Птица-жар и проклятый волк

Глава 12

Белые облака взялись собираться, плестись в пуховое тонкое кружево, да и затянули всё небо. Душно да тихо стало, будто перед грозой. Псы зевают, куры в земле купаются да крыльями хлопают, на дереве не шелохнётся и лист.

Двое стоят под старым вязом у постоялого двора. Один говорит, а другой и слушать не хочет.

— Да ты пойми, — опять повторяет Дарко, — жизнь-то эта вольная не так хороша, как спервоначалу-то кажется! Услыхал ты, значит, как мужики поминают всякое, да ведь люди о чём обыкновенно говорят? О том, что запомнилось, да о том, чем похвалиться можно. А о том, как вора поймали да бьют, сказывать никто не станет. Иные дела возливые, да ничего не принесут. Пуговки-то, бывает, золочёные, а три дня не евши.

Глядит он с укором на Завида, бородёнкою жидкой кивает и говорит:

— Ишь, рубахою новой тебя купили, значит?

Завид исподлобья глядит, с ноги на ногу переминается. Не по сердцу ему разговор, да ведь не уйдёшь. Одно радует, силою Дарко его к Невзору тащить не станет. Понудит да отвяжется.

И ведь про пуговки-то, как нарочно, он верно сказал. Завид хотя и в новой рубахе, а с дороги не евши. Да в том не сознаешься, стыдно.

Подумал Завид, да и говорит:

— Сам-то коней гоняешь. И как Тишило краденое шлёт, вы рады брать. Живёте как хотите, а меня в хлеву заперли, вам это и ладно.

Крякнул Дарко с досады, почесал в затылке.

— Да дела-то этого вдруг не покинешь, — ответил. — Ежели ввязался, так почитай на всю жизнь. Невзор-то будто свободен, а будто и нет, чтобы, значит, выдать Тишилу не мог. Хочешь не хочешь, а слушай да смотри, нельзя ли куда навести его ребят. Есть и нам с того выгода, да мы и без неё бы прожили. А тебя в хлеву никто не держал!

— Да уж не держал!

— Отчего бы держать? Скоро уж сенокос, — повёл рукою Дарко. — На дальний луг бы тебя взяли, значит, а там-то каково хорошо! Ну, днём потрудишься, а вечерами сиди у костров. Девки, бабы поют, и дух такой от скошенной травы, инда голова туманится. Поют да поглядывают, и ты на ту поглядываешь, которая тебе люба.

Завид только фыркнул, поднявши плечи.

— Умила-то приходила, — продолжил Дарко. — На другой день, как ты уехал, и пришла. Просила тебя сыскать.

— Врёшь!

— С чего бы? Приходила… Поговорить с тобою хотела.

— Да уж поздно для разговоров! — нахмурясь, сказал Завид. — Поздно! Сколько дней я ждал, не ходила, а тут пришла.

Дарко окинул его понимающим взглядом серых глаз, пощипывая бородёнку. Щиплет и будто усмешку прячет.

— Не нужен я ей, — докончил Завид. — Не об чем говорить. Она и не глядела на меня.

— То-то и оно, — наставительно сказал ему Дарко, — не глядела. А ведь она девка бойкая, и не припомню, чтобы перед кем глаза опускала, а тут, вишь, и поглядеть не может, алеет, точно маков цвет, да обмирает. Смущается, значит!

Положил он ладонь Завиду на плечо, лицо склонил и сказал с улыбкою:

— Да ты пойми её! Ну, пойми: она ведь тебя уж обнимала, голубила, да вместе жили, ты небось её всякою видал. Да она-то думала, ты зверь неразумный, и ничего не стыдилась. Каково ей уразуметь, что ты человек? Да ещё, положим, не старик, а молод, собою хорош…

Говорит так-то ласково да по плечу треплет. Зубы, видать, заговаривает.

— Да уж хорош! Для неё нехорош, — сказал Завид, дёргая плечом. Он всё хотел отвернуться, чувствуя, как колет щёки, а Дарко, как назло, не пускал. — Ну, оставь! Какой мне сенокос, ежели скоро Купала? Только и стану думать, чтобы ни одной срезанной травки не коснуться… Всё ты врёшь, всё врёшь!

Вырвавшись, он попятился на два шага и застыл. Пальцы его всё то сжимались в кулаки, то разжимались.

— Врёшь, не видать мне радости, ничего не видать! Здесь, может, птицу-жар добуду, вы-то в этом деле не помощники!

— Да уж не помощники! — тоже рассердился Дарко. — А я-то про колдуна вызнал. Да что ж, разве это помощь! Езжу да расспрашиваю, а нынче думаю, ворочусь да порадую — а он, значит, сбежал!

— Про колдуна? — недоверчиво спросил Завид. — Взаправду? Что вызнал? Говори!

Дарко посопел, выпятив бороду. Видно было, нарочно тянет с ответом. Всё же махнул рукой в сторону земляной завалины, приглашая отойти и сесть. Видать, разговор-то долгий.

Сели. Дарко рубаху разгладил, слова подбирая, да и поведал, как у людей выспрашивал, не знают ли колдуна, не укажут ли путь. Говорит неспешно, руками разводит. Пёстрая курица подошла узнать, не зерно ли он сыплет, уставилась рыжим глазом, да и клюнула его лапоть.

— Да с такими расспросами не вдруг подступишься! — сказал Дарко и махнул рукой, отгоняя курицу. — С умом надобно, значит, потому как глядят косо да шлют к волхву…

Всё же он услыхал краем уха в придорожной корчме, как мужики толкуют о каком-то колдуне. Подсел, разговорил их, и они рассказали, что знают.

Жили они в Каменных Маковках, и колдун был оттуда. Никто не ведал, вправду ли он с нечистою силой знается или слухи лгут. Угрюмым был, неразговорчивым. Ходили к нему люди из других мест, а для чего ходят — молчали. Порою и он уходил, и опять никто не ведал, куда. У себя, в Каменных Маковках, никому он колдовством помогать не брался, оттого никто и не мог бы твёрдо сказать, кто он таков есть. Тоже мудро: если засуха сгубит посевы или придёт скотья хворь, никто его не обвинит, камнями не забьёт и в срубе жечь не станет.

— Да он, как помирал, во всём сознался, — подавшись к Завиду, сказал Дарко и опять махнул на курицу: — Ну, кыш!

— Так он помер? — нетерпеливо спросил Завид. — В чём сознался? Не томи!

Громыхнуло. Упали первые капли, тёмные, крупные, и сразу остро запахло землёй. Дарко поднял голову, поглядел, защитит ли их тут кровля от дождя, и остался недоволен. Куры, однако же, всё греблись да купались, расставив перья, будто не верили, что польёт.

— В нынешний цветень и помер, — задумчиво сказал Дарко, — да таково дивно… Жаворонок его убил.

Завид и так пытался ни слова не упустить, а тут и вовсе в слух обратился.

Льётся рассказ, и видит Завид будто воочию нелюдимого мужика, к которому отчего-то пристала птица. Идёт куда мужик, тут жаворонок с неба падёт, вокруг вьётся, в лицо метит. Тянет ведро из колодца — птица оттуда порхнёт. Снимет он холстину с корчаги либо крышку ларя подымет — и там птица. Неладное дело! Разговоры уж идут всякие. Колдун тот мужик или нет, а с жаворонком ничего поделать не может. В избе запираться стал.

Да принёс ему жаворонок на кровлю горящую лучину. Кровля затлела, полез мужик её тушить, а жаворонок опять налетел, да клюёт, да крыльями бьёт. Стал мужик отмахиваться, да оступился, наземь упал и убился.

— Погоди-ка, — сказал Завид, — как убился? Ты говорил, он в чём-то сознаться успел.

— Ах ты, — сказал, почёсывая в затылке, увлёкшийся Дарко. — Так ведь не сразу помер, значит. Лежал в избе да помирал, долго мучился, не шла к нему смерть, инда кровлю разбирать пришлось. Да сознался он, что однова сотворил совсем уж дурное дело — проклял мальчонку, потому как рубаха проклятого ему для чего-то надобна была. Сознался, тут и дух испустил. Схоронили его вниз лицом, с камнем во рту, подрезали пятки, завалили могилу камнями. Прилетел к ней жаворонок, запел, порхнул — и боле уж его не видали.

— Да зачем же ему рубаха? — удивлённо спросил Завид. — Что в ней за прок?

— Будто я знаю, — пожал плечами Дарко. — Что я тебе, колдун? Поглядим, не польёт ли, да и едем домой. Потолковали мы с мужиками и думаем, проклятье-то со смертью колдуна могло утратить силу, так что боле ты не проклятый, значит. Вот и нечего жизнь себе ломать. В терем ежели полезешь да попадёшься, не пощадят!

Призадумался Завид. Он-то счёл, Радимовы травы не причинили вреда оттого, что тела не коснулись, а это, может, оттого было, что колдун уж помер. Подумал так-то да сказал:

— Не вернусь я к Невзору, не с руки мне это. Ежели я свободен, так мне помощь ваша не надобна, а как жить, сам выбираю. У вас я лишний, а здесь для меня дело имеется особое.

— Это что ж за дело? — нахмурился Дарко. — Доведут тебя до беды! Брось, поедем домой.

Молчит Завид. Что за дело, и сам ещё не знает, оттого и сказать нечего. Только что ж ему, возвращаться, опять неведомо кем быть, даже не работником, а так? Каждый там над ним смеётся.

— Ишь, упрямый, в ступе его пестом не умелешь! — говорит Дарко. — Поедем!

— Вы-то и без меня справитесь, а тут я надобен, заменить некем. Не стану я людей подводить.

— Вот дурень! Да уж найдут, кем заменить. Об Умиле ещё подумай, нешто не хочешь её повидать?

— Что мне… — сказал Завид севшим голосом. — То я ей надобен, то не надобен, то опять меня подавай — я этак-то не хочу, не по нраву мне это. Уж сказала, что знать не хочет, и быть по сему. Передай, чтоб забыла меня.

Он поднялся и отошёл. Поднялся и Дарко и только крякнул, уперев руки в бока.

Постояли, помолчали, а после ещё поспорили. Оба уже сердятся, один уговаривает да стращает, другой отмахивается. Ни к чему этот спор не приводит.

Всё-таки дождь обманул, не пошёл. Запятнал землю, да и просох, и облака, истончившись, прорвались. Заголубело небо. Косой солнечный луч пролёг через близкое поле, вызолотил рожь, будто клинышек дозрел раньше срока.

Видит Дарко — не переспорить ему Завида. Покачал головой, с виду будто огорчился. Говорит:

— Распогодилось, поеду я, значит. Так помни, ежели что, место тебе завсегда найдётся. Будет туго, ворочайся, слышь-ко?

Завид обещает, а сам думает: что ему туда-сюда метаться? Ведь недаром говорят: подумав, решайся, а решившись, не передумывай. Вернуться-то не беда — беда, если всё пойдёт по-старому. Тишило его в другой раз уж не примет, Первуша не заступится. Век тогда лишним у Невзора жить — велика радость!

Распрощались они. Дарко вздохнул, да и пошёл за своей лошадёнкой, а Завид решил, чем у постоялого двора крутиться да в чужие миски заглядывать, отправиться в город, на торг.

На дорогу то тень наползёт, то солнце выглянет да ослепит. Идёт Завид и всё думает, вправду ли Умила хотела его повидать, или Дарко приврал. Отчего она так переменилась — уж не оттого ли, что ей любо его рядом держать, будто пса на цепи, которого и не приласкают, и не отпустят? Нет, она, пожалуй, не такова.

Поняла, что он уйдёт, да только теперь и решила просить прощения… А если рассудить, в чём её вина? Неласковой стала, так ведь и он, не подумав, её напугал. Теперь-то совестно припоминать, как гнал её через лес, будто волк зайчонка, а сам-то в одном тулупе. Хорош! Ещё и за то, что она ему жизнь спасла, так и не поблагодарил.

Идёт Завид, щёки горят. Свою обиду пестовал, а каково Умиле, и не подумал, только сейчас мало-помалу и стал понимать. Стыдно ему. Перед собою и не глядит, крепко задумался.

— Стой, парень! — окликнул кто-то. Чужая рука в плечо упёрлась. — Гляди хоть, куда идёшь!

Вздрогнул Завид. Он и не слыхал, что кто-то идёт навстречу. Ему бы отойти, да и этого не сообразит с испугу — застыл, только глазами хлопает.

Стоит над ним мужик широкоплечий, крепкий, немолодой уже. Русые с сединой волосы перехвачены кожаным ремешком, самым простым. Держит мужик под уздцы гнедого коня, тот чёрными ногами переступает нетерпеливо, а на коне девка сидит, улыбается. Сама рыжая, глаза с зеленцой, коса разлохматилась, и от солнца кажется, голова у ней огнём занялась.

— Ты глазами-то плох, бедолашный, али как? — с насмешкой и нетерпением спросил мужик. — Ну, дашь пройти?

И сам тяжёлой рукой отодвинул в сторону. Отскочил Завид, что-то пробормотал, а мужик о нём уж и забыл, пошёл себе дальше. Видно, собрался в дорогу, да не один — с ним ещё четверо, да две телеги гружёных катятся следом.

Подумал тут Завид, не купца ли встретил. Остановился, слушает, что люди скажут, и вызнал: не купец, а сам царёв побратим куда-то путь держит. Ишь ты, а с виду прост! Небось полны телеги золота да серебра.

Завид решил, что расскажет о том Первуше. Вот будто и не без дела сидел, узнал о богатой добыче… А мужик тем временем девку с коня ссадил да прощается.

— Ну, беги уж домой! — говорит. — Проводила, будет. Что тебе с торга привезть?

Та к нему так и льнёт.

— Ничего, — говорит, — не надобно. Ты сам поскорей воротись, тятенька, мы ждать будем. Лёгкой дороги вам, добрых людей на пути!

Распрощались они. Сели мужики на коней, да и поехали, только пыль поднялась над дорогой. Девка им вслед глядела, раз или два слезинку смахнула. И Завид глядел, проследил, в какую сторону едут, а после к торгу пошёл.

Его на миг совесть кольнула. Он-то всё о поживе думал, хороша ль она будет, а о том не думал, что каждого проезжего дома ждут. Что провожали их дочери любимые, сыновья, жёны. Может, вот так же лёгкой дороги желали да добрых встречных людей.

А они-то с мужиками, выходит, не добрые? Они-то как раз те, кого никто не хотел бы повстречать на пути.

Подумал так-то Завид, да тут же и отмахнулся. Богато, хорошо живут купцы, а уж царёв побратим и того лучше — чай не обеднеют, если поделятся. А жизни их решать не станут, Тишило крови не проливает. Напугает, может, и только.

Пришёл Завид на торг. День уж к вечеру клонится, а на торгу ещё шумно. Один продаёт, другой покупает, третий цену сбивает. Медвежатники тут же народ потешают, да не хочет медведь без гудка плясать. Мальчишка ему поёт, в ладоши хлопает; уж и хлыстом его, и за кольцо тянут — медведь едва встанет на задние лапы, да сразу и опустится.

— Подходи со зверем бороться! — кричит медвежатник. — А ну, кто заборет, найдётся ли смельчак?

Не видать смельчаков.

— А вот кто хворый, — продолжает медвежатник, — подходи! Зверь на тебя ляжет, хворь себе возьмёт!

— Экий зверь-то у вас неказистый, заплешивел весь, пооблез! — с ехидцей говорит ему прохожий старик. — Небось хвори-то со всей волости собрал.

Неласково поглядел на него медвежатник, ноздри от гнева раздул. Отвечает сердито:

— Ничего, и твои ещё возьмёт, сдюжит. Подходи!

Старик нейдёт, рукой машет.

— Уж как-то дохвораю свой век, — говорит.

Завид ещё постоял, поглядел на медведя, а там его погнали. Нечего, сказали, задарма глаза пялить. Это ему понятно — так и Радим, бывало, стыдил зевак, — да всё ж обидно.

Идёт он, приглядывается, воздух носом тянет. Вот редьку с телеги продают, и хоть бы одна упала! Что ж, она всё одно хороша со сметаной, а сметаны-то нет. Вот калачник идёт, на голове поднос несёт, прикрытый скатёркой, да покрикивает:

— Калачи горячи, только из печи! Калачи, ржаные калачи!

Идёт за ним Завид. И не надеется, что даром угостят, и стащить не осмелится, а только думает: может, кто купит, доест до ручки, а ручку бросит, так хоть поднять. Брюхо от голода уж так подвело, так в нём урчит — на весь торг!

Тут за плечо его тронули, остановили.

Испугался Завид, что вором его сочли и крик поднимут. Да видит: глядит на него баба в белом вышитом убрусе, кричать не спешит. Ласково глядит, улыбается.

— Возьми пирог, — говорит.

И корзину показывает, а в корзине той пирог под полотенцем. Люди разошлись, расступились — дёрнуть бы эту корзину да бежать, покуда путь свободен… Да так она хорошо улыбается, впору самому улыбнуться в ответ.

— Взял бы, да платить нечем, — хмуро говорит Завид. Уж отвернулся, уйти хотел — нет, не пускает его баба!

— Да я знаю, — смеётся.

Ясно: эта и мысли его видит, всё поняла по тому, как он глазами стрелял.

— Даром бери, — говорит. — Бери, бери, милый! Рыбник свежий, нынче испекла. Муж мой к Синь-озеру отправился, Тихомиром его кличут, ты ешь да лёгкого пути ему пожелай. Уж такой у меня обычай: как пеку ему пироги в дорогу, один или два оставлю да на торгу раздаю. Не отказывайся, не обижай!

Завиду отказываться не с руки, тут же и потянулся к корзине. Дала ему баба пирог в полотенце.

— Тебе, милый, работа не нужна ли? — спрашивает, а сама глядит, будто по лицу ответ читает. Глаза зелёные, а брови с рыжиной. Только тут Завид и смекнул, что она на девку похожа, на ту, что отца провожала.

Помотал он головой и опять хотел уйти, да баба опять не дала.

— Ежели работа нужна, — говорит, — приходи! Вон там, за тыном наш двор. У людей спросишь, где Тихомир живёт, укажут. Дело для добрых рук завсегда найдётся.

Видит, что он уж бежать готов, отпустила. Напомнила, чтоб не забыл Тихомиру лёгкого пути пожелать. Завид прочь заспешил, да обернулся и крикнул, припомнив:

— А полотенце-то?

— Ничего, потом отдашь, — улыбнулась она, махнула рукой.

Идёт Завид с торга, пирог к груди прижимает, а внутри холод засел. Не того она о добре попросила. Он-то Первуше уж был готов сказать, что поехал её Тихомир к мосту — долгой дорогой, стало быть, да выехал за полдень — к ночи в Волчьем углу будет, там остановится. Можно ещё послать кого следом, нагнать… Да как же на добро злом отвечать?

Тут остановила его старуха. Бежала вдогон, запыхалась.

— Ты пирог-то этот почто взял? — спросила. — Быть беде, ох, быть беде! Ты вот что: ступай к росстани, да там, на перекрестье дорог, нечистой силе его оставь. Да как уходить будешь, запомни, пятиться надобно!

— Да отчего же? — не понял Завид. — Зачем пирог бросать?

— Ведьма она, колдовка! — зашипела старуха. — Ты отколе такой несмышлёный? Вишь ты, ходит она меж честных людей и глаз не прячет. С нечистою силой водится, царевича подменить помогла!..

Пожал плечами Завид, да и пошёл прочь. Старуха ещё шипела ему вслед.

Как ездил с Радимом, он слышал всякое, в корчмах ведь о чём только не говорят. Припомнил теперь, что будто была у царицы Всеславы сестра названая, Рада, царёв побратим её в жёны взял. Как приключилась беда с царевичем, Раду и винили, да она сумела имя своё очистить. Только злые языки не унимались, не пугало их наказание за наговоры да клевету.

Так это, значит, та самая Рада и была! Пожалел теперь Завид, что не пригляделся, да уж поздно.

Пирог он всё-таки съел. Вот ещё, оставлять нечистой силе! Добрый пирог, ржаной, с капустой и луком, а под ними целый лещ. На постоялом дворе угол нашёл, да всё ел, ел, пока и крошки не осталось. Под конец уже отдувался. Этого пирога бы на день хватило, да только — кто знает, что дальше будет? А что в брюхо попало, то уж твоё, никто не отнимет…

Наелся, сыскал телегу, на которой сюда приехали, да на ней и уснул. Полотенце за пазухой спрятал. А поутру Первуша явился, растолкал.

— Ну, брат, — говорит, — поедем к Тишиле, пора!

Едут. Первуша всё улыбается да ус подкручивает, а сам доволен, будто кот, что сливки слизал, и рубаха на нём новая. От реки прохладой веет, в ракитовых кустах птицы щебечут, над лесом на том берегу солнце встаёт, дымкой окутанное.

— А вот… — начинает Завид. Всё думает, говорить ли о Тихомире, и уже будто решается, да вымолвить не может. — Я… Ты вот как ушёл…

И умолкает. Хочется ему угодить Первуше, да совестно перед Радой. Она от мужа беду отвести хотела, а он-то пирог взял и будто обещание дал.

— Да уж договаривай, — не вытерпев, добродушно сказал Первуша. — Что там?

Завид об ином спросил:

— Ты славы хотел, а что за слава, ежели мы всё на проделки нечисти валим?

— Будет и слава, — ответил ему Первуша. — Да орудия надобны всякие, вот навроде зелёного огня или крючьев, чтобы куда забраться. Надобна и монета, чтобы работников подкупить, языки развязать, глаза отвести. А мужикам-то нашим что? Им бы скорей добычу разделить да долю свою прогулять.

Видно, оттого брала Первушу немалая досада. Даже в лице переменился, нахмурился.

— Может, и уйду от Тишилы, — докончил он. — Тишило один выдумку любит, а другие-то просты, никакой радости с ними. Ты, ежели что, со мной пойдёшь?

— Пойду! — торопливо ответил Завид. — Пойду, а то как же!

Он дождаться не мог, когда начнётся веселье.

Когда солнце тонуло в реке за их спинами, а горы, подсвеченные последними лучами, из золотых делались синими, добрались Завид с Первушей до гиблого места. Встретили их шумно. Мужики подошли, кто с шутками, кто с обидою, посетовали, что у них тут и вовсе скука, даже и зелёного огня не жгли, потому как никто не проезжал по дороге.

— Ничего, — сказал на это Первуша. — Купцы распродадут, что везли, да скоро и вернутся либо с монетою, либо с заморским товаром, тут скуке и конец!

Были уж припасены шапки с рогами, да сажа — раскрашивать лица, да тулупы, загодя вывернутые мехом наружу. Как будут купцы возвращаться, так повстречают настоящих чертей. Небось на всю жизнь запомнят!

В этот раз на дудку не надеялись, Тишило сам выглядывал, не едет ли кто. День прошёл, другой. На третий он прискакал, нахлёстывая конька, и закричал:

— Едут, едут! Скоро будут!

Такая началась суета! Мужики друг у друга шапки рвут, в тулупы влезают, едва в рукава попадая. Кто сажей глаза обводит, а кто и всё лицо, и руки мажет. Хохочут. Пчела ко всем пристаёт:

— Гляди-ко, глазами косить умею! Ну, боязно? Испужались бы такого чёрта?

Завид растерялся, стоит. Не хватило ему шапки, не хватило и тулупа.

Тут подскочил к нему Первуша, чёрною клетчатой понёвой обмотал, гашник на поясе затянул. Не успел Завид и слова сказать, уж платок ему на голову вяжут.

— Это зачем? — спрашивает он.

— Бабою будешь, — смеётся Первуша. — Говорил же я, будет тебе важное дело! Ты один и годишься, у тебя одного ни бороды, ни усов. Так слушай: поведёшь коня в поводу, будто он захромел, да тихо иди, не спеши. Нам бы только телегу остановить… Стой, дай лицо тебе мукой обсыплю.

Обидно Завиду, хочет сорвать платок. Ещё мужики зубоскалят:

— Хороша баба! Эх, ягодка-краса!

— Что ж ты, зелёный огонь не мог разжечь, чтобы кого остановить? — спрашивает Завид.

— Вот ещё, стану попусту изводить! Он серебра стоит, а ты задаром пройдёшь. Жаль, рубаха-то у тебя не женская, да авось не заметят.

— А нашей телегою путь перегородить? — опять говорит Завид.

Совсем ему обидно, едва не до слёз. Он-то уж гордился особым делом и не ждал, не гадал, что его на смех поднимут. Да ещё понял, что мужики обо всём загодя знали, но смолчали, даже и болтливый Пчела ничего не сказал.

— Ежели путь перегородим, так поймут они, что мы люди, а не черти… Да что ты скис? Ну, не порти веселья! Иди на дорогу, да помни: не оборачивайся, покуда не услышишь, что они остановились. Лицо-то у тебя в муке, всё белое — ещё примут за вештицу да коней погонят, как бы не затоптали.

Толкнул его Первуша к дороге, кто-то повод в руку сунул. Что делать Завиду? Ног под собой не чует, коня ведёт. Конь, головой качая, идёт послушно.

А за спиной, уже слышно, топочут копыта да погромыхивают колёса.