Птица-жар и проклятый волк

Глава 22

Всю ночь Завид продрожал. Уж будто и в тепле, и рубаха просохла, а его всё трясёт да колотит, зуб на зуб не попадает.

Всё вспоминает, как Раду встретил, как она улыбалась, в гости звала. Как на его глазах в реку упала… Всё думает: если бы шибче бежал! Если бы лучше искал! Да и верно ли сделал, что за мужиками, за помощью кинулся? Бежал бы за ней, остановил.

Она думала, друг её ждёт на берегу, спешила. Послушала бы, что не надо ходить? Отмахнулась бы? Теперь-то не узнать, только себя корить.

Покуда они отлучались, в корчму вернулся Ёрш, сам злой-презлой — Карп-то с ним, оказалось, и говорить не захотел, велел ступать прочь, чтобы их вместе не увидали. Мол, ежели Ёрш ума лишился и собрался на дело, за которое ему, вернее всего, срубят голову на торгу, так пущай брата под эту беду не подводит. У того, мол, детишек полна изба, тоже ни за что пострадают.

До того осердился Карп, что сказал: полезут к нему ещё, так он прямиком к царю и пойдёт да укажет, кто на птицу-жар покушается.

Поведал об этом Ёрш. Сам горячится, руками машет. В хлеву, где они сидят, не горит лучина, и оконца уж для тепла соломой заткнуты, да в двери щель, а ночь до того лунная, что и этого света довольно. Всё же Ёрш не сразу разглядел, что в стороне, на хранящихся здесь корытах сушатся порты да онучи.

— Это что ж вы, — говорит, — стирку затеяли посередь ночи али искупались где?

Рассказали они ему о том, что у реки было. Об одном смолчали, что Добряк медведем оборотился. Он это в тайне от людей хранил, побратимы только и ведали, а больше никто в деревне. Кто знает, что ещё Ёрш на такое скажет.

— Да что ж это творится, — качает головой Ёрш. — Дома-то у нас каково хорошо, тихо, ни ведьм, ни иной нечисти… Лозники, может, кого у берега притопят, да тут же и вытолкают. Ну, водяницы ещё сети путают да поля, бывает, топчут, да банник меня однова ошпарил, так это я сам виноват, краюху ему забыл… А так-то — тишь да гладь! А в стольном-то граде беда на беде: и ведьмы, и разбойники, и черти, продыху нет. В царском терему и вовсе подменыш сидит, ещё дождёмся, что он на царство взойдёт. Ох, домой охота!

— Так езжай, — ворчит на это Добряк. — Сами управимся, с тебя-то мало проку…

Слово за слово, сцепились они языками, рассорились.

Под утро Пчела вернулся, от самого медовухой разит, будто в бочку нырял. Улыбается, шибко доволен.

— Вот так удача мне выпала! — говорит.

— Докладывай, — велел ему Невзор. — Что же, тот человек, с которым ты ввечеру беседу завёл, царёв работник?

— Вовсе нет, — мотает головой Пчела. — Он у купца одного на службе.

— Так он, может, о птице знает?

— Да откуда бы ему знать!

— О какой же удаче ты толкуешь?

— Так я задаром ел да пил — что же, плохо?

Ох и разгневался Невзор!

— Что же мы, есть да пить сюда приехали? — кричит. — К нашему делу не знаем, как подступиться, тут ещё иные беды, а у него, вишь ты, удача!

— Что за беды-то? — навострил ухо Пчела.

Тут они ему всё и рассказали. С Пчелы веселье слетело, чешет в затылке.

— Ведь это, — спрашивает, — та самая Рада, что нашей царицы названая сестра, а царёва побратима жена? Та самая, которую в подмене царевича винили? Так вы её, может статься, зря оплакиваете да понапрасну жалеете.

— Ты что такое говоришь? — рассердился Завид. — Тоже слухам дурным веришь? Она не ведьма!

— Ведьма, не ведьма, да вот что сказывают…

Тут и поведал им Пчела, что жил в былые времена в Белополье купеческий сын — всем хорош, пригож, девки на него заглядываются, да ему ни одна не люба. Вот на Зелёной неделе понесло его в лес. Там увидал, как водяницы поют да танцуют, среди них углядел одну — дышать забыл, до того хороша. Подкрался ближе, дождался, как она рядом будет, да как схватит её и крикнет: «Чур, моя!» — и сумел её увести. Она у него в дому год прожила, дочь родила, да едва год прошёл, убежала и больше к нему не вышла. Затосковал он, да вскорости с горя и умер, а дочь родные забрали на воспитание. Вырастили, вынянчили, будто своё дитя.

У них тоже дочь была. Так и росли подругами, сёстрами Рада и Всеслава. Одна другую оберегала от злых языков, от людской молвы, неразлучны были, даже и в мужья побратимов взяли. Да нечистая кровь своё взяла, и как народился царевич, отплатила Рада чёрным злом за всё добро.

— Брешешь, — сказал на это Добряк. — Нешто этакое бывает, чтобы от водяницы дитя народилось?

— Лопни мои глаза! — клятвенно заверил Пчела. — Оттого ведь и говорили, что она водяным помогла царевича подменить. Кому, как не ей, помогать, ежели они в родстве?

— Враки, — сказал и Невзор. — Разве можно верить всему, что говорят? У нас, вишь ты, говорят, будто я колдун! Уж есть такие люди, которые врать поперёк себя толще.

— А про иных сказывают, будто они в медвежьей шкуре по лесу бродят, — со злым смехом прибавил Ёрш и косо поглядел на Добряка, с которым ещё не примирился.

— Это кто ж сказывает? — засопел Добряк. — Пущай мне в лицо скажет, ужо я ему сказалку-то повыдерну!

— Уймитесь! — встрял Пчела. — Я вам об ином толкую: Рада, может, и не утопла. Ежели мать её водяницей была, с чего ей тонуть? Отплыла подале, и покуда вы, дурни, её у моста искали, она уж домой вернулась. Вот поглядите, небось она уже дома.

Завид так с места и сорвался, вылетел со двора. Мужики ему вслед кричат, да куда там! До нужной улицы вмиг добежал, там растерялся, вертится: кругом заборы высокие, крепкие, столб к столбу. Над их заострёнными пиками высятся резные кровли хоромин, богато изукрашенные — птицы на них летят, звери бегут. Вздымаются башенки, глядят малыми оконцами, в них поблёскивает слюда. У этих домов небось не станешь горло драть да хозяйку звать. Поди, и не услышат, двор-то велик.

Огляделся Завид, ищет, у кого бы спросить. Видит, отворились тяжёлые ворота и на улицу вышли двое. Тулупы на них простые, сапоги ношеные — значит, не хозяева, работники.

Завид к ним:

— Не подскажете ли, где Тихомир живёт?

— На что он тебе? — неприветливо спросил один.

— Меня его хозяйка… Рада в гости звала.

Оглядели его работники сверху донизу и говорят всё так же неласково:

— Завсегда она убогих-то привечает. Ишь ты, уж прибёг спозаранок, когда добрые люди посовестятся хозяев тревожить! Нет хозяйки дома, приходи в другой раз.

У Завида тут сердце упало.

— Нет её? — спрашивает.

— Уши тебе заложило, что ли? Сказано: нет.

— А когда будет?

— Нешто мы ведаем! Ушла, не сказалась. Ты после приди, а ныне не до тебя.

Отмахнулись они, да и пошли прочь. Завид за ними бредёт, в стороне держится, а сам слушает.

На другую улицу свернули, тут народу побольше. Девки за водой идут, а кто и от реки возвращается с полными вёдрами, перекладывая коромысло с одного плеча на другое. С корзинами на торг спешат. Мужик под мышкой серого гуся несёт, тот важно по сторонам глядит. Ребятня куда-то бежит, смеётся; вот девку толкнули, мало воду не пролили, заругалась девка на неслухов. Далеко впереди трюхает лошадёнка, тянет телегу, а в телеге той, слышно, бочонки гремят. В чьём-то дворе петух горло дерёт.

Подобрался Завид ближе, чтобы лучше слыхать, уж мало не след в след ступает. Молчали работники, молчали, да вот один говорит:

— Куда бы она пошла? Родня, какая ни есть, от неё отказалась, подруг у неё не водилось…

— Они-то с хозяином давеча шибко рассорились, не оттого ли беда…

— Чтоб тебе своим языком подавиться! Он бы её и пальцем не тронул, да он и не отлучался.

— Тьфу, дурень! Да я не об том. Может, надумала чего сгоряча. Известно, баба… Как зачнут браниться, так она ему всё говорит: в реку, мол, уйду с водяницами жить, всё лучше, чем с тобой…

— Нашёл где болтать, прикуси язык! — зашипел на него товарищ, да и оглянулись оба. Вот-вот заметят, что их подслушали, а там ещё бока намнут.

Завид попятился, нырнул за мужика с гусём, да как дёрнет перо из гусиного хвоста! Гусь загоготал, крыльями забил, вырвался, на девку полетел. Та руками взмахнула, коромысло с вёдрами упустила, воду пролила.

— Лови его, лови! — кричит мужик. — Да хватай! Эка ты поворотлива, что колода!

То-то ребятне веселье! За гусём побежали, да только хуже делают, гонят его прочь. Хозяин следом кинулся, на пролитой воде поскользнулся, едва устоял.

Покуда прохожие глядели да ахали, Завид под шумок и ушёл. Воротился в корчму, рассказал, что узнал. Мужики посмурнели.

Повздыхали они о том, что не сумели Раде помочь, да ещё потолковали, кому надобно было причинять ей вред, но так ни до чего и не додумались. Между тем у них самих ничего не ладилось: Дарко не сумел наняться в работники, и остальные ничего не вызнали.

— Ты уж не серчай, парень, — хмуро сказал Невзор, — а только, видно, с пустыми руками домой воротимся. Мы лишнее услыхали да увидали, и в лицо нас знают, как бы не вышло худа.

— Неохота теперь со двора нос казать, — вздохнул и Дарко, покачав головой. — Да и мы хороши: на чужую помощь надеялись, значит, а как быть, ежели с нею не сложится, и не придумали. К кому подойти, не ведаем, ходим, выспрашиваем, оттого на нас тоже косо глядят. Дождёмся беды!

— Эка ты неудачливый, парень! — сказал и Добряк, насупившись. — Какое дело ни возьми, всё у тебя вкривь да вкось. Небось другого бы и не прокляли, тебе одному не свезло, горемыке!

Загудели мужики, укорили его за такие слова, да сказанного не воротишь.

Обидно стало Завиду. Помолчал он и говорит:

— День мне дайте. А ты, Пчела, расскажи, что о водяницах знаешь. Ты о всякой нечисти слыхивал, всё о том ведаешь — кого спрашивать, если не тебя?

Пчеле это лестно. Рассказал он, как водяницы по ночам на берегу пляшут, а увидят парня, манят его к себе. Иные и сами рады с водяницами-то плясать, да потом не знают, как уйти, на помощь зовут.

Говорит, а сам на Добряка всё поглядывает.

— Чё гляделки свои косые пялишь? — сердится Добряк.

— Да нешто я на тебя гляжу? — удивлённо спрашивает Пчела. — Я и вовсе мимо гляжу.

И дальше говорит: мол, водяницы страсть как рады лентам да платкам, сгодится им и рукав от рубахи. И ежели тот парень, что с ними пляшет, дозовётся своих товарищей, а они отсмеются, увидав, какие он выделывает коленца с красным и злым лицом…

Добряк запыхтел сердито. Глаза его, и без того небольшие, превратились совсем уж в щёлочки. Покосился на него Пчела, да и закончил: нечего, мол, ходить да глядеть, как водяницы на мельничном колесе вертятся, ежели не брал с собой полыни и не знаешь, как потом от них отбиться. Да нынче уж холодно, они спать ушли до тёплой поры, и хотя страсть как любопытны, их, пожалуй, теперь ничем не выманишь.

Поблагодарил Завид за рассказ и говорит:

— Дай мне, Дарко, сколько-то монет, платков куплю. Я, как волком был, небось заработал, да ничего у тебя не просил, а ныне прошу.

— Ты что задумал-то? — спрашивают мужики.

— После скажу.

Дал ему Дарко монет. Купил Завид на торгу платков, долго выбирал. Тут тебе и простые, и узорные, да ещё платочник любопытствует:

— На что это тебе шесть платков? Ежели для любушки своей, так лучше бери один подороже. Заморский, шелковый, чудо как хорош!

— Мне для сестёр, — говорит Завид.

Как сторговались, он к мельнице пошёл. Ждёт-пождёт, видит, девка-работница вышла лохань выплеснуть. Он тут её кликнул.

Девка губы поджала, глядит сердито, вот-вот заругается. Всё же подошла.

— Чего тебе? — спрашивает. — Ишь, глаза бесстыжие кажете, всё вам нипочём!

— Я будто один, — говорит Завид.

— Ты дружку своему скажи, чтобы он боле не ходил! Прежде хоть таился, а ныне явится да стоит посередь двора. А ну как хозяин приметит? Скажи, пущай не ходит, не надобен хозяйке тать! Да ещё на год запропал, она все глаза повыплакала, а ныне, того гляди, хозяин заметит да её кнутом отхлещет…

— Погоди, — говорит Завид, — да кто ходит?

— Кто ж ещё! — уперев руки в бока, отвечает девка. — Дружок твой, Первуша, и ходит!

— Да ведь он умер, в болоте утоп. В этот жнивень тому уж год был.

Испугалась девка, ахнула, попятилась и споткнулась об оставленную на земле лохань. Завид её за локоток придержал. Она глядит широко раскрытыми глазами, рот ладошкой прикрывает.

— Неужто умер? — шепчет. — Ежели вы подшутить вздумали, так дурные это шутки!

— Кто же этак-то шутит? Его уж давно схоронили. Кого ты видала, не знаю, а только живой сюда явиться не мог.

Долго девка опомниться не могла, всё головой качала и приговаривала:

— Не надобно было ей по нему убиваться да тосковать! Вот уж лихо… И ведь верно, будто сам на себя не похож, неулыбчив, бледен. Добро, что никто к нему не вышел и в дом не пустил!

Помолчала она ещё, а после брови решительно свела да головой тряхнула.

— Ничего, — говорит. — Это горе не беда, избудем. Так что же ты, о нём рассказать явился? Вот ужо в самую пору, не то хозяйка бы в другой раз и вышла во двор!

— Я по иному делу. Не знаешь ли ты, где сыскать водяниц? Вы у реки живёте, ты, я чаю, их видала.

— Да они тебе зачем? — всплеснула руками девка.

— Помочь одному человеку, ежели сумею. Да и себе заодно.

— Ладно уж, — сказала она. — Погоди.

Лохань подхватила, да и ушла торопливо. Завид туда-сюда прошёлся, чтобы согреться, и подумал, не пирог ли ему вынесут. День холодный, хмурый, от реки сыростью тянет, до костей пробирает. Горячий-то пирог будет кстати.

Вышла девка, да с пустыми руками. Вздохнул Завид, а она ему что-то даёт.

— Возьми булавку, — говорит, — в рубаху воткни, тогда они тебя увести не сумеют. И в глаза им, помни, не гляди! Ступай берегом, за старым мостом ищи плакучую берёзу, там они любят бывать. Да время уже холодное, должно, и не покажутся.

Поблагодарил её Завид, приколол булавку к рубахе и вернулся покуда в корчму, ночи дожидаться. Мужики выпытывают, что он задумал, да он не сознаётся.

— Завтра, — говорит, — скажу.

Вот уж и ночь. Затихло всё, уснули люди. Взял тогда Завид в хлеву старый короб, сложил в него сети, которые тут же хранились, да тайком и вышел со двора.

Вышла луна, залила всё окрест бледным светом. Подморозило, схватилась дневная грязь. Как ни старайся тихо ступать, а шаги далеко слышны, да ещё такой отголосок, будто позади кто-то крадётся.

Бредёт Завид, держась у плетней да у стен. От оголевших яблонь да вишен ползут корявые тени. В голову всё лезут дурные мысли о нечисти да о том, что к мельничному двору Первуша является, а путь-то лежит мимо того двора. Вспоминает Завид и Добряка, как тот медведем оборотился: силён! Лапою только ударил и человека убил.

А супротив водяниц и Добряк ничего не мог. Как знать, не утащили бы его в реку, если бы побратимы не выручили…

Старый вяз поскрипывает, небо ветвями скребёт, а шаги-то не чудятся, кто-то взаправду идёт следом! Оглянулся Завид, смотрит — Дарко его нагоняет.

— Не мог тебя одного отпустить, — говорит виновато. — Вдвоём-то надёжнее, значит. Так что ты задумал?

Пришли они на берег. У небольшой заводи, обросшей камышом, отыскали плакучую берёзу. Стал тут Дарко сухой камыш гнуть да ломать, а Завид сети достал, разложил, прут в ячеи продевает.

— Хороша выйдет сеть! — приговаривает. — Всё, что ни есть в этой реке, повыловим, даже и водяного!

Долго ли, коротко ли, показалась из воды девичья головка. Макушка да глаза видны, остальное в реке, и ближе подплывает неслышно. Вот по грудь вышла, спрашивает:

— Что это вы делаете?

— Он камыш ломает, чтобы посуху на тот берег перейти, а я сети сшиваю, — отвечает Завид, а сам щупает, не выпала ли булавка, да взгляд отводит. — Как закончу работу, растянем сети с этого берега на тот, да и пойдём вдоль реки.

— Кто же так рыбу ловит? — спрашивает водяница, а сама ближе подбирается. Бледная, в лунном свете белая совсем, волосы светлые, глаза зелёным огнём горят.

— Рыба нам и вовсе без надобности, иное хотим сыскать.

— Что же?

Сама уж по пояс вышла, стоит в камыше. Рубаха на ней мокрая, коса распущена. Дарко к берегу попятился, а Завид узорный платок из-за пазухи вынул и говорит:

— Хочешь, тебе подарю, только скажи, у вас ли Рада и как её сыскать.

У водяницы тут глаза разгорелись. Заспешила вперёд, бескровную руку тянет, цоп! — и ухватила платок. Да Завид крепко держит, не отпускает.

— Отдай! — шипит водяница, щучьи зубы кажет. — Моё! И сам ты моим будешь!

Да едва коснулась его плеча, отпрянула, вскрикнула:

— Игла, игла!

Стоит, руку баюкает, зубы скалит, глаза горят. Что человечьего в ней было, всё ушло, пропало.

— Бери платок, а меня не тронь, — говорит Завид. — Отвечай, у вас Рада?

— У нас, у нас! — зло ответила водяница и выхватила платок. — Да только она к тебе не выйдет. Она у реки защиты попросила, ей теперь хорошо. Оставь её в покое, она заслужила!

— Врёшь ты всё, — сказал тут Дарко. — Как же ей может быть хорошо, ежели она с мужем и дочерью разлучилась? Небось тоскует.

— Ты и вовсе её не знаешь, ежели так говоришь, — сказала, обернувшись к нему, водяница. — А мы с нею с той поры знакомы, как она дитём несмышлёным была. Люди её матерью попрекали, дурное за глаза и в лицо говорили. Придёт она, бывало, плачет, мы утешим. Названая сестра только у неё и была, да после и та отвернулась, поверила клеветникам, а Рада не озлобилась.

Сердится водяница, говорит торопливо, платок в руках сминает.

— Муж-то её — царёв побратим и советник, она за-ради него тут оставалась, не просила уехать. Легко ли ей было? Ославили ни за что. Уж имя очистила, а за спиной всё одно шипят. Родные отвернулись, названая сестра её видеть не хочет, а Рада ищет, как царевичу помочь. С мужем из-за того ссоры, он всё кричит, мол, позабудь о подменыше, без тебя разберутся. Ежели бы он хоть раз её выслушал! Натерпелась она от людей, отреклась от человечьей сути, довольно с неё этой боли!

— Мне бы только словом с ней перемолвиться, — просит Завид, а сам думает: ведь Рада мужа любила, да и дочь бы не бросила. Верно, сгоряча так поступила. Поговорить бы с ней, может, опомнится.

Водяница будто мысли его прочла.

— Она уж твёрдо решила, — отвечает. — Не о чем тут говорить!

— Да я об ином. Совета у неё спросить хотел.

— Что за совет? Мне поведай, я ей передам.

Делать нечего, рассказал Завид о своём проклятии да о том, что птица-жар ему надобна, а он и не знает, где её держат, и в царский терем не удаётся попасть, и к кому с этим подойти, неведомо. Только у Рады одной и мог спросить, так не выйдет ли она?

Помолчала водяница и говорит:

— Завтра явись в этот же час, а теперь ступай прочь.

Опустилась она в воду и тотчас исчезла, будто примерещилась. Даже и следа не осталось. Переглянулись Дарко с Завидом, сети наспех уложили, да и ушли.

На другой день слухи поползли, что у Тихомира жена пропала. Говорили, он сам не свой. Будто его у реки спозаранок видали, бродил, звал её, лютовал шибко. Работник его домой увести хотел, а Тихомир его кулаком свалил.

Мужикам любопытно стало, пошли поглядеть. На берегу уж народу, будто в стольном граде людям нынче и делать нечего, кроме как глаза пялить. Тихомира ведут, он вымок с ног до головы, сам плачет, будто дитя малое, да к груди прижимает белый платок и башмачки.

— Прошёл, обернулся — лежат, — всё повторяет. — Вот не было, а вот лежат. Оставила, даже слова мне сказать не захотела, в глаза напоследок не поглядела… Я ведь платок ей повязывал, как в жёны брал, — отреклась, отреклась…

И ну рваться, людей раскидал.

— Пустите! — зверем ревёт. — Пустите, ужо я её отыщу, за косы выволоку! Как она смела меня оставить, паскуда такая!

Его окружили, схватить пытаются, да куда там! Не подступиться.

— Держи его! — шумит народ.

— Да зашибёт!..

— Держи, не то в реку кинется, утопнет…

— И привело же его, бедного, с лихаркой связаться — всё она виновата, ведьма проклятущая!

Тут Марьяша прибежала, насилу к нему пробилась. За руку его схватила, сама в слезах.

— Идём домой, тятенька, — просит. — Идём!

Тихомир и её оттолкнуть хотел, да опомнился, из глаз ярость ушла. Поморгал он, поглядел по сторонам, будто теперь только и понял, что стоит посреди улицы, а вокруг полным-полно народу. Дочь за плечи обнял, у самого губы дрожат.

— Пойдём, — говорит.

Завид на это глядит, и злость его берёт, и жалость. Твёрдо решил с Радой поговорить. Будь там что, неужто ей лучше в стылой реке, которая скоро затянется льдом, среди склизких водяных трав и коряг, с одними только пучеглазыми рыбами да с нечистью, которая уж и позабыла людскую жизнь, а то и не знала её?..

Да не вышла к нему Рада.

Явилась тёмною ночью к плакучей берёзе та же водяница и говорит:

— Велено тебе передать: ступай в дрянную корчму у Нижних ворот, там ищи сокольничего, его расспроси. По бороде узнаешь, она у него приметная — с боков черна, посерёдке седа. Сокольничий страсть как любит загадки, ты уж подумай, как то на пользу себе обратить. Да просьба к тебе есть.

— Просьбу я выполню, — говорит Завид. — Только отчего же Рада сама не хочет со мною говорить? Не обманываешь ли ты меня?

— Хочешь, верь, а хочешь, нет, — говорит ему водяница, — а Раду не жди, не явится она. Бересту просила снести.

Протянула она мокрый свиток. Взял его Завид и спрашивает:

— Тихомиру отдать?

— Тому она уже всё, что хотела, сказала! Как будешь у Нижних ворот, по сторонам погляди. Там когда-то изба сгорела, пожарище уж заросло. Люди, что могли, растащили, а нового жилья не возводят: говорят, дурное место. У того пожарища старая яблоня, в ней дупло, в том дупле бересту и схорони, а кто за нею явится, не гляди. Сделаешь?

— Всё сделаю, — кивнул Завид. — Ежели могу ей хоть так послужить… Надолго ли она решила уйти в воду? У неё ведь дочь осталась, плачет, горюет.

— Чай, не дитя, — ответила водяница. — Скоро мужа найдёт, утешится, что ей мать? Да вот ещё тебе.

И перстень дала, тяжёлый, холодный.

— Ежели в беду попадёшь, — сказала, — может статься, он тебя выручит. Царицы Всеславы он. Рада потому только одна к реке и явилась, что с весточкой этот перстень получила да названой сестре поверила. Те, кто её поджидал, хотели его забрать, да не сумели. То не царские были слуги, не ведает царь о злодействе. Царица, уж верно, захочет сохранить это в тайне.

И прибавила горько:

— Видишь теперь, сколько боли? Как ей было всё пережить? Оставьте её в покое!

— Так ведь перстень могли и украсть, — возразил Завид. — Царица-то, может, не виновата.

Поглядела на него водяница печально и сказала:

— Юн ты ещё, совсем жизни не ведаешь, — да с этими словами в воду и ушла, больше не воротилась.

Сжал Завид перстень в ладони, ещё миг помедлил у тёмной заводи, да понял, что нечего ждать. Развернулся он и пошёл к дороге, где поджидал его Дарко.