Развод. Горькая правда

34. Трещина

— Пап, я видел Викину ляльку. — Сашка сосредоточенно ведет пальчиком по спицам колеса. Коляска Глеба вызывает у него повышенный интерес. — Там ножки, и ручки… Хорошенький!

Глеб издает какой-то отчаянно-клокочащий рык, бросает на меня настороженный взгляд из-за плеча.

Делая вид, что ничего не слышу, отворачиваюсь и открываю жалюзи, чтобы впустить свет.

— Хорошенькая, — взяв себя в руки, поправляет Сашку. — Там же девочка. Вика взяла тебя с собой на УЗИ?

Сашка игнорирует этот вопрос, его заботит другое:

— А ты с мамой ходил? Меня видел, когда я был у мамы в животе?

Стоя к ним спиной, заинтересованно наклоняю голову и слушаю, как Глеб именно в эту минуту решает смущённо прочистить горло.

— Нет, не видел, — наконец, отвечает и, слегка помолчав, добавляет. — Мне кажется, я всё самое важное в жизни пропустил.

Сашка громко сопит. Чувствуя его обиду разворачиваюсь к ним лицом и настороженно скрещиваю руки на груди.

Я не беру его с собой, когда навещаю Глеба. Убеждаю себя, что так лучше для Саши, но этим же малодушно защищаю себя от лишних расстройств. Я обрела пусть иллюзорный, но покой. И кто меня осудит за желание подольше побыть в этой ватной спячке?

Как многие дети, Сашка принимает всё так, как есть. Есть папа — и он пока болеет, есть мама, которую где-то долго лечат и есть хорошая тётя Вика, которая за ним присматривает и разрешила взять щенка.

А всё остальное — мелочи жизни. Пока рядом с ним заслуживающий доверия взрослый, в его маленьком мире всё устойчиво и просто, как деревянная табуретка.

И, когда в этот мир врывается Глеб, пусть даже так, урывками и мимоходом, всё становится неустойчиво и зыбко. Я слышу, как Сашка иногда всхлипывает по ночам и до дрожи боюсь, что Глеб брякнет какую-нибудь глупость, а мне потом придется это расхлёбывать.

Наверное, нужно договориться с Глебом о том, что делать с мальчиком дальше. Но я не могу пересилить себя, ещё не чувствую в себе достаточно сил, чтобы обсуждать важные темы ровно и без упрёков.

— Фотографий нет? Когда я был такой, как твоя ладошка? — Сашка обходит коляску и задумчиво выжимает механический тормоз. — У ляльки будет…

— Зато у этой ляльки нет фотографий со мной. Иди сюда. — Обрываю тяжелый разговор, в котором чувствую нотки ревности и затаённую детскую обиду на несправедливости жизни. Достаю телефон. — Давай с тобой вместе. Можем язык высунуть, хочешь?

Сашка с громким щелчком отпускает ручной тормоз, как курок пистолета. Подходит ко мне и утыкается лбом в живот. Сводит руки у меня на талии.

От неожиданности на секунду подвисаю с поднятыми вверх ладошками, и складываю их на худенькие плечи.

Не знаю, что его так растрогало — может быть, осознание того, что внутри меня живой человек?

Думаю, что раньше Алексу доставались редкие обнимашки. Он никогда не ластится, как другие дети, не просит поцеловать перед сном или почитать. Редкие знаки внимания принимает с благодарностью, но и не выпрашивает их. С удовольствием тискает Хагги, но со взрослыми ведёт себя настороженно.

— Когда она родится, я тебе помогу. Буду играть с ней, — поднимает на меня большие глаза, заставляя сердце сжаться от тоски.

— Да, без тебя я не справлюсь. — Вымучиваю жалкую улыбку.

Господи, зачем я вру ребёнку? Я же не представляю, что делать дальше! Даже для себя не решила, а пятилетний мальчик, похоже, уже всё распланировал.

Тихо скрипят колёса коляски по линолеуму, Глеб подъезжает к нам.

— Алекс, сбегаешь за мороженным?

Сашка, как флюгер, поворачивается в его сторону.

— Здесь недалеко буфет видел? Из палаты выходишь и сразу налево… — Глеб вытаскивает из кармана смятую купюру.

— Я всем куплю… — Протягивает ладошку и прячет деньги в карманчик.

— Обязательно. Вика любит шоколадное.

— Я знаю… — Бурчит в ответ Сашка. — Мы в кафе ходили. Ладно, схожу.

Глеб, дождавшись, когда Сашка исчезнет за дверью, поворачивается ко мне и поднимает взгляд.

— Спасибо тебе за него. Я не говорил, но это, правда, для него очень важно. То, что рядом с ним ты, а не кто-то другой.

Пожимаю плечами. Важно и важно.

— Даша была непростым человеком…

— Не надо, я не хочу слушать об этом. Сейчас, по крайней мере.

— Ты не сказала, что идешь на УЗИ. Всё хорошо?

— Да. Без патологий. Здоровая девочка.

Глеб с облегчением вздыхает и берёт меня за руку. Я резко выдергиваю ладонь, будто меня обожгло его прикосновение.

Рука в руке во время разговора о будущем ребенке — это знак любви, поддержки и близости. Но он это потерял!

— Вика, так не может продолжаться дальше, — глухо произносит Глеб. — Нам нужно поговорить.

— Говори… — упираюсь взглядом в кусты напротив окна. Это не пытка неверного мужа равнодушием, не злость и не обида. Я не хочу, чтобы он раскручивал меня на эмоции. Мне уютно в моем коконе пофигизма.

— Я знаю, что ты меня не простишь. Такое простить невозможно. Но я сделаю все, чтобы ты хотя бы разрешила заботиться о себе и дочке.

Вместо ответа настороженно всматриваюсь в пешеходную дорожку за кустами, мне кажется, что там мелькнул ярко голубой костюм Марии. Померещилось что ли? Она собиралась ждать нас в машине.

— Глеб, давай потом всё обсудим. Хотя бы перед выпиской. Не тяни сейчас из меня душу.

Он отворачивается, подъезжает к графину с водой. Я слышу, как он наливает воду в стакан и пьет.

— Сегодня твой день рождения…

— Да.

— Я всегда готовился заранее и очень его ждал. Вика… Я не знаю, как отблагодарить тебя за всё. Я старался тебя порадовать… Еще весной заказал. Да повернись же ты ко мне!

Я неохотно поворачиваюсь от окна. Глеб, бледный от волнения, протягивает мне коробочку с блестящим украшением.

Делаю пару шагов ему навстречу и всматриваюсь в подарок. И не могу поверить своим глазам…

На синем бархате переливается изящная брошка в виде цветка шиповника.

Шиповника, мать его!

Прикрыв глаза чувствую, как ползет трещина по моей тщательно оберегаемой броне. Боясь не сдержать пожар ярости, который прорывается сейчас сквозь разломы, хватаю стакан и делаю жадный глоток.

А остатки выливаю Глебу на голову.