Птица-жар и проклятый волк

Глава 14

Бушует месяц грозник, летят громовые Перуновы стрелы. В эту пору вся нечисть хоронится, а не успеет, тут ей и погибель.

Выходит Завид во двор, глядит на светлое поле. Небо над полем чёрное, неспокойное, да так в нём порой загрохочет, так сверкнёт! И река темна, а лес над нею зелен, напился дождя.

Постоит так-то, дыша мокрым воздухом, покуда стеной не польёт. Вмиг затопит двор, закипит вода, всё посереет — уж не разглядеть ни леса, ни поля. Уйдёт тогда Завид в дымный дом, отыщет себе место да примется слушать, о чём говорят.

Нынче только и разговоров, что о каменной дороге. И судят, и рядят, отчего купцам такая неудача вышла.

— Известное дело! — с жаром говорит кто-нибудь, налегая грудью на стол, и поводит рукой, задевая чужие кружки. — Спервоначалу небось брали нечистое золото да помалкивали. Нешто они в том сознаются? Через это и потерпели убыток, потому как нельзя от нечисти принимать даров!

— Твоя правда, — поддакивают остальные. — За жадность они наказаны!

Тишило тут же сидит, медовуху цедит да головой качает:

— Ай, ай, чего только не бывает на свете!

— А Тихомир-то с людьми проехал, его не тронули, — опять говорит кто-то. — Знать, ничего не брал у кладовика…

— Да у него жёнка-то колдовка, лихарка! Уж эта договорится с нечистой силой.

Хозяин молчит, переворачивая всю пустую посуду, чтобы под нею не спрятались бесы: эти, известно, везде ищут спасения от грозы. Беда, если на дом из-за них падут громовые стрелы! Для защиты от этого лиха он уж смазал все косяки молоком.

Как зайдёт разговор про Раду, хозяин не выдержит, прикрикнет:

— Что мелете вздор? Держите языки за зубами! Она перед сходом доказала, что чиста. Накажут вас за клевету!

Люди было притихнут, да скоро опять начнут болтать о том же, только вполголоса.

К гиблому месту приводили волхва, служителя Перуна, чтобы погнал чертей; говорят и об этом. Вспоминают, как он шёл, весь в белом, седой и босой, и сурово глядел из-под косматых бровей.

— Силён! — говорит один из мужиков. — Ужо изведёт он силу нечистую!

— Ежели силён, так отчего не сам-один шёл, а с царскою дружиной? — возражает ему другой.

Разгорится тут спор, до крика дойдёт. Припомнят: как бились со степняками, волхв будто предрёк царю победу, и вышло по его слову; припомнят и то, что с царевичем он не помог. Так и сидит в царском тереме подменыш, а истинный сын-то где?

Так расшумятся, что хозяин с беспокойством начнёт поглядывать, не покажется ли где пакостное рыло опивня, хитростью пробравшегося в дом да подсыпавшего в кружки дурман-зелья. Уж с этого станется!

Ускачут небесные кони, увозя огненную колесницу. Чу! Ещё громыхнёт вдалеке, мелькнёт отблеск жарких копыт. Утихнет гроза, сменится редким дождём. Солнце проглянет.

Чем слушать мужиков да чадом дышать, пойдёт Завид наружу. Вечереет, свежо, зябко даже. По высокой, позлащённой косым лучом траве, по обочине мокрой дороги к реке бегут ребятишки, машут руками, кричат:

— Радуга-дуга, не пей нашу воду!

Хорошо поживился Тишило на каменной дороге. Завид слыхал, мужики толковали, будто и зиму сумеют безбедно прожить. Часть добычи свезли в Перловку, там схоронили, Первуша на том настоял. Он-то знал, что Радим туда больше не явится.

Завид ему было напомнил, что Радимово добро пропало, а значит, кто-то ещё мог наезжать, но Первуша только отмахнулся. Сказал, что никакого следа не углядел — должно быть, Радим искал не там, где оставил. Завид хотел возразить, да смолчал: что ему за дело до чужого добра? Ему с той поживы ничего и не выделили, сказали, не потрудился. Мол, кормят, поят — это его доля и есть.

Первуша и сам получил не столько, сколько просил, и теперь ходил смурной. Что-то хотел купить с общей доли — то ли ещё зелёного огня, то ли иную чудную вещь, да Тишило сказал, баловство, и велел покупать со своих. Да ещё с царскими дружинниками вернулись от Синь-озера купцы, а с ними мельник, и Первуша теперь почти не видался с мельничихой и оттого досадовал.

Завид было думал грозить, что выдаст эту тайну, да смекнул, что Первушу тем не проймёшь. Тот ловок, уйдёт, а изменнице срам. Измажут ей прилюдно сажей рубаху, да припоминать будут ещё долго, и муж, пожалуй, кнутом изобьёт. Нет, нельзя ни грозить, ни выдавать!

Идёт он берегом реки, а день уж гаснет. Думает об Умиле, жалеет, что она ему раньше пояс не отдала. Ведь он тогда не уехал бы, не встретил Радима, не стряслось бы этой беды. Первуша бы его теперь угрозами не держал.

Сядет солнце в синие тучи. Тут же истает хрупкая позолота реки и неба, станет синим и воздух, и лес на том берегу, и сосны на близком холме, и молодой ивняк. Остановится тут Завид, глядя на неспокойную воду — то ли рыба играет, а то ли сам водяной гонит волну, плещется, да не показывается людскому оку. Налетает сырой ветер, треплет волосы и рубаху. Протяжно, тоскливо кричит одинокая птица.

Думает Завид, уперев руки в бока, как ему быть. Любое дело нарочно портить, чтобы сами погнали? Да ему сейчас и дела не дают, кроме как миску с похлёбкой у хозяина взять и к столу поднести, или там кружку. Опрокинет, так отхватит подзатыльников, и только.

Можно к Тихомиру пойти, всё ему рассказать. Да хорошо ли выйдет? Схватят тогда мужиков, тут им и смерть. Только прежде начнут пытать о делах, по ниточке клубок размотается, дойдут и до Невзора, ответит и Дарко за то, что коней гонял. А Первуша-то о Радиме не смолчит, и надеяться нечего. Нет, нельзя к Тихомиру идти — всем беда, и самому погибель.

Вздыхает Завид, жалеет, что не так он хитёр, как хочется. Вот разве с Первушей рядом держаться, глядеть да слушать, тогда, может, ума и прибавится. А то и отыщется способ волю добыть.

В эту пору вечера обычно коротки, а ночи темны, оттого что небо затягивает плотными тучами. Не светит месяц, не горят ясные звёзды, лишь вдалеке слабо желтеют слепые оконца постоялого двора. Бредёт Завид обратной дорогой по сырой траве, отмахиваясь от звенящего гнуса, а низом, берегом вровень с ним шлёпает кто-то чёрный да будто поглядывает наверх.

Может быть, то ветер колышет ивняк да плещет вода. Мало ли что покажется! Ведь не водяной же, подпоясанный тиной и речною травой, идёт к мосту, к мельничной плотине?..

Подумает так-то Завид, ускоряя шаг, а тот, чёрный, как хлопнет в ладоши, как захохочет хрипло! Так Завид и полетит, спотыкаясь, не остановится до самого двора. Там, дух переводя, упрекнёт себя: то не смех, а ветер листвою шумел, да волна, ветром же поднятая, плеснула громче обычного. Вот уж смельчак…

Тянется месяц грозник, а они всё в Белополье сидят. Развезло дороги. На постоялом дворе сырость да чад, да скука, от которой под конец уж все мужики скисли, как забытые в миске мочёные яблоки. Даже и Пчела затосковал, притих, бросил сказывать небылицы.

Первуша Завида шлёт к мельнице с шёлковой лентою либо перстеньком. Завид отыщет девку-работницу, подарок отдаст.

— Нынче ночью в амбаре, — шепнёт ему бойкая девка. — Ежели хозяйка не сможет, так полотенце за окно вывесит. Надобно ли что ей передать?

— Передай, что очень уж он хотел бы откушать пирог из её ручек, — скажет Завид. — Страсть он любит её пироги.

Девка тут велит подождать, вынесет ему гороховик или рыбник. Он его сам на берегу съест, Первуше не понесёт. Да и не просит Первуша никаких пирогов, это Завид всё врёт.

Однажды, конечно, правда открылась. Вернулся Первуша раным-рано поутру, Завида растолкал и спрашивает:

— Что, хороши ли пироги? Говорят, я их всё ем да ем, и как только не раздобрел с тех пирогов — что ж, хороши? Ишь, что удумал!

— А что же? — сказал Завид. — Я тебе помогаю, а мне с того какая польза? Вот пирогами беру.

Первуша тогда посмеялся.

— Ну, брат, — сказал, — далеко пойдёшь! Ты бы к работнице-то пригляделся, ладная девка, всё тебе улыбается, вот и была бы нам польза. Разорюсь её подкупать.

— Не по нраву мне такие-то.

— А какие ж по нраву?

Любопытно было Первуше узнать, он всё ждал да улыбался, подкручивая ус, но Завид отмолчался.

Одна ему только по нраву и была. Одна за него заступилась, когда никому в целом свете до него не было дела. В лесу его искала — и нашла, умереть не дала, выходила. И даже после, когда он решил, что больше уж ей не надобен, она пояс ткала. О нём думала.

Разве может хоть кто с нею сравниться?

Но о ней Завид говорить не хотел. Это вроде мечты, а Первуша хлопнет по ней рукою в саже, измажет. Любопытен Первуша, и всё будто этак по-доброму пытает, да только нельзя языком торопиться. Молвишь — не воротишь, а этот уж всякое слово себе на пользу обернёт.

Вот и теперь, когда без дела сидели, пережидая дождливую пору, вспомнил Первуша да спросил:

— Кто тебя работником звал-то? Покуда мы здесь, пошёл бы да поработал. Там пригляделся бы, где хозяева добро прячут, мы бы его к рукам прибрали.

Завида тут холодом проняло.

— Да никто не звал, — ответил он. — Это я соврал. Люди, бывает, сами работы ищут, да не вдруг найдут, а ты и поверил, что меня вот так-то позвали, не зная, каков я в деле?

Что ж, посмеялись. Поверил Первуша или нет, но больше о том не заговаривал. Да скоро и грозы поутихли, дороги стали подсыхать, близился жнивень. Собрался Тишило в путь.

Опять вышли они на дорогу, только уж не у гиблого места. Хотя и отправляли волхва, чтобы тот погнал нечистую силу, и царские дружинники проезжали к Синь-озеру и обратно, ища, не объясняется ли непорядок иными причинами, а всё-таки люд боялся ездить коротким путём.

Длинная дорога шла берегом реки, потом отступала от него, теснимая лесами, петляла заячьими ломами меж раскинутых там и сям деревень — а после казала путникам далёкие горы в сизых платках облаков, била в лицо свежим ветром и, наконец, выводила к Синь-озеру. Оно возникало у края неба синей полосой, подёрнутой лёгким туманом, и обманчиво казалось тоже длинным облаком; но вот открывалась его блистающая гладь, и надутые ветром полосатые паруса кораблей, и шумный пёстрый город на берегу.

Тишило ждал вестей, не проедут ли купцы, но вестей всё не было. Не настало и время осенних ярмарок, никто не спешил в дорогу. Известно, жнивень, у всех иные дела.

Пробавлялись тем, что ездили от деревушки к деревушке да понемногу обчищали дома, пока хозяева были в поле. Наряжались в тулупы, в рогатые шапки, да ещё Первуша удумал: вырезал деревянные подошвы с копытами, привертел к лаптям. Пошли разговоры, что нечистая сила, согнанная с гиблого места, осердилась, ушла на другой берег реки и начала вредить людям.

Толкует вечером народ в какой-нибудь придорожной корчме, сошедшись из соседних деревень:

— У нашего-то старосты нынче унесли три сундука всякого добра, да коня свели. Старуха его одна в избе оставалась, так сказывает, дым повалил неведомо откуда, мало глаза не выел. Кинулась она прочь, а во дворе-то чёрные, рогатые… Так и повалилась без памяти! Её уж после работники нашли, и повсюду, слышь-ко, следы копыт. Да не конские, раздвоены, и такие, слышь-ко, большие!

— Ну, будет врать! — говорит ему недоверчивый знакомец. — Староста ваш, я слыхал, горазд обманывать работников, небось они и взяли своё. А натоптать и козы могли.

Поспорят да разойдутся каждый к себе. Сколько-то дней пройдёт, снова в корчме встретятся, тут уж второй кричит:

— Твоя, твоя правда! И у нас видали рогатых. Налетели средь бела дня, кур покрали и сгинули. А у нас-то одни старики да дети малые по избам остались, ничего и сделать не могли, да и что сделаешь супротив нечистой силы?

— Чур нас, чур! За что беда-то этакая, заедает нас нечисть! Вот хотя и к царю иди, пущай хоть как защитит, не то, ишь ты, у стольного града расчистил дорогу, к нам чертей погнал.

— Да уж будто этот поможет! У него в терему подменыш сидит. Ежели царь наш Борис родного сына вернуть не сумел, подменыша не извёл, так и тут не поможет. Своими силами, братцы, управляться надобно!

Немало стрел было укреплено у заветных дубов, немало прирезано петухов и оставлено хлебов, чтобы Перун снизошёл до жертвы, защитил. Да вскорости, прознав о беде, прошёл по дороге ведун. Нёс он в коробах заговорённые пучки чертополоха и полыни, ножи да булавки — втыкать в косяки да пороги, а ещё амулеты да обереги. Люди брали, отдаривая его кто чем мог.

В согбенном хромом ведуне даже и его собратья с трудом могли узнать Тишилу. Товары в его коробах были задёшево куплены, украдены либо вырезаны из дерева скучающим Первушей, а травы собраны тут же при дороге, да кто бы стал разбираться?

Поживились и тут, посмеялись над глупым деревенским людом и двинулись дальше.

Шли они так-то, ночуя то в лесах, то на лугу при дороге, а то и в какой-нибудь корчме. Ночи ещё были тёплые. Мужикам будто всё по нраву: и добыча легка, и продать да прогулять её легко. Только Первуша с каждым днём всё смурнее. Молчал, молчал, а после высказывать начал: мол, ничего-то Тишиле не надобно, окромя медовухи да мягкой постели. До чего дошли — кур воруют! Он-то к Тишиле шёл за-ради славных дел, а это уж куда какое славное дело — в захудалой деревушке запакощенных кур в мешок совать, уж об этакой славе он и не мечтал.

— Да чего тебе надобно, дурак? — напустился на него Тишило. — Ну, чего не хватает? Полезешь на рожон, попадёшься, тут тебе и будет слава, как на торгу голову срубят.

— С нечистью-то я выдумал не для того, чтобы вы в этих личинах кур таскали! — с упрёком сказал Первуша. Видать, сильно его обидели эти куры.

— Да чем же нам ещё нынче заняться? Ужо погоди, начнутся ярмарки, поедет народ…

— Поедут, и что с них взять? Повезут тех же кур да мёд! Вам бы только сегодня брюхо набить, а что будет завтра, и не думаете. Ишь, курокрады!

— Да мне и вовсе думать не надобно! — прикрикнул Тишило. — Уж всего у меня вдосталь, чтобы прожить безбедно. Здесь-то мы так гуляем, для потехи.

— Ну, видно, по-разному мы понимаем потеху!

Затаил Первуша обиду, всё молчит. Они уж тогда добрались мало не до Синь-озера, стояли у небольшой деревушки, Берёзовки. В эту пору сюда же пришли и медвежатники.

Первуша тут загорелся.

— Хочу, — говорит, — медведя!

Да глядит этак недобро, глаза блестят, будто жар у него. Начал Тишило с ним спорить — нет, подавай медведя, и всё тут.

— Напужаем людей, — настаивает Первуша. — Пущай купцы опять едут короткою дорогой, там их легче изловить. Ну, поможешь добыть, али сам пойду?

Мужики загомонили. Мол, слыханное ли дело, медведь! Одно дело коня свести, другое — этакого зверя, за которым особый пригляд надобен, не то быть беде. Да поди его ещё прокорми!

Махнул на них рукою Тишило, задумался. Что-то прикинул, кивнул:

— Добро, сведём. Да только после отпустим, зверь-то приметный, так и нас по нему приметят да изловят.

На том и порешили. Тихо двинулись за медвежатниками следом. На ближайшем же постоялом дворе Тишило отправил двоих, чтобы народ поили да кормили, баснями забавляли, сунуться наружу не давали. Остальные прокрались в хлев за медведем. На головах у всех рогатые шапки, на ногах копыта, лица сажей измазаны. И Завида взяли.

Принесли они медведю рыбу с душком. Тот потянулся, звякнув цепью — отпрянули мужики.

— На, — говорят друг другу, — ты ему рыбу дай! — да корзину из рук в руки суют, никто её брать не хочет.

— Первуша это задумал, — говорят, — пущай он и кормит зверя. Небось забоялся!

— Чего бояться? — отвечает Первуша. — А только рыба смердит, не хочу её касаться.

Взял тут Завид рыбу, медведю дал. Совсем исхудал медведь, все кости прощупать можно, и вонь от него изрядная. Жгут мужики свечу. Медведь берёт рыбу, и видно, что клыки у него жёлтые, длинные, с палец — мог бы и руку перекусить, но действует осторожно.

Сняли мужики цепь с крюка, ещё поманили медведя рыбой, да и свели. В лес увели, на поляну, к ночным кострам. Первуша там на гудке наигрывать стал, медведь и заплясал.

— Ишь ты, — говорит Первуша, — да с ним легко управиться. Зверь учёный, уж я к нему подход найду.

Однако подхода он и не искал, только играл по вечерам на гудке, да и всё. Радовался, что медведь по его слову приплясывает да вертится, да кланяется, а сам и кормить его не спешил. Станет в стороне, подкручивая ус, и глядит, как Завид подаёт медведю рыбу.

Завид с Пчелой водили медведя к лесному ручью, кое-как отмыли. Рыбачил тоже Пчела. Медведь никого не выделял, только глядел маленькими тёмными глазами и вздыхал. Он ещё не понял, кого нужно слушать, чтобы не побили.

Подходит к нему Завид, когда никто не глядит, угощает орехами или яблоком. Осторожно по шее треплет и приговаривает:

— Уж я тебя не обижу! Нам бы держаться вместе, может, и свободу вместе добудем.

Медведь помаргивает, молчит, только жуёт и тепло дышит в ладонь. Он-то, может, и не всё понял, да уж сообразил, что Завид из всех наименьший. Яблоки у него брать можно, а слушать не обязательно.

Медвежатники подняли было шум, да те двое, которых послал Тишило, не сплоховали: тут же указали на следы копыт да припомнили, что медведь истощал и облез. Сказали, что сами хозяева виноваты — умучили зверя, что даже нечистая сила встала на его защиту.

Хотели медвежатники пойти по следу, да забоялись, потому как никто не стал им помогать. Покрутились у дороги, покричали в надежде, что медведь услышит и вернётся, да люд на них уж поглядывал косо. Мол, нечистая сила едва запропала, как эти опять её приманили! Что тут медвежатникам делать? Уехали к стольному граду, да сами злые, как черти. Шутка ли — перед осенними ярмарками лишиться медведя!

Уехали они, тут Первуша стал по дороге похаживать, людей попугивать. Сам обрядился, медведя светлой глиной измазал по хребту, по рёбрам да по морде. Поздним вечером идёт кто из корчмы, тут выходит навстречу чёрт рогатый:

— Что, не всё прогулял? Отдавай, что осталось!

Поползли слухи, что нечисть опять лютует да водит с собою мёртвого медведя, от которого почитай один костяк и остался. До того дошло, что вечерами никто и носа наружу не казал, запирались по избам.

— Ну, отпустим зверя, что ли, — сказал тогда Тишило. — Да поедем через Синь-озеро к гиблому месту, опять там встанем. Пожалуй, напуган люд изрядно, теперь уж долгую дорогу погибельной зовут, а на коротком пути давно затишье — тем путём купцы поедут.

Но Первуша не захотел расстаться с медведем.

— Я его выучу телеги останавливать, — сказал. — Пригодится ещё зверь!

— Брось, оставь, морока с ним! У самих один воз да одна лошадёнка, как его везти? Да и ежели к гиблому месту держим путь, так придётся нам идти через каменный мост да через город. Медведя как утаишь?

— А мы таить и не будем, — усмехнулся Первуша, подкручивая ус. — Мы нынче медвежатники — открыто пойдём! На торгу потолкаемся, к богатым дворам приглядимся, всё польза.

Заспорили мужики, да всё ж по его слову и вышло.

Пришли они к Синь-озеру. Завид прежде здесь бывал, в волчьей шкуре народ веселил. Помнил, до чего на торгу людно и шумно, а всё-таки растерялся, голова кругом пошла. После тихих лесов да широких полей тесно ему стало, неуютно, хоть беги.

Первуша на гудке играет, медведь его слушает. На задние лапы встаёт, кланяется народу, приплясывает. Завид с шапкой ходит, монеты собирает. Морщок да Хмыра тут же толкаются и собирают побольше него, только без людского ведома. Уж не одну мошну срезали.

Пчела медвежью цепь держит, народ зазывает:

— Ой ты, люд честной, подходи, на лютого зверя погляди! Он вам покажет, как баба пляшет, как девка по воду идёт да как мужик репу крадёт!

С самого утра Завиду не по себе, даже и хлеб в рот не полез. Тревожится, а с чего, и сам не знает. Должно быть, не стоило в город идти: медведь-то к ним не привык. Он, говорят, только того хозяином признаёт, кто ему кольцо в нос вдевает, и как теперь себя поведёт, неведомо. Да Первуша нынче никого не слушает, будто нарочно прёт на рожон. Тут, пожалуй, встревожишься.

И Тишило ушёл в корчму. Сказал, послушать, о чём люди толкуют — да, может, и он думал, как бы чего не вышло, и не хотел оказаться рядом.

Ходит Завид с шапкою, а сам на людей и не смотрит. Глядит, где телеги не тесно стоят. По спине вдоль хребта будто кто ледяным когтем ведёт. Так и кинулся бы прочь, да будто и глупо — ну, чего забоялся?

Тут протолкался сквозь толпу знакомый мальчишка, тот, что с медвежатниками ходил. Уставился на Завида, да как закричит:

— Они нашего зверя свели, они! Этого помню: ещё в Белополье к медведю-то лез!

А за ним, раздвигая людей плечами, уж идут медвежатники. А ведь они будто к стольному граду поехали, никто не ждал их тут увидеть! Углядели своего зверя, в лице переменились и тоже подняли крик:

— Держи их, ломи их! Ишь, облазы, наше красть удумали!

Морщок да Хмыра вмиг исчезли в толпе — нечего и надеяться, что придут на помощь. Первуша у Завида из рук шапку выхватил, на голову натянул, рассыпая монеты. Выдернул нож из сапога, да как уколет медведя! Заревел медведь от боли, рванулся вперёд. Отшатнулись люди, завопили.

Тут Завид опомнился, рукой махнул, закричал:

— Сюда!

И кинулся по ряду меж телег. Оттолкнул одного, второго, лоточника сшиб. Полетели наземь блины.

За спиною кричат, визжат, кони ржут. Обернулся Завид — спешит за ним Пчела, тянет на цепи медведя, тот боком телегу задел, покатилась под ноги репа. Первуша третьим бежит, одной рукой о телегу опёрся, репу перескочил.

— Бросай цепь! — кричит. — Бросай!

Где там! Пчела намертво пальцы сжал, несётся, выпучив глаза, ничего не понимает. Медведь-то силён, да нос у него нежный — куда тянут, туда и бежит.

Завид мечется, путь выискивая. Впереди мужики телегу на дорогу толкают, хотят их задержать. Тут Первуша подоспел, где-то схватил гуся, да теперь мужику в лицо метнул. Серый гусь полетел, гогоча и роняя перья, мужик отмахнулся, вскрикнул, бросил тележный борт. Кое-как они протиснулись мимо, дальше бегут. Старые вишни над ними листвой шумят, солнце дробится, в глазах от него рябит.

Вот наособицу стоит воз, гружённый луком. Возница глядит, разинув рот, держит поводья. Первуша зверем наскочил, дал ему кулаком по шее да опрокинул, только ноги мелькнули. Сам поводья схватил, коня хлестнул, зарычал свирепо:

— С дороги! С дороги!

Тут и медведь на воз полез, и Пчела за ним. Завид в борт вцепился, следом пошёл, а там побежал. Ему уж места нет.

— Что возишься, рохля! — прикрикнул на него Пчела, за шиворот схватил, потянул к себе. Опёрся Завид ногою на колесо — запрыгнул, втиснулся!

Трясётся воз, Первуша ревёт, люди с дороги бегут. Медведь лёг, морду лапами накрыл. Дюжие коробейники хотели подступиться, да Пчела с Завидом забросали их луком:

— Нате, угощайтесь!

Вылетели в ворота, мало кур не подавили, те гвалт подняли. Первуша всё коня нахлёстывает да озирается.

— Нагонят! — кричит. — Сядут на коней, нагонят. Медведя долой!

— Да поди его спихни! — растерянно отвечает Пчела.

От ворот и впрямь уже двое скачут, вопят. У Завида тут в груди похолодело. Пригляделся — ан нет, Морщок да Хмыра едут! Где-то взяли коней.

Доскакал Морщок до Первуши, руку протянул, кричит:

— Хватайся!

Первуша ему за спину вскочил, поводья бросил. Остановилась телега. Тут и Хмыра подоспел, Пчелу подхватил.

— Беги! — кричат Завиду. — В кустах схоронись дотемна, после к гиблому месту придёшь, там встретимся!

И поскакали к горам, только пыль столбом.

Завид им вслед поглядел растерянно, и медведь голову поднял. Моргает жёлтым от солнца глазом, не понимает, что случилось. И впрямь, можно его бросить, хозяева подберут, как раз и задержатся…

Оглянулся ещё Завид. Суета у ворот, а следом будто никто не скачет.

— Ну, держись! — воскликнул он, перелезая вперёд, и взял поводья. — Вишь, бросили нас, чтобы самим уйти… Я уж тебя не брошу!

И, хлестнув коня, погнал его к лесу у горных подножий.