Птица-жар и проклятый волк

Глава 23

Снёс Завид бересту, куда велели, спрятал в дупле старой яблони. Любопытно ему было, что там написано и для кого эта весточка предназначена, да удержался, глядеть не стал.

Рассказал он мужикам поутру, что узнал. Подумали они, подумали и решили ещё задержаться, потолковать с сокольничим. Перстень рассмотрели: изумруд в нём немалый, кругом серебряный узор, да такой хитрой, тонкой работы — не верится, что людских рук дело.

— Небось царица бы свой перстень с охотою выкупила, — сказал Пчела, вертя его в пальцах и так, и эдак, и всё поднося к глазам. — Может, и птицу-жар отдала бы. Этой вещи и цены нет!

— А может, велела бы нам головы срубить, — хмуро сказал Невзор и, отнявши перстень, спрятал его в мошне. — Припомните лучше, какие загадки знаете, да позаковыристее, помудрёнее.

Почесали мужики в затылках. Сидят у корчмы на завалине, думают. Лютый ветер задувает, посвистывает, будто тоже загадки нашёптывает, рвёт облака на небе, гонит сухие листы по дороге.

Хлопнул Добряк себя по колену, да и говорит:

— У двух матерей по пяти сыновей.

— Да это ж руки с пальцами, — тут же ответил Ёрш.

— А вот что: маленько, кругленько, за хвост не поднять?

— Ты у малых ребятишек спроси, даже и они ответят: клубок. Нехороши твои загадки, просты!

— А не нравится, так своё загадай, — обиделся Добряк.

Почесал тут Ёрш во лбу, почесал в затылке, даже покраснел от натуги, да и говорит:

— Железный волк, конопляный хвост! Ну-кось, что это?

— Игла с ниткою, — догадался Завид. — Мне мамка сказывала.

Добряк тут ехидно засмеялся, поглядывая на Ерша, а тот и вовсе побагровел, только сопит. Видит, баба по воду идёт, да и выпалил:

— Крашеное коромысло через реку свисло!

— Радуга, — ответили ему в пять голосов.

Ёрш тут плюнул сердито, поднялся и прошёлся по двору, уперев руки в бока. Постоял у дороги в раздумьях, обернулся с просветлевшим лицом и начал, воздевши палец:

— Идёт в баню чёрен…

— Рак, — тут же перебили его мужики.

Долго они толковали да спорили. Всё же будто выдумали загадки, которые не вдруг разгадаешь. День миновал, вечереть начало, пошли они к Нижним воротам.

Тут грязновато да тесновато. Дома за высокий тын повылезли, да встали, как захотели. Где сумеешь пройти, там тебе и улица. Корчму легко узнать: стоит наособицу, приземиста, космата. Тростниковая крыша дождями побита, ветрами растрёпана, её летом отчего-то не подновили. Шумит тут народ, да самая беднота в плохоньких, изношенных тулупах. Иной и вовсе в одной рубахе скачет, за плечи себя обнимает, спешит войти. Мужики следом порог переступили, оглядываются.

Черна изба, в ней три волоковых окна: одно закрыто, другое бычьим пузырём затянуто, в третье дым, чад от печи идёт. Трубы нет, стены закопчены, в саже. Столы грязны, голы, ножами изрезаны. Куры тут же бродят, клюют, что упало, на лавки вспархивают, под шестком спят. Темно, только одна лучина и горит у хозяйского стола.

Сидит в углу рослый мужичина в латаном кафтане, никто к нему не подсаживается. Дарко на него указал.

— Полно, да он ли? — засомневался Невзор. — Борода-то приметная, черна, посерёдке седа, да только станет ли царский сокольничий в этакую корчму ходить? Вишь, до чего поганая!

Всё же подошли, спросили, могут ли рядом сесть. Мужичина даже будто обрадовался, кивнул, сам на лавке подвинулся. Сели, тянут кислое пиво.

— Не видал я вас прежде, — говорит он. — Кто таковы?

— На зиму работы ищем, — отвечает Пчела. — Хотели к царю, у него небось завсегда работа есть, да нас отчего-то не приняли.

Посмеялся тут мужичина, да и говорит:

— Ишь ты, весёлые робята! Звать меня Лютой, я человек простой — за птицей хожу, тем живу. Вот что, братцы: давайте загадки сказывать. Одержите верх, я вас накормлю, напою. А ежели я ваши загадки разгадаю, а вы на мои ответа не сыщете, тогда вам за меня платить.

— Отчего бы и нет, — говорит Невзор. — Хорошие-то загадки мы любим!

— Что же, с лёгкой начну. Два братца друг на друга глядятся, а вместе не сойдутся — кто таковы?

— Это Пчелы нашего глаза, — тут же и ответил Дарко, да как засмеётся, пиво носом пошло. Осердился Пчела, да по спине ему кулаком как даст!

— Это пол да потолок, — поспешил сказать Невзор, — либо дверные косяки.

— Что же, твоя правда, — говорит Лютой да бороду оглаживает. — Ну, ваш черёд!

— Красный кочеток по жерди бежит, — загадал Добряк, а сам на лучину в светце уставился.

Лютой, ясно, тут же и отгадал.

— А что, — говорит, — поднять легко, а через двор не перекинешь, никакой силы не хватит, даже и богатырь не управится?

Призадумались тут мужики, всё перебрали, что во дворе бывает: и вёдра, и лохани, и лавки со столами, и телеги с санями, и всякую утварь.

— А одною рукой поднять-то можно? — спрашивают. — А я бы поднять сумел?

— Можно, сумел бы, — кивает Лютой, а сам смеётся. — Что же, не знаете ответа?

Тут курица расшумелась, крыльями захлопала. Глядит на неё Завид, да как закричит:

— Перо! Поднять-то его легко, а через двор не бросишь.

Угадал он. Хмурится Лютой, говорит:

— Ваш черёд.

Всякое они загадывали, да Лютой тут же и сыскивал ответ, а сам такое знал, что они вшестером головы ломали. Всё же кое-как отвечали, да вот он спросил:

— Когда стольный град возводили, во что первый гвоздь вбивали?

— Да откуда бы нам знать, ежели мы не видали? — говорит Невзор. — Вишь, нечестно этак-то!

— Ответ-то всякий знает, — хитро усмехается Лютой. — Что же, мой верх?

— Нет уж, ещё подумаем, значит, — говорит Дарко.

Завид ему шепнул, чтобы не торопились, время тянули. Сам вышел во двор, будто по нужде, да как припустит к реке! Бежит, словно под ним земля горит. Добежал до ночной тёмной заводи, зовёт:

— Водяницы-сестрицы, покажитесь! Помощь нужна, я вам платки за то подарю!

Пять платков у него осталось, так за пазухой и носит. Он-то прежде думал, водяницы гурьбой на берег выйдут, боялся, и платков не хватит, да покуда всего одну и видал. Вот и нынче она показалась, зевает:

— Почто разбудил? Где платок?

Сама уж руку тянет, а Завид ей и говорит:

— Загадку сперва отгадай. Вы в реке давно живёте, может, видали, как город строился. Во что первый гвоздь вбивали?

Осердилась водяница, плеснула на него, да и ушла на дно. Завид лицо утёр, не уходит, ждёт. Платки из-за пазухи вынул, перебирает, расправляет, над водою встряхивает.

— Ах, хороши! — нахваливает. — Ярки, тонки, поглядеть любо.

Тут рука из воды протянулась, да хвать! — и отняла платок. То водяница вернулась.

— Я сестру привела, — говорит, — она больше моего знает, она и ответ скажет.

Глядит Завид — и верно, они вдвоём явились. Вторая стоит по плечи в воде, коса у неё черна, брови черны, сама неулыбчива и глядит недобро, в глазах зелёный огонь полыхает. Да вот незаметно подходит ближе, ближе, крадётся, зверем глядит, как кошка на птицу. Камыши перед ней будто сами собой расступаются.

Попятился тут Завид и повторил загадку. Уж не знал, дождётся ли ответа, или ноги уносить придётся. Усмехнулась тут водяница, да ответ ему и сказала.

— Может, и такую загадку ведаешь, которую царёв сокольничий не разгадает? — осмелев, спросил Завид.

Сказала она и такую. Отдал он водяницам все платки, какие остались, поблагодарил да в корчму со всех ног поспешил. Добежал, запыхался. Входит, а мужики ещё гадают:

— Крепостицу-то первою ставили, не иначе.

— Да, может, спервоначалу шатры-то разбили? Али какая избёнка стояла…

— Да во что гвоздь-то вбивали? Он, слышь-ко, говорит, что до ответа всяк додумается — значит, в стену либо куда…

Дарко на Завида поглядел, тот ему ответ на ухо шепнул.

— В шляпку вбивали! — говорит Дарко.

— Твоя правда, угадал, — говорит Лютой.

Заспорили тут мужики, нечестною им показалась загадка. Лютой только смеётся и говорит:

— Ну, давайте мне две!

— Тогда ответь, — говорит ему Невзор, — кто это таков: сам гол, а рубаха за пазухой.

— Да как же это? — призадумался Лютой. — Ежели гол, так откуда бы у него пазуха?

Думал, думал, голову ломал, да и спрашивает с досадою:

— Да кто же это?

— Свеча!

Хлопнул он тут по столу ладонью и говорит:

— Вы-то в шесть голов думаете, а я-то один. Давайте ещё загадку. Ежели и с нею не управлюсь, тогда ваша взяла.

— Кто ходит на голове, хотя и на ногах, да босиком, хотя и в сапогах? — спрашивает Невзор.

Думал Лютой, думал — не придумал. Нахмурился и говорит:

— И каков же ответ?

— А таков: гвоздь в сапоге, — хитро отвечает Невзор. — Что же, выходит, тебе нас поить да кормить!

— Где две, там и три, ещё одну давайте! — воскликнул Лютой да ладонью по столу — хлоп! Стол даже скрипнул жалобно.

Переглянулись тут мужики. Больше загадок-то у них и не осталось, разве только самые простые. Тут Завид и говорит:

— Сидит зверь на крылечке, сер, да не кошка. Лапы когтисты, усы длинны, хвост трубой, два уха, да не кошка. Кто он таков?

Призадумался тут Лютой. Выходит, что будто не пёс и не мышь, и не рукомойник, и не жук.

— Знаю! — кричит. — Домовой кошкою оборотился!

Завид головой на это качает. Думал Лютой, думал — рукою махнул.

— Ваш верх, — говорит. — Буду вас поить да кормить. Да кто ж это таков, что на кошку похож, а не кошка?

— А кот, — говорит Завид.

Осердился тут Лютой, что его провели, да делать нечего.

Долго они сидели, ели да пили. Уж светать начало, когда из корчмы вышли. Серо, зябко, ночью снежок пошёл, землю запорошил. Лютой до того упился — едва на ногах стоит, Невзор и Добряк его с двух сторон держат, а он кричит:

— А вот когда этакое бывает, что царь в портках из дому выходит? А, не знаете?.. Да завсегда и бывает! Нешто царь без портов ходит? А вы-то, вы-то, дурни, небось думали, что он в одних портах идёт, безо всего прочего? Хо-хо! Вот дурни-то, а!

— Эка он разошёлся, — говорит Невзор. — Да путь ещё колдобистый, держи его крепче!

— А вот что ни печено, ни варено, — не унимается сокольничий, — на блюде не бывало, ножом не рушано, а всяким кушано? Что за блюдо?.. Не знаете?.. Бабья титька! Хо-хо, дурни, слышите, — титька!

— Охти, стыд-то какой, — бормочет Ёрш, отводя глаза. — Да уймите его, ведь люди уж косятся!

Дарко тогда и загадал загадку, которую они нарочно готовили:

— Что горит, да не сгорает? Что без свечи, без лучины всю горницу осветит?

Примолк Лютой, только губами шевелит. Они его под руки ведут, он пальцем дорогу указывает, у самого ноги заплетаются, еле бредёт.

— Солнце, — говорит, — либо луна. Ик! Это и вовсе простая загадка.

— А вот и нет, — возражает Дарко. — Это птица-жар!

С Лютого тут будто хмель слетел. Остановился он и говорит, задравши бороду:

— Да ты-то что о ней знаешь, что этакое загадываешь? Ты небось её и не видал, а я-то видал: я царю служу! Царский сокольничий я.

— Да неужто! — ахают, удивляются мужики, будто впервые о том слышат. — Да не врёшь ли? Отчего бы сокольничему в такой поганой корчме сидеть?

— В иные уж не пускают, врут, будто я пью без меры да буянить горазд. Лжа это! Ишь, чер-рти, гонят меня… — пробормотал он, обводя улицу глазами, налитыми кровью.

— Ты лучше про птицу-жар скажи, — перебил его Дарко. — Неужто ты её видал?

Покуда они довели Лютого до дома, он им, слово за слово, всё и выболтал. Поведал, что птица-жар живёт на соколятне, а кормят её особыми яблоками. Царю, мол, сперва яблоньку прислали — дивные на ней плоды, один бок-то серебряный, второй золотой, — а как принялась яблонька, так уж привезли и птицу. Пьёт она особую воду, которую нарочно везут от безымянного родничка, да родничок-то непростой. От него, говорят, начинается река Смородина, пышущая огнём. На другом берегу той реки мёртвое царство лежит, змей в него путь стережёт, и кто туда ходил, тот уж не воротился.

— Вот так диво! — сказал тут Невзор. — Да кто ж за той водою ездит, небось богатыри?

— Какое! — махнул рукой сокольничий и громко икнул. — Да и на что там богатыри? Простые парни и ездят, Крив да Орлик. Бочки поднять могут да знают, какою стороной кобылу в телегу запрягать, и довольно… А вот про бочку вам загадка: сам дубовый, пояс вязовый, а нос липовый!

— Это бочка, — сказал Дарко.

— И верно! Как это ты угадал? — удивился Лютой. — Ну, парень, умён!

— А про птицу-то не врёшь? Что, есть у тебя дома хоть одно её перо? Небось им и горницу заместо лучины осветить можно.

— Может, и можно, — говорит Лютой, — да только мне голову срубят, ежели хоть одно утаю! Ими рубашку для царевича расшивают. Будто бы один рукав остался, а там наденут — ну, и будет.

— Что же будет?

— Да то и будет.

— Да что — то?

— Что надо. Не моего ума дело, да и не вашего! Что это вы расспрашиваете?

— Да мы так просто, любопытно ведь, — говорит Дарко. — Поди, не каждый день об этаких дивах слышишь! А Орлика я будто знаю: на этой улице, через три дома живёт.

— Вот и нет! — говорит Лютой. — Как от торга, от курятного ряда к кузнецу идти, так его изба на полпути.

— А Крив-то, небось, тот, что у постоялого двора, у реки живёт?

— Вдругорядь мимо! У этого отец-то мясник, так на Мясницкой улице с отцом да братьями живут. Семеро братьев, а он меньшой, оттого и пришлось ему другое дело искать.

Довели они сокольничего до двора, работникам на руки сдали, насилу распрощались. Тот уж их и обнимает, и назавтра в корчму зазывает — давно, говорит, ему добрых загадок не сказывали, да и вовсе его стороною обходят, никто с ним не садится. Боятся, что обыграет.

— Ежели какая работа у царя сыщется, я тут же про вас и вспомню, — пообещал напоследок, да и увели его в дом.

— Добро, да когда ж она ещё сыщется? — пробормотал тут Невзор. — Нам и не всякая подойдёт. Надобно тут и самим не оплошать.

— Вот ежели бы Крив либо Орлик отказались от места, — негромко добавил и Дарко.

— Этому делу недолго и помочь, — докончил Пчела. — Вот будто есть одна затея, Первуша выдумывал, да нам она без надобности была. Может, нынче сгодится?..

Потолковали они меж собою, да и отправился Пчела на торг за нитками да за козьей кожей. Дарко пошёл искать, где живут Крив да Орлик, и Добряка с собою взял. Боялся наткнуться на разбойников.

Да понапрасну, видать, боялся. Завид с мужиками вернулся в корчму, где они остановились, а корчма, будто улей, гудит. Говорят, спозаранок отправились люди хворост собирать, да и нашли на опушке окоченелые тела, все в крови. Трое, да будто от чего-то бежали, только спастись не успели. У двоих-то ножи, да супротив того зверя, что им попался, и ножи не помогли.

Да и зверь ли то был? На телах ни следа клыков, они когтями разодраны и клювом расклёваны. Охотники глядели, сказали, будто сова, да только что ж это за сова, что троих одолела?

Припомнили тут волхва и его смерть. А Завид припомнил, как ночью к реке бежал, а до леса-то было рукой подать. Не по себе ему стало.

Пчела с торга пришёл, а на торгу, видно, о том же толкуют. Спрашивает:

— Слыхали?

— Слыхали, — кивает Невзор.

Чуть погодя и Дарко с Добряком явились.

— Слыхали? — говорят. — Да кто же это нам встренулся? И мы бы этакую награду получили, ежели бы взялись за дело!

Нынче им предстояло иное дело: отговорить Крива либо Орлика работать на царя. Крив с отцом да братьями жил, все крепкие, косая сажень в плечах, а Орлик вдвоём со старой матерью, оттого к нему и решили идти.

Потрудился Дарко, вырезал из кожи сову, крылья ей на нитках подвесил. Взял ещё лучины, нитяными петлями к ним сову прикрепил. Тянет лучины, сова крыльями машет, клюв разевает. После ещё чёрта из кожи смастерил.

Пошли они ввечеру к избе, где Орлик жил. Дарко с Завидом спрятались в малиннике за сараем, а Пчела с Добряком на дороге встали, будто шли да встретились, языками зацепились.

Слышит Завид, от дороги несётся:

— Кря, кря!

То Пчела условный знак подаёт. Значит, Орлик уж близко, к хлеву идёт. И верно, слышно, как лошадиные копыта ступают.

— Поджигай! — шепчет Дарко.

Завид тут живо разжёг свечу. Дарко сову держит, свеча за нею горит — упала на хлев страшная чёрная тень. Крыльями машет, клюв разевает да воет по-волчьи:

— У-у-у!

Это Завид позабыл от волненья, как совы ухают.

— У-у-у, — воет, да вот исправился: — У-ух!

Орлик лошадёнку вёл, да как вкопанный и встал, забормотал:

— Чур меня, чур меня!

— Как поедешь к родничку, тут тебе и смерть! — не своим голосом говорит Дарко из-за сарая. — Мимо леса поедешь, тут тебе и смерть!

Захохотала сова, захлопала крыльями, да и сгинула. Затрещало в малиннике и стихло, а Орлик всё дрожит, озирается. Вот за лошадёнкою в хлев заскочил, да и заперся там, не выходит.

Дождались мужики ночи. Слушают под окном, как мать Орлика бранит: вот-де простофиля, небось пособрал сплетни на торгу, с дурной головы этакое и примерещилось.

— Откажусь от работы, матушка, откажусь, — всё приговаривает Орлик. — Дядька к себе звал — что же, и плотничеством прожить можно!

А мать-то его разошлась, сердится.

— Что этакое сказываешь, какая ещё сова? — говорит. — Ныне я перед соседями похваляюсь, что-де мой сын у самого царя служит, а плотником быть — эко диво! Полно бояться, ничего тебе не станется, это со страху привиделось. Завсегда ты был трусоват!

Вот затихли они, уснули. Выждали Дарко с Завидом ещё немного, да и забрались в сени. Разожгли свечу, дверь в горницу приотворили, да чёрта и сунули. Возникла на белой печи рогатая тень, глазами туда-сюда водит, зубами щёлкает, когтями скребёт.

— Матушка, матушка! — раздался дрожащий голос. — Гляди, у нас будто чёрт на печи!

— Да будет тебе, — ворчливо сказала старуха и смолкла. Тихо стало в избе, будто там и дышать забыли.

— Нашим, нашим будешь, — зашипел тут Дарко. — Не уйдёшь от царя, поедешь по воду, тут тебя и сцапаем!

Старуха тут ахнула и заголосила:

— Ох, сыночек, ох, родимый — пожалуй, иди к дядьке плотником!

На другой вечер пошли мужики в корчму у Нижних ворот, а сокольничий уже там. В кружку глядит, хмурится.

— Чего смурной? — говорит ему Дарко да подсаживается. — А я новую загадку знаю: что на печи не сохнет, а мокнет, зато в воде сохнет?

Лютой оживился, подумал, да не сыскал разгадки. Видно, не до того ему, головою покачал.

— Не знаю, — говорит. — Ответь.

— Это воск!

— Хитро, хитро! На печи, значит, не сохнет… А у меня, вишь ты, беда: водовоз от работы отказался, и будто не мудрено его заменить, да он наврал с три короба, наплёл кошелей с лаптями, что люди теперь боятся по воду ехать. Двое их было, да второй говорит, сам-один не поедет, а вода-то нужна, её через день доставляли. Завтра ехать, а некому! Засохнет яблонька либо птица помрёт без воды, тут и мне головы не сносить.

— Это горе не беда! — говорит Дарко. — Ведь я работу ищу, ничего не боюсь — пожалуй, и соглашусь!

Сокольничий тут лицом просветлел.

— И верно, — говорит, — как это я сразу о тебе не подумал!

До утра они веселились да пили, а с утра и пошли к царю во двор. Мужики в корчме подождали, не вернётся ли Дарко, если вдруг его выставят — нет, не вернулся. Видно, всё удалось.

Стали тогда вечера ждать да гадать, сумеет ли он что узнать.

Явился Дарко ввечеру, а сам так носом и клюёт — ясно, ведь ночь не спал. Мужики-то днём выспались, давай его тормошить:

— Ну, сказывай, что разведал!

Рассказал им Дарко, что птица-жар, и верно, сидит на соколятне, да наособицу, он её и не видал. Заперта она, и хотя замок сбить нетрудно, да на Соколином дворе завсегда сторожа сидят, да подсокольничьи, да старые сокольники. Он бочки с водою подвёз, одну для птицы взяли, остальные в сад…

Тут он носом засвистел.

— Сторожей испужать можно, — говорит Пчела. — Дарко, эй, Дарко! А бочки-то простые? Ежели мы, скажем, одну подменим?

Дарко пошевелился, бормочет:

— Особые… Я уж разузнал, где мастер живёт, который эти сапоги стачал…

— Вишь, мы от него ничего не добьёмся, — сказал тогда Невзор. — Что же, и так узнали немало. Давайте-ка, братцы, готовиться, скоро к царю в гости наведаемся.