Развод. Горькая правда

6. Чужой ребёнок

Провожу пальцем по перекрестьям металлических стяжек. Дерматин старой двери кое-где порван и изнутри лезет грязно-белый наполнитель.

От дома, подъезда и самой двери с номером 12 веет таким отчаянием, что хочется, закрыв глаза, бежать отсюда на свежий воздух. Проветривать настроение.

Кажется, моя нервная система дала сбой. Или сработал внутренний предохранитель, отвечающий за эмоции. Меня уже ничего не удивляет. Единственное, что тревожит — здоровье моей малышки. А, значит, и моё.

Поэтому, я стараюсь не думать о том, что может связывать моего Глеба — брезгливого и привыкшего к комфорту с этим местом. И о том, что или кто ждёт меня в чужой квартире.

Где-то мельтешит мысль, что все происходящее настолько абсурдно, что не может быть правдой, но я гоню её прочь. Пустые надежды — хуже отчаяния.

Звонок не работает, на настойчивый стук в дверь слышу только шебуршание у соседей. Явно кто-то заинтересовался моей активностью и сейчас наблюдает в глазок.

— Ну давай, Микки Маус, не подведи!

Легко проворачиваю ключ в замочной скважине и робко вхожу в прихожую.

— Эй, есть кто-нибудь? — на всякий случай стучу по дверному косяку. — Хозяева, у вас свет горит…

В ответ тишина.

— Саша, ты здесь?

Наверное, от волнения семеню на цыпочках, чтобы не грохотать каблуками. Вдруг мальчик где-то здесь и испугается?

В единственной комнате полная иллюминация, включено все, что только можно. Обстановка простая и скромная — диван с небрежно брошенной подушкой и пледом, советский сервант, ящик с рассыпанными игрушками. Простенько и небогато.

Над комодом целая выставка фотографий, ярко освещенная настенным светильником.

Подхожу поближе, чтобы разглядеть.

Среди снимков мотоциклов и каких-то людей ярким пятном выделяется крупное центральное фото. Взгляд цепляется за него и внутренности сводит от боли.

Потому что там я вижу своего супруга!

Опершись о комод, чтобы не упасть, не свожу взгляд с лица Глеба. Улыбаясь, он обнимает за плечи худенького мальчугана. А тот, склонив голову на плечо мужа, пальцем тычет в фотографа. За их спиной тенью стоит девушка. Та самая. Дарья. Такая же серьезная, как на паспорте.

Не могу оторвать взгляд от снимка. Ревниво всматриваюсь и въедливо изучаю каждую деталь. Это пытка, которая вынимает из меня душу.

Одно дело — подозревать, догадываться, даже — знать! Другое — увидеть своими глазами живое и милое семейное фото.

Такое, какого у меня никогда не будет!

Как он мог так поступить со мной? Снимку год, не больше. Я узнаю рубашку, которую дарила ему на годовщину и явно отглаживала каждую складочку, думая, что он надевает её на деловую встречу.

Девушка в открытой блузке без рукавов. И приглядевшись, я, наконец-то вижу её татуировку. По плечу ползет колючая ветвь, расцветая на ключице пышным цветком.

Шиповник, мать его!

Меня бросает в жар от ярости, и этот же жар приводит меня в чувство. Автоматически щелкаю выключателем светильника, и вторая семья Глеба погружается в сумерки.

— Тётя, не надо, — тихий голос, как писк.

Растерянно оборачиваюсь. Молча моргаю, уставившись на тёмный хохолок, выглядывающий из-за дивана. На секунду выныривают два испуганных глаза и вновь прячутся.

— Э… Малыш… Саша, да?

Хохолок не шевелится.

Подхожу к дивану и дрожащей рукой касаюсь мягких волос. Будто с риском для жизни пытаюсь погладить детеныша пумы.

Я не знаю, кто из нас сейчас больше боится. Возможно, что я.

Теплая макушка вздрагивает от прикосновения и пытается зарыться поглубже.

— Саша, выходи.

— Нет, — вот так вот чётко и однозначно.

Я теряюсь. Не знаю, как общаться с детьми. У меня нет племянников или многодетных подруг. Я даже себя в детстве смутно помню. И что с ним делать?

Устало присаживаюсь на диван и обхватываю голову руками. За спиной тихий шорох.

— Включи свет, тогда выйду.

От этого капризного тона у меня дергается веко. Делаю глубокий вдох. Боюсь, что в сердцах могу выволочь этого мальчишку за вихры из его убежища и прямо так за волосы доставить в детскую комнату милиции или куда положено их сдавать…

Топаю до выключателя, вновь освещаю местный фото-иконостас и раздраженно плюхаюсь обратно.

— Я включила, выходи.

— Я уже вышел. — Протискивается бочком вдоль дивана и становится передо мной. Одной рукой поддерживает шорты, другой, смачно хлюпая, вытирает нос. — А ты кто?

— Э… Мамина подруга, вот она мне ключи дала.

Протягиваю ему брелок с Микки Маусом, и тот радостно цапает его с моей ладони. Недоверчиво улыбается, разглядывая знакомую вещь.

— Я к маме хочу, — шепчет исподлобья.

— К маме нельзя сейчас.

— А завтра?

— Саша, ты один весь день сидел? — стараюсь игнорировать его вопрос о матери. Пусть родственники сообщают или… отец.

— Нет, тётя Зуля, но она ушла. Ей в садик за Каримом, — тяжело вздыхает. — А мама скоро придёт?

— Господи, какая ещё Зуля с Каримом…

— Соседка, она вот там живет… — показывает пальчиком на соседнюю стену. Видимо, это Зуля смотрела на меня в глазок, радуясь, что кто-то избавляет её от тяжкой ноши.

— Бабушка есть у тебя? Тетя или дядя?

— Бабушки нет, — морщит нос и смотрит в сторону. — Никого нет. Только мама, — поднимает карие глазёшки на меня, — и папа иногда.

В его глазах нет озорства, любопытства или обиды. Это серьезный взгляд пожившего человека. Как будто за свою жизнь мальчик видел много грустного и дурного — того, что детям видеть нельзя.

Не смотря на злость, которая сейчас меня раздирает, сердце сжимается от жалости к малышу. Которого, взрослые идиоты, по сути, бросили. Одного.

— Есть у тебя бабушка, — встаю и беру его за руку, — и ещё какая! Всем бабушкам — бабушка… Пойдем-ка собираться, я тебя с ней познакомлю. Где вещи твои, показывай.