волосы ни русы, ни темны, лицо — поглядишь да забудешь. Неприметный, одно только и есть, что след от ножа на щеке. Семеро при нём, а одного, Первушу, он выделяет особо.

Завид в сторонке стоит, не сажают его за стол, всё шлют в комору, да ещё за лучинами велят следить, новые разжигать да в светец вставлять, как старые догорят. Стой да гляди на чужое веселье. На столе, на белых скатертях, и мёд, и хлеб, и всякие соленья, и каша, и рыба со сметаной. В горшке похлёбка, на сковороде яишенка шкварчит, а гости пьют да едят, да скатерти пачкают, да кости под ноги плюют, а корчмарь будто и не замечает, слова против не скажет.

— Ишь ты, Невзор, — говорит Тишило, — гляди-ко, совсем уж корни пустил, будто дуб на Рыбьем Холме! Тебя, пожалуй, на торговый путь и богатой добычей не выманить?

Корчмарь только машет рукой да ворчит неразборчиво, да на Завида косится.

— Работника нового принял, гляжу, да сумлеваешься в нём? Так отошли его!

— Не сумлеваюсь, а уж больно парень прост, — с досадой говорит Невзор. — Наслушается так-то… А и правда, иди-ка спать!

После такого, ясно, Завиду вовсе уходить не хочется.

— А мёд-то добрый, — усмехается Тишило, утирая усы. — Добряка мёд? Ну, парень, довольно уши-то греть, покличь Добряка, повидаться я с ним хочу, словом перемолвиться.

Тут, нечего делать, Завиду пришлось идти.

Ночь холодная да ясная, месяц дорогу освещает. Тихо, неслышно бродит лёгкий ветер, несёт от реки запахи ила, рыбы и подгнившей водяной травы, а то приходит от леса, пропахший сосновой смолой. Легко плещет волна — может, и водяницы резвятся, вышли под лунный свет, водят на берегу хороводы. Поутру останутся на речном песке отпечатки их ног.

Навис над деревней высокий тёмный лес — поглядишь на вершины, шапка с головы слетит. Что-то в лесу всё поскрипывает, постукивает — видно, бродит леший. Дойдёт до опушки, вздохнёт, пойдёт обратно.

Пришёл Завид к избе Добряка, а там темно, как везде в этот час. Что делать? Мялся, мялся — в окошко стукнул. В доме загремело, и хозяин выскочил на порог, на ходу подпоясывая рубаху.

— Это кто колобродит? — спросил тонким сиплым голосом. Разглядел Завида, ночь-то ясная, и ну вопить: — К девке притащился? Это она тя подучила ей в окошко стучать? Я тя поучу, стервеца, я тя отважу!

Голос у Добряка хотя и тонкий, а въедливый, не перекричишь, да Завид и не сразу понял, что сказать. Пока молчал, отведал подзатыльников. Добряк уж пинками его со двора гнал, когда Завид наконец рот открыл да выложил, с чем его послали. Притих Добряк, да Завиду что с того? Сидит на дороге в пыли, угостили тычками, получил ни за что ни про что.

Жена Добряка тоже выскочила на шум. Спервоначалу шипела на мужа, чтобы унялся да на всю округу не срамился — хуже нет, коли сплетни пойдут! — а как о Тишиле услыхала, так сама крик подняла. Не по нраву ей чем-то был Тишило.

Оставил их Завид, отряхнулся и пошёл в корчму. Там над ним посмеялись только: ишь, мол, Добряк-то лютует, завсегда он такой. Смешно, обхохочешься.

— Да он хоть придёт? — спросил Невзор. — Что передал?

— Не знаю… Не понял.

Опять над ним смеются — ишь, мол, непонятливый! — а корчмарь ворчит:

— За смертью тебя посылать…

Закусил губы Завид и ушёл к себе в хлев. Оттуда слышал, Добряк всё же явился. Спервоначалу, может, и не хотел идти, да от сварливой жены любой побежит. Его встретили смехом, пошли разговоры.

Не спится Завиду. Не утерпел, подобрался к окну, умостился на земляной завалинке, слушает, как мужики вспоминают былые дни. Как водили медведя, отвлекая честной люд, и под шумок тащили добро.

— У тебя-то, Рыло, приметное рыло, не на всякое дело пошлёшь, а дома да дворы обшаривать лучше тебя никто не умел! — засмеялся Тишило. — Завсегда полную телегу-то увозили.

— Токмо без Добряка бы не вышло, — добавил кто-то. — Ищут, вишь ты, мужиков с медведем, и невдомёк им, что медведь-то уж лошадку нахлёстывает, да и едет прочь со всем добром! А мы без медведя, на нас и не поглядят…

Поднялся смех, застучали кружки.

— А что, Добряк, — спросили, — не вернёшься ли к нам? Вспомним былое веселье!

— Припомни, отчего мы веселье-то это оставили, — безрадостно ответил тот.

— Отчего же? — спросил чей-то юный голос. — Я будто и не слыхал.

Ему не спешили отвечать. После, слышно было, Невзор сказал неохотно:

— Занесло нас в глухой угол. Идол Велесов там стоял, да и люд показался нам будто диковат. Я уж у Сиплого спросил, не берендеи ли, не его ли народ — нет, говорит, не мои братья. А Рыло всё твердит, мол, у этих-то горемык и упереть нечего, да и я чую, не выйдет потехи, смурные они, невесёлые. Хотели мы, как водится, деревеньку их обойти, медведя провести кругом, на добрый урожай, на жизнь хорошую, да они, вишь ты, иное задумали.

Он примолк. Может, решил промочить горло, а может, подбирал слова. Никто его не торопил, никто не встревал, все слушали.

— Медведю лапы рубить хотели, — продолжил Невзор. — Вишь ты, верили, что ежели в хлеву держать медвежью лапу, так будто сам Велес за скотиною станет приглядывать. Волхв у них был, научил. Надо думать, они и до нас каких-то горемык этак умучили, тоже ходили одни с медведем — с настоящим, а не как вот Сиплый, — да запропали.

— Так и чего? — не выдержав, спросил кто-то.

— Чего… Идём, а нас дубиной по затылку, да и заперли. Оклемались мы с Рыжаком — темно, ничего не понять. Добро, Рыло нас отпер, он-то на воле остался, про него не ведали. Медведя уж вяжут, несут топоры да колья… Взяли мы грех на душу, положили их мало не всех, да и волхва тож. Они хотя и первые начали, да всё одно… С той поры мы медведя не водим, да и Сиплого в медвежьей шкуре я боле не видал.

— Надо оно мне, — послышался тонкий, надорванный голос Добряка. — Я и честным трудом прожить могу.

Кто-то захохотал, а после Тишило сказал:

— Да уж слыхал, жёнку себе нашёл! Она-то ведает о тебе?

— Ну, кое-что ведает…

— И дочь-то у вас, а? Ей твоё уменье передалось?

— Это уж не твоё дело! Чё расспрашиваешь-то, а?

— Да я ж чего приехал: нынче на торговом пути добрая пожива, да толковых молодцев поди сыщи. Первуша у нас голова, такое выдумывает, не зря мы его Затейником кличем, весело с ним. Так вы б, может, с нами, а? И дочь твою к делу приставим, среди моих ребят ей мужа подыщем…

Тут в корчме загрохотало, будто что ударило по столу, а потом ещё, и что-то упало, гремя. Заахали, закричали люди, и свет померк — видно, лучина погасла. Завид на завалинке вздрогнул.

— Я т-те дам, паскуда! — сипло закричал Добряк. — Ещё про дочь мою хоть словом обмолвишься, я т-тя задавлю! Она у меня рукодельница, и ткать мастерица, и по хозяйству управится, а ты, оглоед, этакое смеешь нести? Не коснутся её эти дела поганые, и мужа ей справного подыщу, а не такого злыдня да голодранца! С тем, кто разбойничает, я ей быть не дозволю, а ежели ещё ко мне с этакими разговорами сунешься, я те ноги-то выдерну да задом наперёд приставлю!

Вышел он, только дверь стукнула, Завида впотьмах не заметил, пошёл прочь торопливым шагом. Завид уж думал, он медведем выскочит, ан нет, человеком.

В корчме всё было тихо, а потом как поднялся смех! По коленям себя хлопают, всё приговаривают: ишь, мол, каков Добряк, не изменился. Угроз его вовсе не забоялись. Отсмеявшись, опять разожгли лучину да принялись вспоминать, какие дива им встречались.

Мало не всю ночь они не спали, и Завид не спал, слушал. Про росстань, на которую не вдруг набредёшь, да будто стоит у этой росстани проклятая корчма, а в ней нечисть гуляет. Бают, попадёшься им на глаза, к себе зазовут, а кто туда войдёт, тот уж к людям не воротится. И вот будто бы мужики наехали на эту корчму.

— Видим — росстань, — говорит Невзор, — да откуда бы? Сроду на этом пути не бывало росстани. Дом стоит, огни, шум, а нам, вишь ты, не по себе. Рыло говорит, мол, повернуть бы от греха. Поворачиваем назад, сколько-то едем — опять эта росстань! Слышатся голоса да смех, а огни-то зелёные, дикие.

— Так и что же, вошли вы в эту корчму? — спросил чей-то юный голос. Видно, Первуша любопытствовал.

— Какое там! Опять повернули. Едем, едем — росстань! Тут уж всех проняло. Бросили мы телегу, бросили и лошадку, дрожим под кустом, позакрывшись листом. Уж просветлело, всё стихло, мы лишь тогда осмелились поглядеть. Стоит, вишь ты, корчма сгоревшая, как есть порушенная, уж затравянела вся. Крыша у ей провалилась, лавки, столы во дворе изломаны, мы в дверь — а у печи будто людские кости!

— Охти, не к ночи бы поминать! — пробормотал Мокша. — Мне и посейчас в дурных снах та корчма видится.

— Так и чего вы?

— Да, стыдно молвить, кинулись прочь! Один Добряк остался, могилу за домом вырыл да кости те схоронил. Мы его дождались да и поехали, слова друг другу не говоря. Сколько-то отъехали — да вот, всего ничего, как отсюда до околицы, как за спиной что-то ухнет, мы глядим назад — ни росстани, ни корчмы.

— Чур меня, чур! — забормотал Мокша.

— Эх, — невесело сказал и Тишило, — тоска взяла. А помните, как Добряк с водяницами плясал?

— Как же, забудешь!

— Этакое он от жёнки небось утаил!

Отсмеялись мужики, и теперь уж Тишило начал рассказывать о том, что у них нового да чем живут, какие дела проделывают. Завид слушает и думает: не у тех оказался. С Тишилой да с Первушей, пожалуй, они бы и птицу-жар добыли, а у Невзора он до старости в хлеву просидит. Этакой ли жизни хочет?

На другой день стал он к Первуше приглядываться. Всё думает, как бы заговорить, да боится, что не успеет, уедут мужики. Но они вроде не спешат.

Красив Первуша. Волос у него золотой, глаза, как небо, ясные. Похаживает в расшитой рубахе, в сапожках, держится гордо, будто купеческий сын, поди подступись к такому. Завид подходит, рот открывает, да язык ко рту липнет, ни слова не вымолвить.

Заметил Первуша, сам беседу завёл.

— Что, — говорит, — не тоскливо ль тебе, добру молодцу, дни в корчме просиживать? Вижу, парень ты удалой, а нам этакие-то надобны.

У Завида дыханье от радости спёрло.

— Возьмёте? — спрашивает. — Мне… Я…

Первуша глаз сощурил, глядит, оценивая.

— Не всякого берём, — отвечает, — да вижу, из тебя выйдет толк. Сам за тебя поручусь.

Обрадовался Завид, благодарит, а Первуша только смеётся — мол, должен будешь. А потом и спрашивает:

— Отчего ты с нами-то просишься? Так, для забавы, али златом-серебром разжиться, али мечта у тебя какая имеется? Выслушать хочу, а то, может, нам и не по пути. А ну как ты душегуб лютый, а мы-то крови не льём, греха не берём!

Говорит так-то, а сам смеётся да золотой ус подкручивает.

Завид решил о проклятье смолчать. Рассказать всегда успеет, да вдруг такого ещё и не возьмут, побоятся, что шерстью обрастёт некстати. Подумал и говорит:

— Злата и серебра не надобно, а мечта имеется: хочу добыть птицу-жар, что в царском тереме живёт.

— Удивил! — говорит Первуша. — Ну, парень, удивил. На что ж тебе та птица?

— Да вот — мечта. Ты будто выдумывать горазд. Выдумаешь, как в царский терем попасть?

Задумался Первуша, головой качает. Как бы не отказал!

— Я ещё про схрон ведаю, — торопливо добавил Завид. — Недалеко, в Перловке. Один человек там всё нажитое прятал, рассудил, что в этаком месте не станут искать. А я видел, где он всё зарыл! Покажу, разделим.

— В Перловке, да ты не ошибся ли? Место лихое, иной раз и мимо проезжать не хочется, не то что заворачивать.

— Потому у него там и схрон.

— А ты-то как вызнал?

Промолчал Завид. Не выдал, ни чьё это тайное место, ни откуда о нём ведает. И много ли в схроне монет, подсчитать не сумел, но за десять-то лет, пожалуй, скопилось немало. О том и сказал.

— Добро, — кивнул Первуша, — обрадую ребят. Мы ведь как раз и ехали, чтобы взять кого с собой, а тут ещё и такая удача — нежданная добыча! Этой ночью, слышь-ко, в путь отправляемся.

Кивнул Завид и пошёл чистить котлы, да в хлеву прибирать, да делать иную работу, какую Невзор для него найдёт. До ночи-то долго, бездельничать не станешь.

Метёт полы, меняет скатерти, а сам места себе не находит, не поймёт, от радости ли, от чего иного. Тут послали его в лес за лапником. Идёт, издали у реки Бажену, жену Добряка, увидал — стирает она, да больше болтает с соседками. День погожий, солнце в воде дробится, идёт мелкой волной, и лес на том берегу посветлел, а облака такие лёгкие, такие белые, будто женщины выстирали их, встряхнули да пустили в небо.

Пожалел Завид, что не Умила ему встретилась. Ведь он уедет, может, и не воротится. Что ему возвращаться?

У опушки самого Добряка углядел. Тот зыркнул из-под бровей, ничего не сказал, ушёл по зелёной тропе в лесную чащу. Добряка сегодня звали в корчму, ждали, Тишило надеялся уболтать его на какое-то дело, а он, видно, решил не приходить, да для верности и вовсе исчез, чтобы не сыскали.

Спокойно в лесу, только птицы поют. Не слышно отсюда ни людского гомона, ни куриного квохтания, ни гусиного гогота, ни пёсьего лая. Только отчего-то замычала корова на ближнем лугу, и опять всё стихло. Собирает лапник Завид, да вдруг подумал, что Умила-то, пожалуй, теперь дома одна — и как был, с охапкой колючих ветвей, поспешил к её дому.

Дверь была приотворена, но Завид не пошёл за порог, постучал. Умила, видно, хлопотала у печи, вышла на стук румяная, утирая лоб, и изменилась в лице, увидав его.

— Я уеду, — сказал Завид, обнимая лапник.

— Уезжай… Мне-то что?

Будто совсем чужая. Будто не она за него заступалась, не искала его, израненного, в лесу, ноги сбивая. Будто не рассорилась с матерью да отцом, только бы с ним остаться, песни ему петь да сказки сказывать, хорошим да милым звать. Будто не с нею засыпали под одним тулупом, когда над землянкой свистел вьюжный холодный ветер, застуживая лес да болото.

Обидно да больно стало Завиду. В груди ещё хранилось то тепло, да она дверь распахнула, и ветер всё выстудил.

— Это и всё, что скажешь? — спросил он, делая к ней шаг. — Прежде ты иные слова для меня находила. Мы зиму вместе пробыли, а ты вот так-то — уезжай?

Нерадостно глядела на него Умила, а тут взгляд её и вовсе метнулся в сторону, отыскивая помощь. Но никто не шёл мимо, некого было кликнуть. Завид, рассердившись, переложил лапник в одну руку, а другой притянул Умилу к себе, навис над ней.

— Ты обещала, не бросишь! Просила, чтобы не уходил, и я не ушёл, остался. Мамка моя той зимой померла, я к ней хотел, столько лет её не видал — я бы успел, ежели б не ты!

Умила тяжело дышала. Заблестели, подёрнулись слезой её тёмные глаза.

— Пусти, — взмолилась она, упираясь ему в грудь. — Мне ведь было невдомёк, что ты человек, я зверя жалела!

— Всё твоя вина, — зло сказал Завид. — Так и знал, что врёшь! Знал, а поверил. Уеду, вовек не ворочусь, прощай!

Он тряхнул её и оттолкнул, испугавшись себя. Хотелось её ударить, а ещё хотелось иного: чтобы она обняла, чтобы, как прежде, глядела и говорила ласково, и казалось, он может её к тому принудить, если только прижмёт крепче… Он её оттолкнул, и она, отшатнувшись, застыла. К рубахе пристали сухие еловые иглы.

Ясно, не о чем им говорить. Развернулся Завид, да и пошёл прочь.

— Постой! — крикнула в спину Умила.

Стоит она, глядит, руки к груди прижимая. Голос жалобный, губы дрожат, а больше ни слова вымолвить не может. И у него губы дрожат, и он молчит. Зачем окликала, сердце тревожила? Покачал он головой, ушёл и больше не оглядывался. Да она больше и не звала.

Пришёл в корчму Завид, лапник бросил на пол и ногою пнул, будто тот в чём виноват.

— Эт-то что? — поднял брови Невзор, подойдя. — Дрянного набрал, да мало. Ну, по работе работника видно: об чём ни попроси, как следует сделать не может!

— Я тебе больше и не работник, — ответил Завид, отряхивая руки.

Невзор тут ахнул и ухватил его за шиворот.

— Никак с Тишилой уйти востришься? То-то я гляжу, весь день зеваешь — всю ночь разговоры подслушивал, не иначе. Ишь ты, чего удумал! Позабудь, и думать не смей!

Поволок во двор, да и втолкнул в сарай, запер, как Завид ни противился. Силы у Невзора хватало.

— А ты сам-то! — закричал Завид, ударившись в дверь всем телом. — Сам-то!

— У меня-то ума хватило понять, что этот путь до добра не доведёт, и в тебя ум вложу, хотя бы и хворостиной. А покуда сиди, отдыхай, ежели от работы устал! Как гостей провожу, так выпущу.

— Где же хватило? А кони, а мука? Жбана куда посылаешь?

Не ответил ему Невзор, смолчал, а там и ушёл.

Сидит Завид впотьмах, губы кусает. Ведь Умиле уже сказал, что уедет, как после такого остаться? Стыд какой! Отопрут его, сам прочь уйдёт хоть куда, отсюда подале, чтобы больше её не видеть вовек. А во дворе, слышно, Невзор с мужиками бранится, упрекает, что телка свести хотели. Это он-то телок? С чего бы Невзору за него решать?

Утихли споры, засмеялись мужики. Договорились меж собою. Значит, не возьмут его, уедут. Завид сам не свой от обиды и злости, уж думает, как Невзору отплатит.

Сколько-то сидел — тихо повернулась защёлка, Первуша заглянул. Вечерело, Завид едва его разглядел.

— Чего сидишь? — хитро прошептал Первуша. — Давай шустрее, на телегу!

Завида дважды просить не пришлось. Первуша его рогожей прикрыл, спрятал от глаз. Мужики похохатывали, но не выдали, тоже сели, собою его заслонили. Вышел Невзор на порог, попрощались они, подхлестнули лошадок, да и покатили прочь. Уехали, всё вышло!