Птица-жар и проклятый волк

Глава 25

Спит Белополье, раскинувшись над серой рекой. Островерхие терема, и голые ветви, и резные крыши хоромин над частоколами — всё плоско и черно. Подморозило, небо вызвездило.

Несутся далёкие крики с царёва двора. Снаружи, под тыном, сгрудились мужики, примолкли, а перед ними стоит человек, усмехаясь. Лицом бел, будто с серебра умывается, волосом чёрен, брови собольи, а глаза провалились, как ямы, света не отражают. Рубаха на нём шелковая, бархатный кафтан распахнут, будто ему не зябко.

Да, может, тому, кто совой обернуться умеет, и мороз нипочём.

— Ты кто таков? — неласково спросил Невзор.

— Да ведь мы уж видались, — ответил ему человек, подходя на шаг. — Не признал?

Завида тут будто в спину с размаху ударило, даже дыхание прервалось. Испугался он, а после уж понял, что сам, отшатнувшись, наткнулся на тын. А клетку-то на земле бросили! Метнулся Завид, схватил её, к груди прижал.

— Видались, да ты не сказался, кто таков, какого роду-племени, — выпятив бороду, говорит Невзор, а сам уж к поясу, к ножу тянется. — Чего тебе надобно? Мы в твои поганые дела не лезем, и ты нас не замай! Думаешь, мы спины тебе покажем, как те трое? Не на тех нарвался, ступай прочь!

Говорит, сам на Добряка косится. Видно, ждёт, что тот скинет тулуп да медведем оборотится, а Добряк только глаза круглит да головой едва заметно мотает. И Пчела задрожал, затрясся, да бух на колени!

— Не погуби! — молит. — Не погуби!

Плюнул Невзор, да уже не таясь нож вытащил. Дарко с ним плечом к плечу встал, да видно, оробел, в сторону косится. А человек усмехается, руки и вовсе за спину заложил, нисколько не боится.

Он один троих одолел, он волхва погубил, Раду на погибель к реке заманил. Она, говорил, колдует, да как бы не так, он сам колдун и есть!

У Завида ком в горле встал. Он его откашлял и говорит не своим голосом:

— Дарко, хлестни меня травой…

Они уже раздобыли купальские травы, чтобы привязать их к рябинкам, а после, как задуманное выполнят, тут же и проверить, ушло ли проклятье. Об этаком лучше точно знать, чем остаток жизни бояться либо, того хуже, некстати волчьей шкурой обрасти. Видит теперь Завид — только двое против лихого человека и встали, не сдюжат, а он-то сам ничего не сможет. В волчьем облике у него силы поболе, и помнит ещё, как псов забарывал.

— Молчи, дурень, — тоже не своим, незнакомым голосом ответил Дарко и Пчелу ногою пнул. — А ты поднимись, не то так и помрёшь на коленях!

Да куда там! Не встаёт Пчела и будто ничего не слышит, от страха сам не свой.

— Чего тебе надобно? — повторил Невзор. — Ведь не красоваться же явился!

— А ведь я спервоначалу по-хорошему с вами пытался договориться, — сказал колдун. — Пособил бы вашему делу…

— Лжёшь! — воскликнул Невзор.

— И без тебя управились, — тут же прибавил Дарко.

— Добро, что вы этакие ловкие. Значит, один из вас мне славно послужит.

— С чего бы это нам тебе служить? — спросил Невзор, а сам кинул быстрый взгляд во тьму. — Мы уж слыхали, как ты награждаешь тех, кто тебе служит.

Где-то там Ёрш с телегой ждёт, да выйдет ли убежать? Сова небось и всадника нагонит…

Рассмеялся тут колдун.

— Те мне плохо послужили, — говорит. — Ведьме дали уйти, перстень не вернули, и дружбы промеж ними не было. А из вас небось каждый за всех постоять готов! Один со мною останется, других живыми отпущу. Покуда он мне верой и правдой служить будет, я их не трону.

Да хотя и смеётся, а глаза холодны, мертвы. Взгляд на Пчеле остановился. Глядит на него колдун, как на коровью лепёху, губы кривит и говорит:

— Этот роблив, как заяц. Этакий мне и даром не надобен.

Он руки всё за спиною держал, да вот расцепил их. Может, хотел на Пчелу указать, а может, какое зло задумал. Невзор ждать не стал, тут на него и кинулся.

Не успел колдун и ахнуть, дважды ударил его Невзор, дважды нож вошёл под рёбра.

Отскочил Невзор, стоит, тяжело дышит, ножа не опускает. Глядит, как по шелковой рубахе быстро расползается тёмное пятно. И колдун поглядел, пошатнувшись. Лицо его будто ещё белее стало. И так тихо, тихо во всём мире, что, кажется, слышно, как звёзды потрескивают да позванивают на стылом небе.

Поднял колдун взгляд, да как рассмеётся!

— Дурень! — говорит, а голос-то стылый, как морозный ветер. — Понапрасну ты рубаху изрезал. Смерть моя на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в ларце, а ларца вам вовек не сыскать!

Да покуда они все застыли с раскрытыми ртами, колдун руку Невзору выкрутил — тот и двинуться не успел, — вмиг поднял выпавший нож и ударил. Невзор охнул от боли, за плечо схватился.

Заревел Дарко, бросился на колдуна, сам тоже нож сжимает. Завид клетку на землю опустил, торопясь. Добряк тулуп скидывает, даже и Пчела будто опомнился, на ноги поднимается, к поясу тянется.

Дарко замахнулся, да колдун его руку поймал и держит без труда. Усмехнулся ещё, а после за ворот сгрёб и приподнял. Дарко в его руках трепыхается, ничего поделать не может. Отшвырнул его колдун, ровно соломенную куклу.

Бросился Завид на помощь, да колдун только махнул не глядя, будто мошку отгонял, он так и отлетел.

Лежит Дарко на белом снегу, стонет. Шагнул к нему колдун и ногою с размаху ступил пониже колена. Страшно закричал Дарко.

— Ежели хоть чуть пошевелитесь, ему не жить, — говорит колдун.

Застыл тут Добряк с тулупом на одном плече, замер и Пчела. Невзор, зажимая рану, губы закусил. И Завид не шевелится. Колдун его так метнул, что и дыхание выбило, только опомнился, подниматься начал. Не успел, не сумел помочь!

— Вы со мною и с безоружным не сдюжите, — усмехнулся колдун. — Ишь какой шум подняли — царская стража непременно явится поглядеть! Отпустить ли вас, али ещё подержать?

— Отпусти, — хрипло сказал Завид, поднимаясь. — Их отпусти, а я тебе послужу. Что ни велишь, я всё сделаю.

Колдун смерил его взглядом, не спеша соглашаться.

— Эти двое уж не работники, — неторопливо сказал он затем, — а этот и собственной тени боится. Ты посмелее…

— Я пойду, — вмешался тут Добряк. — Чё у тебя за дела, не ведаю, да я покрепче буду, а этого мозгляка и соплёй перешибёшь.

Бросив долгий взгляд на Завида, он натянул так и не сброшенный до конца тулуп, повёл плечами и, набычившись, подошёл к колдуну.

— Ну, — хмуро спросил, — идём? Ежели они попадутся, так мне уж и незачем будет тебе помогать!

— Отчего же? — ласково сказал колдун. — Ведь ты будто кому башмачки хотел купить, да бусы алые в три ряда, да сукно, да зеркальце-складень. Вишь, есть отчего покорну быть!

Добряк тут лицом потемнел, оскалился, кулаки стиснул да заревел:

— Ты, паскуда, их не замай!

Он уж будто на колдуна был готов наброситься, да тот засмеялся, по плечу его ладонью хлопнул.

— Идём, — говорит, — идём! — и повёл его прочь, во тьму.

А стражники-то, видать, услыхали крики. Голоса всё ближе, уже у ворот, а ворота-то вот они, рукой подать.

Дарко лежит на снегу, стонет, встать не может. Завид к нему, на колени рядом упал, руку его себе на плечо закинул, Пчела с другой стороны взялся. Как-то подняли, то ли ведут, то ли волокут. Невзор сам ковыляет и клетку ещё несёт, Завид о ней впопыхах и забыл.

На счастье, Ёрш с телегою недалече ждал, хотя им и этот путь долгим показался. Уж как ни спешат, а будто едва идут. Дорога, мощённая деревом, под ногами бугрится, скользит, колючий морозный воздух в груди застревает, а за спиною вот-вот закричат, вот-вот их приметят… Дарко прыгает, губы кусает, чтобы молчать. Завид всё оглядывается, боится увидать погоню.

Ёрш откуда-то из темноты вывернулся, заохал, не знает, к кому кидаться. Клетку взял, на телегу поставил, Невзора подсадил. Дарко тоже насилу влез, а за ним и Пчела с Завидом.

— Ходу, ходу! — торопит Невзор, да Ёрш не спешит.

— Где же Добряк? — говорит, сам выглядывает.

— Этого уж не жди…

— Да как же? — так и ахнул Ёрш. — Как же не жди? Ежели он попался, так хоть погибать, а выручать надобно!

— Да увози нас, дурень! Промедлишь, тут и погибель наша!

Ёрш неохотно послушал, тронул коня. Да не утерпел, опять глядит назад и спрашивает:

— Что с Добряком, жив ли он?

— Вы будто не ладили, — говорит Пчела. — Что тебе? Жив… Уйти бы, там потолкуем.

Телега по ухабам да колдобинам переваливается, трясётся. Далеко разносится цоканье копыт в ночной тишине. А звёзд-то, звёзд на небе! Так всё и усыпано, светлое, небывалое.

Пчела над Невзором хлопочет, что-то вытряхнул, пустой мешок сложил, рану кое-как зажал.

— Нам бы к знахарю, — просит.

Дарко сквозь стиснутые зубы тяжело дышит. Завид соломы со всей телеги нагрёб, ему под ногу подстелил, сам рядом сел, за плечи держит, чтобы не так трясло. На клетку поглядывает. В иную пору бы её из рук не выпускал, на птицу бы хоть одним глазком взглянул, а нынче не до того. Не о птице думает, всё приговаривает:

— Ничего, и со мною то же было. Наложат лубки, сживётся…

Чем ещё помочь, не знает.

— Не надобно знахаря, — процедил Невзор. — Кровь на снегу приметят… Нож ещё там остался, я не углядел, куда он упал… Будут искать, перво-наперво к знахарям и заглянут. Да что мне тот знахарь? Отъедем, перевяжете… Чай, не впервой…

Пришлось им так и сделать. Уехали за поля, встали, рубаху на перевязь пустили. Выломали ещё пару крепких веток. Дарко сидит, Пчела ему ногу обматывает, сам жалеет:

— Эх, Добряка бы сюда! Вот уж кто ловко вправлял кости.

— А ведь этому лиходею будто Добряк и был надобен, — хрипло сказал Невзор. Он лежал на телеге с мешком под головой и, чуть двинувшись, поморщился. — Этот ему негож, тот негож, мы с тобою, Дарко, не работники, вот один Добряк и остался. Вишь ты, ещё подслушивал, паскуда…

Он помолчал — видно, слова давались ему нелегко — и спросил едва слышно:

— Так с птицею вышло? Хоть поглядеть бы…

— Верно, хоть покажи, — кивнул и Пчела.

Завид потянулся к клетке и откинул защёлку. Осторожно, чтобы не оставить щели, в которую птица сумела бы выпорхнуть, он сунул руку за прутья и зашарил в мешке.

Птица была невелика, не крупнее голубя, и перья её не жгли пальцы. Выпростав хохлатую голову и склоняя её то вправо, то влево, она глядела по сторонам. От неё разлилось мягкое сияние, дрожащее, как пламя свечи, и осветило усталые, измученные лица.

— Ишь ты, чудо какое, — недоверчиво и робко улыбнулся Ёрш. — Будто горит! Что ж она, горяча?

Сунув грубый палец за прутья, он коснулся перьев. Птица, зажмурясь, подставила шею, будто хотела, чтобы её приласкали, и Ёрш почесал.

— Поди ж ты! — усмехнулся он. — Малая тварь, а какое-то разуменье имеется. Так что ж, доведётся её прирезать? Кабы не зазря…

— Что ещё с ней делать прикажешь? — спросил Невзор. — Оставить да любоваться, а там дождаться, что люди о ней прознают? Скоро слух пойдёт, что царя обокрали, на нас донесут — ну, этого хочешь? Пусть уж лучше нечисть винят…

Они ещё недолго поглядели на птицу, да радости не было. Не встреться им на пути колдун, всё вышло бы иначе. Ведь всё, всё удалось, и теперь бы им сидеть да смеяться, хлопая друг друга по плечам, и пересказывать, как испугался Крив, да что сказал царь, и до чего потешные были у сокольников лица — а назавтра потолкаться на торгу, узнать, какие слухи ветром носит, купить гостинцев, да и ехать домой.

Они упрятали птицу обратно в мешок, заперли клетку и поехали в ночь, смурные.

Хмурым днём, когда с неба мягкими хлопьями повалил снег, они завернули в Орешки, там сыскали знахарку. Наврали с три короба, будто у них вышла ссора промеж собою, да вот, покалечились. Та, пожившая, сгорбленная, качала головой и недоверчиво глядела выцветшими глазами, прежде то ли карими, то ли зелёными. Не верила. Всё ж таки взялась помогать, выставив лишних.

Сидит Завид на завалине, притопывая ногами, чтобы не мёрзли. Серый лобастый пёс тянется к нему, повизгивая и повиливая хвостом, да цепь не пускает. Вот уж добрый охранник! Всё падает снег, даже и воздух стал белым, и сквозь него едва видно, как у дороги, у оставленной за забором телеги бродит Пчела. Буланка терпеливо ждёт, косясь на Пчелу, фыркает и встряхивает головой. Грива из тёмной стала почти белой, снежной.

За пазухой у Завида мягко возится птица в мешке. Он её трогает сквозь холстину. Боится, чтобы не околела от холода, да ещё думает, как она без еды, без питья. Они ей зерно сыпали, да она ни зёрнышка не склевала, речной воды давали, студёной, чистой — не пила…

Жаль ему птицу, да что её жалеть? Себя жалеть надобно. По пути сыщут рябинки, снимут проклятие — верно, уж скоро. Мало ли рябинок при дороге?..

Думает Завид о тёплом доме знахарки, где всё пропахло травами, да о том, какие у неё белые руки. Она вышла в тёмном платке да в тёмном платье, слушала, что Пчела ей врёт, руки опустила — натруженные, морщинистые, да такие белые, как снег! С чего бы они такие?

Думает, как ловко Дарко влезал на тын, а теперь как бы хромым не остался. Совсем ему стало худо, губы уж все искусал, нога распухла, сапог резать пришлось.

Думает, что и Невзору бы отлежаться, а не трястись на телеге. Мужики говорят, лёгкая рана, скоро заживёт. Да крови утекло немало, и Невзор всё лежит да молчит, прикрыв глаза, а по лицу видно, что не спит. Всё молчит, говорить не хочет, а кто хочет? Все молчат. Пчелу за его трусость и единым словом не укорили, будто не он перед колдуном на коленях ползал.

Начали было гадать, что затеял колдун, да ничего не придумали. Как Добряка выручить, тоже не знают. Да и в Белополье ли он теперь? Поди его сыщи…

Вернутся они домой, придётся нести Умиле дурные вести. Одна только радость и будет, что проклятие сняли.

Ёрш хотел к Тихомиру за помощью идти, рассказать, что с Радой случилось, о колдуне поведать. Вместе бы, может, доискались, как его извести, лиходея. Да пришлось бы тогда говорить и о птице — поди угадай, как поглядит на это царёв побратим. Может, рукой махнёт, да вернее всего, выдаст их царю. С колдуном-то и без них управятся.

Сидит Завид на завалине, хмурится. Не было бы бед, кабы не он со своею птицей. Знали бы мужики, чем обернётся, небось не стали бы ему помогать. Об этом они молчат, да не может быть, чтобы не думали.

Долго ли, коротко ли, распрощались со знахаркой, едут дальше. Невзор будто поживее стал, да и Дарко приободрился, повеселел. Только и всего, что нога в лубке, а так уж по сторонам головою вертит, посвистывает, Завиду усмехается.

— Чего печалишься? — говорит. — Нога-то моя сживётся, буду ещё с девками плясать. Твоё проклятие снимем, а там, значит, и поглядим, как Добряка выручить. Он колдуну живым надобен, ты за него покуда не бойся.

Завид тоже улыбается в ответ, да хмурно ему, на сердце ровно камень налёг.

Дарко первым рябинки и увидал. Всё одно к одному шло: снегопад утих, даль прояснилась. Сыро, колеи за телегой тут же и темнеют, водой наливаются. Придорожные кусты стряхивают снег, расправляют ветви, покачиваются. Шумит река, мутная, серая. Дорога то к ней спустится, то заберётся на крутой склон.

— Глядите, будто оно, — воскликнул Дарко, указывая рукой. — Да стой, стой!

Свернула к реке малая тропка. По бокам её две рябинки стоят, ветви переплели, словно за руки держатся. Листья уж сбросили, белые шубы надевать стали, а ягоды ещё алеют.

— Вишь ты, — говорит Невзор, — будто нарочно так выросли! Ну, что же…

Остановились они. Взяли верёвки, подтянули ветви ближе, связали. Воды от реки наносили. Вот уж и лужа разлилась, не уходит, и рябинки в ней отражаются. Снег осыпался, ветви серые, тёмные, небо за ними хмурое, ягоды рыжими да красными сполохами горят.

— Кабы чего не забыть, — прищурился Невзор. — напомни-ка, парень…

— Огненные врата понизу круглы и наверху круглы, — взволнованно и торопливо проговорил Завид. — Купальским зельем порасти должны…

— Ну-ка, кто на ногах потвёрже стоит, — сказал Дарко, вынимая из-за пазухи травы. — Примотайте, что ли.

Ёрш их бережно взял, подвязал к рябинкам. Ещё раз припомнили, что нужно — вот уж будто всё есть, одна птица только и осталась.

Завид её вынул из мешка, держит, а она и не бьётся, спокойно глядит. Пчела ей лапы спутывает, а птице будто и ничего. Вот уж к рябинкам её поднесли, тут она как рванётся! Крыло выпростала, хлопнула им, шею выгнула, пальцы клюёт.

— Уйдёт, уйдёт, держи! — тревожно вскрикнул Невзор.

Зажмурился Завид. Крыло его по лицу бьёт да слепит, он его ловит, прижимает ладонью. Птица щиплет пальцы, клюв у неё остёр да крепок. Был миг, выпорхнула она, да лапы-то спутаны, и Пчела тонкую бечеву держит, не пускает. Только раз и махнула птица крылами, вскрикнула, и схватили её. Тут и Ёрш подоспел, за длинный хвост поймал, за шею взял.

Стали они птицу к рябинкам привязывать. Закричала она, застонала тоскливо, да вот умолкла, всё поняла. Висит головою вниз, уж не бьётся, сама будто притухла. Перо золотое блестит, а прежнего света нет.

— Ну, доделывай, — проворчал Невзор и отвернулся. — Или стоять собрался, покуда вода не уйдёт?

— Нож мой возьми, — сказал Дарко, протягивая нож. — Я наточил, чтобы, значит…

И не договорил, умолк. Да что договаривать, всё и так ясно.

Взял Завид нож, подступил к птице. В последний раз припомнил, что говорил колдун: вот будто и врата огненные не на земле, не в небе, сверху круглы и снизу круглы, купальским зельем поросли. Птицу прирежет, тут они и погаснут.

Надобно ещё, чтобы в двух обликах его кто принял да полюбил. Завид прежде думал, одна мамка его полюбит всяким.

А посудить, так он ведь счастливец, Умилу встретил. Где-то она ждёт, тревожится. И Добряк не раз выручал, нынче и вовсе заместо него вызвался к колдуну на службу идти. Да вот и Невзор пожалел приблудного мальчонку, и Дарко с ним со всяким возился — ни человека, ни зверя не покинул, не отвернулся. И Пчела — Завид его про себя за трусость корил, да Пчела-то ведь только за-ради него в Белополье и ехал. Мог и дома остаться.

Что там, даже и Ерша совесть заела, а ведь мог бы смолчать, в стороне отсидеться, о прежней его вине никто бы не прознал. Даже и Ёрш на помощь пришёл, чтобы проклятье снять. Всё за-ради этого мига…

Занёс нож Завид, взял птицу за шею. Она моргнула, да и прикрыла глаза тонкою плёнкой век, только чуть трепыхнулась. Уж коснулся он её ножом, да застыл, стоит.

— Чего тянешь? — поторопил Невзор. — Дождёшься, что кто-то поедет по дороге. Сколько возиться-то можно, доделывай!

Решился Завид, опять занёс нож. Сердце сжалось, к горлу подкатило. Примерился он, да и резанул.

Стоит, голова пустая да лёгкая, будто и мыслей не осталось, а в ушах звон. И сквозь этот звон будто издалека слышатся крики:

— Что ты сделал то, зачем? Дурень!

Птица на рябинках сидит, клювом разрезанную бечёвку с лапы снимает, на Завида чёрным глазом косится.

— Ты уж прости, — говорит ей Завид. — Ты ведь в моей беде не виновата, не хочу я твоею волей за свою платить. И так взаперти насиделась. Лети себе, сыщи дом! Уж верно, моё проклятие и иначе можно снять.

Ахают мужики за спиной, да он только на птицу глядит. С ними после поговорит.

Упала бечёвка, заколыхалась в воде. Расправила птица крылья, взмахнула ими, и такое сияние разлилось окрест, будто солнце на землю спустилось. От крыльев, от хвоста золотые лучи потекли — распахнулись крылья в полнеба!

Попятился Завид, глядит, жмурясь, глаза руками прикрыл. Взлетела птица, огнём горит, её уж и не разглядеть. Сама-то была махонькая, а теперь от света кажется, будто велика. Пронеслась она над рекой огненным вихрем, искры рассыпала, да и умчалась к Синь-озеру. Вот уж искры погасли и день посерел.

Глядит Завид ей вслед. И радостно ему, и обидно. Он будто чего-то ждал — что она ещё пролетит над ними, что запоёт, что перо уронит, — да птица улетела, и только.

— Вот так, значит, решил? — сурово произнёс Невзор. Не понять, ругал или нет.

— Ежели так показалось лучше, то оно будто и верно, — вступился Дарко. — Цену-то, вишь, и самому платить, грех на душу брать, дале с этим жить. Один сумеет, другой нет. Руку, ногу переломишь — сживётся, а душу переломишь, не сживётся.

Ёрш глаза отвёл, смолчал. Он-то лучше других знал, каково жить с этаким грехом.

Домой они ехали молча. Вздыхали, не без того. То один, то другой глядел на осиротевшую клетку и брошенный в ней мешок.

— Ничего, — сказал Дарко однажды, — мы ведь не знаем, что бы с того было. Проклятие, может, и не вышло бы снять. Такую птицу изведёшь, может, и беду на себя накличешь!

Слова его упали в пустоту. Никто не ответил.

Кое-как по раскисшей дороге добрались они до дома. Горазд выглянул на шум, да так и выскочил за порог, сам рад-радёшенек, беззубым ртом улыбается.

— Воротилишя! — приговаривает, руками всплёскивает. — А волчонок-то наш парнем — что же, вшё удалошь?

Да видит, они молчат да хмурятся, у Невзора тулуп на одно плечо вздет, а Дарко ногу в лубке вытянул, сам с телеги слезть не может. Стала растерянной его улыбка, а там и погасла.

Поведали они ему, как было: и о колдуне, и о Добряке, и о том, как птицу отпустили. Он лишь охает да головой качает.

— К Умиле пойду, — говорит Завид. — Надобно им сказать. Кому, как не мне, идти.

— Погоди, я с тобой, — говорит Дарко. — Сыщите мне какие-никакие подпорки!

Как Завид ни отнекивался, Дарко не отвязался.

— Бажена-то крик поднимет, — говорит. — Небось и досюда слышно будет! Тут, брат, одному не управиться, вместе пойдём. Вместе оно легче, значит.

Сыскали ему палки. Идут улицей, не спешат, мало не у каждого двора останавливаются, ведь людям-то любопытно, куда ездил Дарко и что с ним приключилось. Он врёт напропалую: мол, у Синь-озера товары носил то на корабли, то на берег, да вот оступился и ногу свихнул, придётся теперь костылять.

Люди, ясно, спрашивают, что видал да что слыхал, да много ль заработал, им только дай языки почесать. Уж и вечереет. У Завида тут и терпения не стало, плюнул, вперёд пошёл. Дарко его зовёт, кое-как спешит за ним по разбитой дороге, да не угонится.

Вот уж и двор Добряка. Помедлил Завид, вздохнул, постучал в дверь.

Ему Бажена открыла. Стоит на пороге, в дом не зовёт, слова не говорит, кого-то за его плечом выглядывает.

— Да где ж этот беспутный? — наконец сварливо спросила. — Ну, отвечай, али воды в рот набрал!

Дарко тут подоспел. Сам запыхался, умаялся, уж едва стоит.

— Ты, хозяйка, в дом-то нас пригласи, — говорит. — Беда стряслась, на пороге об этаком не скажешь.

Всплеснула Бажена руками, да как ахнет, с лица цвет сошёл.

— Жив он, жив! — поспешил вставить Завид. — Жив-здоров, да вернуться покуда не может.

Позвали их в дом, за стол усадили. Умила вышла, так к Завиду и кинулась, за руку взяла, не отпускает. Слово за слово, поведали они, как птицу добывали, и как их колдун приметил, как он принудил Добряка ему служить.

Умила глядит испуганно, будто вот-вот заплачет. Завид её ладони сжимает, приговаривает:

— Мы уж поймём, как ему помочь, мы его не оставим!

Бажена ходит, стиснув губы, от полки к печи, от печи к коморе, на стол накрывает. Будто онемела, слова не проронит. Рассказали Дарко с Завидом и о птице, как её отпустили, тут у Бажены из рук миска выпала и раскололась.

— Я приберу, матушка! — торопливо сказала Умила, вскочила.

Дарко из-за пазухи вынул сухие травы, на край стола положил.

— Брось их в огонь, — говорит. — Вот, значит, думали проклятье снять, да иначе вышло, а я их всё с собою ношу.

Бажена молча сгребла сухой пучок и пошла к печи.

Вот уж стоят на столе миски, паром исходят. Завид мочёное яблоко взял, да вкуса не чует. В глазах Умилы слёзы звёздами горят. Себе не помог, ей горе принёс…

— Выручим мы твоего батюшку, — всё повторяет он, только и сам в это не верит. Ведь если бы знали, как выручить, не стали бы уезжать, его бросать.

Бажена перед ним ложку положила, уставилась, молчит. Ему и кусок в горло не лезет, да негоже обижать хозяйку. Зачерпнул горячее варево, ест, а что ест, и сам не разберёт. Уж всё одно.

Ест, да вдруг голова закружилась — от чада, что ли? Стол ближе стал, а после изба перевернулась, пол ударил в спину, ворот шею сдавил. Охнул Завид и своего голоса не узнал. Руки к горлу вскинул, а у него уж не руки — волчьи лапы.

— Что ты натворила, матушка! — вскричала Умила. К Завиду кинулась, рубаху на нём рвёт, сама белая, глаза дикие. — Что ты натворила!

Бажена встала, дрожит, руку протянула, да как закричит:

— Это всё ты виновен, приблуда! Не зря колдун тебя проклял, ты всё заслужил, с добрыми людьми несчастья не стрясётся! А ты, — Умиле велит, — отойди от него! Твой батюшка жизни не пожалел, чтобы его выручить, да этому что? Хочет волком ходить, так и пусть ходит волком!

Завид кое-как из одёжи выпутался, зарычал на Бажену, оскалил клыки. Умила его обхватила за шею, держит.

— Не надобно! — молит. — Не надобно!

Дарко с лавки встать пытается, да палку уронил, без неё и подняться не может.

— Угомонись, брат! — просит.

— А-а, в моём же доме на меня бросаться вздумал? — закричала Бажена, поднимая ухват. — Я те брошусь! Пошёл вон, чтобы и духу не было! Убирайся, не то охотников позову, шкуру сдерут, зверю и смерть звериная!

Кинулась она на волка, да Умила на пути встала, руки расставила, закрывая его собой.

— Не смей за него заступаться, прокляну! — воскликнула Бажена, толкая дочь. — Пусти!

Но та не пускала, всё цеплялась за неё. Бажена, отбросив ухват, упала вдруг на колени и, обхватив голову руками, тяжело, надрывно завыла, раскачиваясь.

Завид толкнулся в дверь, ещё и ещё, и когда она поддалась, выскользнул прочь и понёсся к лесу.