Птица-жар и проклятый волк

Глава 17

Поскрипывает лес. Вздыхают старые сосны, покачивают косматыми головами. Небо над ними уж вызвездило.

Сумрачно в лесу, пахнет хвоей. Вдалеке скрипуче покрикивает птица. За шершавыми рыжими стволами загораются и тут же гаснут огни, будто чьи-то глаза — может, и сам леший решил полюбопытствовать, кто бродит в его владениях.

Умила идёт, ладони с волчьей головы не убирая, а волк уж так держится, чтобы к её ноге прижиматься. Куда один, туда другой.

— Ишь ты, — ворчит Ёрш, — и привязи не надобно! Да с чего бы это он слушал девку?

Он идёт позади, и Божко за ним. Оба недовольные: волка-то уж хотели себе взять, а то и продать, да не вышло. Хворост ещё, сколько ни собрали, весь извели, домой с пустыми руками возвращаются.

Ёрш о разном пытал: о том, когда это Умила волка нашла — неужто сразу, как он от хозяина сбежал?

— Ловушки он мои разорял, — говорит сердито. — А ежели твой это волк, так за убыток вам и платить! Вот я ужо подсчитаю, я уж с Добряком потолкую, всё ему выскажу…

Помолчит-помолчит, шагая размеренно, а после опять не вытерпит:

— Да где ж вы его держали? И ведь не знал никто, от людей таили… Отчего это он в болоте увяз, и с чего бы ему погореть? Что ты этакое сказывала?

Молчит Умила. Она слово дала, что всё расскажет, как придут, а покуда не выдаёт, кто таков этот волк.

— Вот и хворост извели, чтобы вашего волка вытащить, — не унимается Ёрш. — С Добряка и за это спрошу.

Долго ли, коротко шли — на опушку вышли, к узкому скошенному лугу. Лежит за ним на речном берегу тихая деревушка, уж гасит огни, уж засыпает. Где-то лениво брехнул пёс. К высокому светлому небу тянутся редкие дымки, стрекочут сверчки, льётся от реки сырая прохлада.

Здесь Умила к корчме свернула.

— Куда ты идёшь-то? — не понял Ёрш. — Ведь ваша изба в другой стороне. Да твой это волк или не твой?

— Дойдём, обо всём поведаю, — опять повторила Умила.

У Невзора ещё люди сидели, не разошлись. Слышны были разговоры; то вспыхивал смех, а то стучали кружки. Хозяин убирал со столов снаружи и, разглядев, кто идёт, изменился в лице. Миски с грохотом опустил, руки отряхнул, сам на волка уставился, глаз не сводит.

— Горазд, выйди-ка, — кликнул в приоткрытую дверь. — Выдь, погляди, кто явился.

Вышел Горазд на порог и давай головой качать да охать. Завид уши прижал и глаза отвёл: стыдно.

— Ну, поучить бы тебя хворостиной! — прикрикнул Невзор. — Ишь, явился! Говорил тебе, дураку: здесь сиди. Так нет, вишь, сам умён, тайком ушёл, бродяжил, все беды, какие ни есть, на хвост собрал — явился!

Руками машет, гневается, тёмные брови сдвинул.

— Да што уж ты так-то, остынь, — сказал Горазд, взявши его за локоть. — Ну, будет! И так уж он, видать, натерпелся.

— Так чей это волк? — тоже сердясь, воскликнул Ёрш. — Кто за его бесчинства ответ несёт?

— Да уж не я… — начал было Невзор.

— В болоте он завяз, мало не утоп, иззяб, — с мольбой сказала Умила. — Согреть бы его да накормить!

Поглядел Невзор хмуро, махнул рукой и велел вскипятить котёл воды. Горазд, прихрамывая, в дом ушёл.

Ёрш уже и сам, как тот котёл, закипает, сопит, руки в бока упёр. Чует, что все тут о чём-то знают, но молчат.

— Ну, будет темнить! — кричит. — Кто за порченые шкуры в ответе? Ну-кось, Божко, метнись за телегою — сами возьмём, что нам причитается!

Божко мнётся, идти не спешит, неловко ему, а Ёрш не унимается:

— Да ещё узнать надобно, отчего вы волка-то хозяину не вернули! Ну, отчего? Сокрыли, утаили! Это что за дела у вас такие? Может, надо бы хозяина-то сыскать да полюбопытствовать, своею волей он зверя вам отдал али нет, купили вы его али уворовали!

Невзор тут недовольно поморщился, на дверь поглядел, не услыхал бы кто, да Ершу кивнул — отойдём, мол. Сказал:

— Потолковать бы нам, только прежде парня своего отошли. Кой-чего тебе шепну, да как бы слухи ветром не понесло.

— Да нешто я стану языком трепать? — не утерпел, воскликнул Божко.

Всё же пришлось ему уйти, и на то, видно, он затаил немалую обиду. Уходил не торопясь, с оглядкой, всё ждал, что отец вступится, позволит остаться, да тот рукой махнул — мол, не мешкай, ступай живее. Сам шею вытянул, ждёт, что Невзор ему поведает.

— Помнишь, родич у меня гостил? — спрашивает корчмарь. — Из себя дуроватый, блажной? Сына ещё твоего искусал.

Волк тут поднялся, заворчал, шерсть на загривке дыбом встала. Умила его по косматой макушке погладила и на Невзора укоризненно поглядела.

— Да как его, гнуса такого, не помнить? — отвечает Ёрш, а сам с опаской на волка косится.

Невзор помолчал да рукою указал:

— Вишь ты, вот это он и есть.

— Волколак! — ахнул Ёрш, пальцы к губам прижал да попятился. — Чур меня! Волколак!

— Тихо, дурак, услышат! — зашипел на него корчмарь, замахал руками и торопливо продолжил, видно, жалея, что неладно повёл дело: — Не волколак, а проклятый. Вишь ты, в Каменных Маковках жил колдун, и для злого дела понадобилась ему рубаха проклятого. Он мальчонку-то подстерёг, пять не то шесть годов ему в ту пору было, да оборотил, а после медвежатнику продал. Парень с десяток лет жил в волчьей шкуре, покуда не сбежал — ну, посуди, добрая ли жизнь была? Мать за те годы померла, родни не осталось…

Да Ёрш и не слушает. Глядит, как сова, выпучив глаза, и всё пятится, пятится — вот развернулся, да как пустится прочь! Крякнул с досады Невзор, почесал в затылке.

— Ты тоже домой беги, — говорит Умиле. — Небось мать с отцом тебя потеряли, а мы уж тут управимся. Да как же ты его сыскала, этого неудалого?

Поглядела Умила с тихой улыбкой и ответила задумчиво, вспоминая:

— Меня жаворонок привёл. Налетел и будто ведёт, манит куда, по земле скачет, перепархивает. Дивно, думаю, не леший ли чудит, не к беде ли? Всё же пошла, а там…

Тут голос её задрожал, и она, опустившись на колени, опять прижала волка к себе, зарылась лицом в чёрную шерсть на его шее.

— Ведь едва не утоп, только чудом дождался подмоги! А ежели бы никто не пришёл?..

— Ну, будет, будет! — прикрикнул Невзор. — Горазды вы, девки, слёзы лить! Вишь, жив, не помрёт.

И в сторону добавил:

— Кабы только Ёрш людей не взбаламутил… Ништо, отстоим.

Умила неохотно ушла, всё оглядывалась. Тут и вода согрелась, отмыли волка на речном берегу. В баню такого не поведёшь, осерчает банник, солёной краюхой не умаслишь.

Рыжий Мокша тоже пришёл помогать. Из ковша водой поливает, приговаривает:

— Эка ты, паря, бестолкова какой…

Видно, гости уж разошлись, и нет у него иных дел, кроме как языком трепать.

Фыркает волк, а ответить не может. Тяжко ему теперь без человечьей речи, столько бы рассказал, да никак. Дрожит: ночь холодна, с реки ветер задул. В ивняке что-то возится, попискивает — может, лозникам не спится, глядят, кого впотьмах сюда принесло. Плещет волна. Ясный месяц стоит над рекой, от него будто светлая дорога на тот берег пролегла.

— Вот уж Дарко порадуется, как приедет, — кивает Горазд, растягивая полотно, чтобы утереть волка. — Его уж кручина с ног сбила, мокрой курицею ходит, винит себя, што не настоял, не увёз.

— Увезёшь такого! — ворчит Невзор. — Вишь, упрямый какой, в ступе его пестом не умелешь, портняжничать захотел, по большим дорогам шить дубовой иглой. Ну, узнал, каково это ремесло? Что, сладко?

В корчме отвели волку угол за печью, накормили. Сами уселись за стол, судят да рядят, как дальше быть. По всему выходит, проклятье-то со смертью колдуна не развеялось, да что ещё деревенским сказать про волка, прятать или нет? К тому же и Ёрш может лишнего наболтать, потолковать бы с ним.

Завид слушает да мочёными яблоками с капустой закусывает. Горазд ему миску принёс, укрывая рукавом, и поставил так, чтобы Невзор не видал. Невзор-то скажет небось, нечего приблуду баловать.

— Ты как оборотился-то, нарочно, чтобы от погони уйти, али кто подсобил? — спросил корчмарь, развернувшись к нему.

Завид с яблоком во рту застыл, бросил жевать.

— Што уж ты так-то, Невжор! Да как он шкажет тебе? — с упрёком сказал Горазд. — Ты, волчонок, кивни: сам оборотилшя?

Завид головой помотал. Яблочный кисловатый сок течёт, дразнит язык. Не утерпел, зубы сами за дело принялись.

— Что он там жрёт ещё? — насторожившись, пригляделся Невзор. — Я ведь ему жидкого налил, да он будто всё и выхлебал.

— Не об том думаешь, — отвлёк его Горазд. — Так противу воли оборотили тебя, волчонок?

Кивнул Завид.

Мало-помалу выспросили у него мужики, кто у гиблого места сгорел, а кто ушёл. Поняли, что одного Первушу винить и остаётся, да где теперь его сыщешь?

Завид бы показал, если бы не ночь. Всё же к двери пошёл, оглянулся: мол, знаю путь, отвести могу.

— Ежели у топи его шышкали, так небошь там они и укрывалишь, — рассудил Горазд. — Што, Первуша там осталшя?

Кивнул Завид. Мужики, переглянувшись, решили поутру идти к землянке. Тут скрипнула дверь — Умила прибежала, запыхалась. Сама вся светится, к боку миску прижимает.

— Яблочек мочёных принесла, — говорит. — Порадовать.

Завид ей в колени ткнулся. Не так яблокам, как ей рад, внутри будто тепло разливается. Уже ведь и не думал, что повидаются да примирятся, теперь и в волчьей шкуре не так досадно ходить, если Умила рядом будет.

Да только за нею Добряк вошёл и такой взгляд бросил, что захотелось отскочить, поджавши хвост.

Подсел Добряк к мужикам, беседуют они да поглядывают, как Завид яблоки жуёт. Умила рядом с ним на лавке сидит, улыбается да приговаривает:

— Яблочки добрые, с мёдом. Нет лучшего мёду, чем у моего батюшки!

Вот пошёл у мужиков жаркий спор: толкуют, как пойдут дела без Тишилы, да гадают, где он прятал награбленное — ведь, говорят, немалую добычу взял, небось такую не вдруг по ветру пустишь! Умила видит, что они больше сюда не глядят, склонилась, шепчет:

— Ты уж меня прости, испугалась я! Век бы тех злых слов не говорить. И дня не прошло, чтобы я себя не винила…

Завид ей голову на колени положил, под нежными пальцами разомлел. Давно уже всё ей простил, да и сам хорош, по-людски с нею поговорить не мог, только зверем кидался. Обиды свои пестовал.

— Ведаешь ли, где сокровище, парень? — спросил, обернувшись, Добряк и осёкся, углядев непорядок.

— Да уж этот ведает, — прищёлкнул языком Невзор, покуда Добряк застыл с гневно сведёнными бровями и приоткрытым ртом.

Завид тут, прижавши уши, сполз с коленей Умилы и попятился.

— Ишь, возьми тя короста! — ожил Добряк и с грохотом вылез из-за стола. — Чё, паскудник, думаешь, зверю всё позволено? Я т-те хвост накручу!

Насилу его успокоили и взялись расспрашивать Завида о схроне, да он не сумел объяснить как следует, знает место или нет. Тем временем ночь дошла мало не до середины, и Добряк спохватился было, что засиделся, да уйти не успел — жена за ним явилась.

Досталось тут и ему, злыдню окаянному, гулемыге, и девке-бесстыднице — ишь, посиживают в корчме! Шьёт и порет, и лощет и плющит, Добряк и слова не успевает вымолвить.

— Да уймись, перед людьми совестно! — закричал он наконец, осердившись. — Как говорить — десятерых отставить да тебя одну приставить, и ладно выйдет. Ишь как расходилась, подступу нет!

Сошлись тут дым с чадом, что и Невзор за голову взялся.

— Да што уж ты так-то, будто он кажный день в корчме посиживает… — начал было Горазд, едва ему удалось вставить слово, да Бажена давай и его костерить:

— С твоей бы рожей — сидел бы под рогожей! Ишь, поучать ещё взялся, чёрт беззубый!

Этого уж Невзор не стерпел и выставил гостей, пусть в своём доме бранятся.

Завиду в сарае место отвели — в хлеву, сказали, будет свиней пугать, а в доме людям глаза мозолить. Невзор соломы настелил, а как он ушёл, Мокша принёс ещё охапку, да после Горазд ещё две. Только Завид было задремал, Мокша опять явился.

— На-кось вот тебе мочёных яблочек, — говорит да ведро ставит. — Со ржаною мучицей да малиновым листом. Опосля ведро-то за сарай вынеси, чтобы Невзор не приметил, а я уж приберу. Охти, горемыка…

Поглядел, жалеючи, да ушёл, дверь притворил неплотно.

Завид при свете месяца таскает из ведра яблоки да жуёт, жмурясь. Тут шаги по двору. Ухватил он ведро зубами, в тёмный угол снёс, сам на солому вернулся.

Невзор заглянул, вздохнул отчего-то, в затылке почесал.

— На вот, — сказал будто с неохотой и поставил наземь миску. — Ты, вишь, яблоки эти жрёшь, только за ушами трещит, а эти-то с хреном всё одно у меня не идут, не по нраву людям. Ну, жри, ненасыть.

Ушёл, а Завиду что? Ему и с хреном яблоки любы, да только пятят уже. И съесть-то погано, и бросить жаль. Эх, кабы ему брюхо из семи овчин…

От жадности доел, да так нутро прихватило, что и не спал в ту ночь. А поутру Дарко приехал. Волка увидев, от радости мало не заплясал, да тут же из дома пузатую миску тащит.

— Яблочки мочёные, — приговаривает с улыбкой, — всё никакая радость тебе!

Взвыл тут Завид и убежал берегом реки, под кустом схоронился, долго не выходил. Дарко его ищет, плечами пожимает, в затылке чешет, по сторонам растерянно глядит — не понимает, что не так сделал.

Тем же днём собрались они да пошли к Коровьей топи. Шёл и Добряк, а Умиле, видно, велел дома остаться. Оно и к лучшему.

День выдался хмурый. Над миром будто кто растянул небеленую холстину, а с неё запокапывало едва слышно. В лесу под старыми соснами и вовсе сушь, да тихо так, все птицы смолкли, только ветер порой зашумит, задышит в лицо дождём.

Все на берегу столпились, Добряк один в болото полез. Он неладного под бурой ряской и не приметил, уж на островок шагнул, уж дальше побрёл, жердь переставил. Завид тогда заметался по берегу, да как взвоет!

— Чё ты голосишь-то, нелюдь? — вздрогнув, заругался Добряк. — Мало не оступился через тебя!

Горазд смекнул, ладони ко рту приставил, крикнул:

— Под ногами-то у тебя ничего нет?

— Да чему тут быть-то! — ворчливо ответил Добряк, жердью пошуровал и замер, в лице изменился. Долго стоял да глядел.

Схоронили Первушу в сыром овражке под раскидистым можжевеловым кустом, укутали глинистым одеялом, накрыли могилу буро-зелёными плетями в сизых шишечках, спрятали от глаз. Дождик сильней закрапал, каплями заблестел на лицах, на чёрной волчьей шкуре. Помолчали все, и Завид помолчал, голову опустив.

Побывал Добряк на том берегу и понял, как всё было. Вернулся, рассказал. Посмурнели мужики, а всё ж таки мёртвого хулить не стали. Что ему теперь людской суд?

В тот день уж больше никуда не пошли, засели в корчме. Веселье пропало, и заглянувшие гости, слышно было, пытали Невзора, не стряслось ли чего, да тот отвечал уклончиво. Шумел, плакал за окнами дождь. Завид в тепле, в коморе лежал, прислушиваясь к негромким разговорам, да иногда дул на паука, что всё хотел спуститься ему на нос. Тут же под боком и бочка с мочёными яблоками стояла, да Завид их овсяный дух едва терпел, а уж чтобы тащить, и думать не мог.

В Перловку они поутру двинули, запрягли лошадку. Дарко выпытывал, далеко ли, близко ли схрон, все деревушки, все лесочки припомнил, и речные берега, и мосты, и топи — всё перебрал, мало не каждый угол.

— Да уж не в Перловке ли? — спросил потехи ради, да так с него всякий смех и слетел, когда волк головою кивнул.

Мокша дел себе нашёл — не переделать, дома остался. Поехали Горазд с Невзором и Дарко, да волка, ясно, с собою взяли. Думали, он точное место укажет, а он и сказать-то не может, что не ведает этого места. А ведь Перловка-то не мала — может, и на лугу зарыли, может, у озера, а то и у какой избы.

Только не доехали они.

Телега их от реки едва свернула. Буланка знай трюхает под сырым пологом леса. Осиновый лист уж золотится, дрожит мелкой монетой, на рябинах ягоды рыжеют. Дорога от ночного дождя не просохла, так и дышит влагой. Тут — что такое? — кто-то бредёт навстречу, шатает его от края до края дороги. Дарко тут придержал лошадёнку.

— Кого несёт? — пробормотал. — Эй, человече, кто ты, скажись!

А того и не разглядеть, весь будто сажей измазан, волосы всклокочены. Идёт, лицо руками трёт, обгорелая рубаха ползёт с плеча. Вот уж он ближе, ближе — тут Дарко и ахнул:

— Никак Пчела!

Глядит Завид — и верно, Пчела! Бредёт, никого будто не видит да всё бормочет, мало под копыта не влез. Дарко с телеги спрыгнул, за плечи его трясёт, а Пчела всё куда-то рвётся да гудит:

— Клад положен, головою наложен, а кто знает, тот достанет… Кто знает, достанет… Клад положен, головою наложен…

Совсем он не в себе, вид дикой, а глаза-то, глаза к носу! Поглядел на него Невзор, сплюнул да и говорит:

— А ведь из Перловки идёт. Вишь ты, неладное с ним стряслось. Как знаете, а только неохота мне туда соваться.

Пчела, как о Перловке услышал, головою затряс, глазами завращал, да частит этак жалобно:

— Клад положен, клад положен!.. Положен!..

Переглянулись тут мужики, да и решили домой поворачивать.

Пчела, как в бане отпарился да медовухи хлебнул, им поведал, что у гиблого места, едва пыхнула бочка, он в лес кинулся, себя не помня. Как-то стряхнул огонь, да такой на него лютый страх нашёл, что и хотел воротиться да поглядеть, кто ещё уцелел, а не смог. Так без памяти и бежал, да откуда-то свалился, чуть кости не переломал, в непролазный бурелом угодил. Это его и спасло: разбойников хотя и искали, да в этом месте лес никто не сторожил. Подумали, здесь-то уж не пройдут.

Оклемался он, к людям выбрался. Тут слухи пошли, что на лесной дороге сыскались обгорелые тела. Подумал Пчела, что Тишиле-то уж припрятанное добро ни к чему, да и двинул в Перловку.

Да едва о Перловке речь завёл, как опять затрясся, задрожал.

— Клад положен! — кричит.

— Хлебни ещё, хлебни! — говорят ему мужики, по спине хлопают. Насилу успокоили.

Да так Пчела косым и остался. Как пугал он людей на дороге, когда нечистью рядился, как глаза к носу сводил, таким ему, видно, теперь до смерти и жить.

Рассказали ему про волка. Дивился Пчела, долго ахал. О Первуше узнал, пригорюнился.

— Ведь ума-то у его, у Затейника, была палата, да мудростей много. Токмо покоя от того ума не было…

Так Пчела в корчме и остался, по хозяйству стал помогать. Рожа-то у него, сказал, теперь приметная, в окно глянет — конь прянет. Ни на какое дело не пойти, да он и не мастер ловить рыбку по суходолу, какими были Хмыра да Морщок, а всё больше по постоялым дворам заугольничал да приезжих гостей из-под моста встречал, а с этаким в одиночку не управишься.

— Оставайся, да только ты мне тут не балуй, — хмуро сказал ему Невзор. — Видывал я уж таких молодцов, карманной слободы тяглецов!

— И, что ты, разве я вздумаю! — побожился Пчела. — Лиса близ норы на промыслы не ходит, а с меня и вовсе хватит.

На том и порешили. Будто бы ладно всё шло, да Невзору не давало покоя, что Ёрш примолк и корчму обходил стороной. Не иначе что-то задумал, и Невзор жалел, что правду о волке утаить не удалось.

— Вишь ты, — всё приговаривал он, — кабы не вышло беды!

— Да ведь он будто молчит, — утешал его Горазд. — Ништо, смолчит и дале.

— Кабы ничего не просил за молчание…

Ёрш и вправду будто ни с кем не делился услышанным. Даже и Божко не знал, уж тот бы всем разнёс.

Божко прокрадётся, бывало, да и полезет в хлев либо сарай — волка ищет. Завид уж из-за него почитай все дни в коморе сидел, не то привяжется — и пляши ему, и мёртвым упади, и лапу протяни. Лакомые куски за пазухой таскает да всё приговаривает:

— Ужо я тебя обхожу, поглядим, чей тогда будешь! Меня слушаться станешь.

Да сколько-то дней прошло, и вечерней порою, когда корчма опустела и Невзор, позёвывая, убирал со столов, явился Ёрш на порог. Глаза блуждают, сам с места не сдвинется.

— Ты уж зайди, — говорит ему Невзор, а сам рукава поддёрнул да посмурнел, будто не ждал добра.

Покачнулся Ёрш, до стола добрёл, на скамью упал, лицо в ладони уронил. Завид из-за печи глядит, насторожился. Мокша из коморы выглянул.

— Не могу я боле, — с мукой сказал Ёрш, не поднимая лица. — Не могу!

— Да что стряслось-то?

Вскинул тут Ёрш глаза, опять всех оглядел. На Завиде взгляд задержал.

— Нам-то боги детушек сколь ни давали, да всё отнимали, — говорит. — Едва народятся, тут и дух испустят. Божко у меня один, будто свет в оконце, может, и избаловал я мальчонку, да я всё для него… Уж так выстрадал…

Тут он полез за пазуху, да и выложил на стол рубашонку. Оберег-молвинец на ней выведен, петухами расшита, а от ворота ножом разрезана. Пригляделся Завид, сам не заметил, как подошёл. Узнал он вещь.

— Твоя? — мало не со слезами спросил его Ёрш. — Ведь я же как… Народятся да помрут, уж мочи нет, уж думаю, сердце того горя не вынесет, лопнет. Тут нашептали мне, что живёт у Каменных Маковок знающий человек — я туда. Ничего для него не пожалел. Он и сказал: мол, рубаху проклятого сыщи, да как дитя народится, в ту рубаху его оберни, так пущай и растёт, тогда не помрёт. Да где ж я, говорю, ту рубаху сыщу? А он мне в ответ: втрое противу прежнего дай, добуду тебе рубаху.

Говорит, губы дрожат. Вот умолк, лицо руками растёр, глядит потерянно.

— Дал ему, что просил, а он мне рубаху… И ведь видел я, что рубашонка-то детская, да расспрашивать не стал, взял. Всё сделал, как колдун велел — выжил мой сынок! Я и думать о том забыл, одно помнил, что наказывали: волков стеречься, обходить стороною. Оттого и взяла меня злоба тогда, на ярмарке…

Поморгал он, головою покачал, да и говорит:

— Не могу я с виною этакой жить да ждать, что мой грех до меня дойдёт! Как бы проклятие извести, душу очистить, не ведаете? Я уж всё, что надобно, сделаю.