Развод. Горькая правда

13. Есть смысл

Глеб

Услышав рев мотора, моя секретарша Любочка выглядывает в окно.

— Глеб Николаевич, гляньте-ка, кого это к нам принесло? У нас тут будто не офисник, а придорожный мотель. То газель тарахтит, теперь байкеров принесло, — переставляет фикус, чтобы было удобнее наблюдать. — Ого, так это девушка. Ничего себе, интересно, к кому она? На третьем этаже что ли под моторные масла офис сдали?

Любочка тарахтит, а я чувствую, как по позвоночнику бежит холодный озноб. Волосы на руках встают дыбом.

Не дай бог сюда явилась! Хотя с неё станется…

Выглядываю в окно, протиснувшись между фикусом и Любочкой. Так и есть!

Зажав шлем под мышкой, посреди внутреннего двора стоит Дарья. Уверенно облокотилась на мотоцикл, и откинув длинные волосы назад, глазами оббегает окна высотки.

Рву галстук на шее, будто задыхаюсь, и невольно отшатываюсь, будто она может меня заметить сквозь тонированные стёкла.

Чёрт, она все-таки приехала!

— Ни с кем не соединять, никого не пускать, — рявкаю на испуганную Любочку и хлопаю дверью кабинета так, что жалобно звякает графин на столе.

Раздраженно плюхаюсь в кресло, сдираю с шеи удавку галстука и достаю телефон. Со злостью брякаю его на стол и смотрю на экран.

Как я и думал, он тут же взрывается раздражающим звоном.

— Чего тебе, Даша? — недружелюбно рявкаю в трубку.

— Выгляни в окошко, дам тебе горошка… — хихикает она.

— Не смешно! Какого хрена ты припёрлась? Я же утром ясно тебе сказал, что не могу! Машина сломалась.

— Пф… За кого ты держишь меня, Глебушка? В кои-то веки наш папаша решил проявиться, и по-царски нас одарить, а тут я вдруг передумаю? Ну уж нет!

— Дарья, хватит! Я сказал, в другой раз…

— Не ори, давай, на меня! И не таким орлам крылья обламывала. Я Сашу пристроила, он с соседкой сидит. Это ты у нас птиц свободный — ни котёнка, ни ребёнка…

— Давай так… Ты сама едешь и смотришь дом. Высылаешь мне фото. Если тебя все устраивает, я перевожу задаток, идёт?

Слушаю мрачное сопение в трубке, и оно не предвещает ничего хорошего. Дарья любит скорость и современную технику, но сама действует по принципу старинного паровоза.

Долго готовится, собирается с мыслями, выматывает собеседника нытьем и угрозами, подпитываясь его раздражением, и разгоняется, разгоняется… Зато потом её не остановить — снесёт всё на своём пути.

— Глебушка, так не пойдёт. Ты опять хочешь всё на меня свесить? Ребёнка я одна поднимаю, дом — я одна смотрю. Дорогой, а ты тогда чем занят у нас? — Чувствую по нарастающим нервическим ноткам, как пар сдвинул поршни, сейчас начнется…

— Я вызову такси. Стой на месте.

— Да пошёл ты! — Дарья переходит на визг. И сейчас все сотрудники, наблюдающие через стекло за дерзкой байкершой, орущей на кого-то по телефону, явно в испуге сделали шаг назад. Возможно, укрылись за стенами. Уверен, Дарья показывает всем окнам большой и жирный фак. — Я не брошу свой Мустанг во дворе вашей помойки.

— Ты поедешь следом…

— Выходи, я сказала! Или звоню твоей клуше.

— Даша, давай без шантажа!

— Я сейчас бросаю трубку и набираю всего один номер…

— Светк, ты будешь швы обрабатывать или на его задницу пялиться?

— Ой, будто я тут задниц не видела. И получше лежали…

— Таких точно не видела! Тут даже не просто задница, а полная Ж..! Прикинь, с любовницей разбился. Влип, парень, по полной…

Посторонние голоса выдергивают меня из полузабытья. Издаю слабый стон, хотя ничего не чувствую. Медсестры, наверное, льют на меня литры спирта, но мне не щиплет, не печет. Просто никак.

Я стону, чтобы они понимали, что я все слышу. Я не хочу, чтобы меня обсуждали так, будто меня нет.

Хотя, разве я есть?

— Переворачивай давай, придержу немного. Вот здесь еще осталось…

— Слушай, Машк, хорошенький вроде.

Медсестра с рыжим пергидролем, который выбивается из-под шапочки, всматривается в моё лицо.

— Ну да, ничо такой. Жаль, что инвалидом останется.

— Да ладно тебе, у них там все шевелится, это я точно знаю. Вон в десятой палате старичок парализованный лежит, как начинаешь обмывать, так у него там…

— Заткнитесь уже, — хриплю я полузадушенный. Голова зажата подмышкой, и я чувствую себя великовозрастным младенцем.

— Ишь ты, ещё и болтает.

Шея освобождается из захвата и меня укладывают на спину.

Надо мной теперь два лица. Одно принадлежит той самой, пергидрольной — недовольное, с поджатыми губами. Второе — полное и улыбчивое.

Вот такую картину я теперь буду видеть изо дня в день. Лица будут меняться, но я буду лежать, смотреть на них и слушать их разговоры. Они даже не стесняются меня обсуждать, да и не чувствую я себя человеком.

Я теперь для всех безэмоциональный кусок мяса — без души, без сердца и почти без тела. И они правы. Мне жопа!

— Мария, Светлана, оставьте нас с пациентом. — В реанимацию входит доктор, тот самый, что вытащил меня зачем-то с того света, Илья Сергеевич.

Медсестры подхватывают бинты с тампонами, и гуськом торопливо выходят.

— Как чувствуете себя?

— А ты как думаешь? — отворачиваюсь к стене.

— Не надо хамить, Глеб. Шансы есть всегда, а в вашем случае они очень неплохи.

— Почему я не сдох?

— Значит, не надо было… Представь, если бы ты сдох при таких скользких обстоятельствах, что было бы с ней? — он переходит на «ты» и это звучит так доверительно, что я поворачиваюсь к нему. Илья Сергеевич смотрит на меня и не моргает. — Глеб, может быть ты выжил, чтобы заслужить прощение?

Я некоторое время молчу, собираюсь с мыслями. Да, если бы я погиб, было бы хуже. Уже никто и никогда не рассказал бы ей правды о том, что случилось вчера, а ещё много лет назад… И даже мой ребенок проклинал бы память обо мне.

— Она беременна, — хриплю я.

— Тем более. Есть смысл жить и бороться.

— А я… Я — просто трусливое говно. Потому что не рассказал все раньше. А сейчас может быть уже поздно.

— Ты не узнаешь, если не попробуешь. А вот с эпитетом про трусливое говно согласен. Мужчина никогда не бросил бы такую женщину в одиночку разгребать всю ту кашу, которую он заварил.