Развод. Горькая правда

50. Неудобно вышло

Я открываю дверь как раз в тот момент, когда мой телефон начинает звонить.

«За деньги — да! День-день-день-деньги — да!»

Надрывается Инстасамка.

Ей вторит радостный Хагги, который, повизгивая, бросается мне под ноги и пытается зализать до смерти.

Выпутываю запястья из ручек пакетов и судорожно ищу источник воплей в сумочке. Как всегда, в таких ситуациях сумка волшебным образом превращается в склад ненужного барахла, под руки лезет куча всякой мелочи, но только не то, что нужно.

«День-деньги — да!»

— Хагги, уйди, не мешай.

Да замолчит она уже или нет!

Наконец-то нахожу источник воплей, быстро прикручиваю звук и испуганно поднимаю глаза.

У входа в кухню стоит побледневшая Нина, испачканными в муке руках держит свой телефон. Гипнотизирует экран, будто не верит. Поднимает взгляд на меня и заносит палец, чтобы снова позвонить.

— Не надо, — коротко говорю я и отворачиваюсь, делая вид, что не могу развязать пояс плаща.

Мне отчего-то неловко. Страшного ничего не произошло. Ну дурацкий рингтон, что такого. Только почему-то на душе становится гадко, будто я плюнула в человека. Моя маленькая месть свекрови кажется сейчас глупым ребячеством.

Нина обижено поджимает губы.

— Мы беспокоились, Саша просил позвонить, — цедит сквозь зубы, отворачивается и уходит на кухню.

Тяжело вздохнув, вешаю плащ. Не извиняться же перед ней сейчас за то, что было сделано давным-давно.

— Вика, иди сюда. Смотри, что у нас здесь с бабушкой… — с кухни Сашкин голос.

— Сейчас, малыш, руки вымою, — откликаюсь я.

Ничего себе, родственные связи всё-таки проснулись? Не помню, чтобы Сашка был в восторге от Нины, когда я привезла его к ней в первый раз.

Нарочито долго вожусь в ванной. Пытаюсь сообразить, как вести себя с Ниной сейчас.

Да, она услышала рингтон, который стоит на моём телефоне. И что с того? Вообще-то это моя квартира и я здесь живу по тем правилам, которые выработала за последние месяцы.

Нина и Глеб просто наглые захватчики, которые свалились мне на голову. Поэтому я буду вести себя так, как мне удобно. И, если кого-то что-то не устраивает — могут убираться прочь.

Говорю это себе, но почему-то не могу поймать правильное настроение. Не чувствую уверенности в своей правоте.

Я стала другой за последние месяцы — злее и бесстрашней, нет больше боязливой и наивной Вики. Но почему-то выходить из ванны и вновь встречаться взглядом со свекровью мне не хочется.

Телефон, брошенный на край раковины радостно попискивает сообщением от Марии, сдобренным кучей сердечек.

Да ты же моя умничка! Паша рассказал! Горжусь.

Расплываюсь в улыбке. Для людей, от которых я видела только добро, наверное, я осталась прежней.

Пока я думаю, что ей ответить, от Марии приходит ещё одно сообщение.

Поговори с Глебом. Хорошо, от души. Очень тебя прошу.

И опять острыми коготками царапает по сердцу, будто кто-то пытается сковырнуть пластырь с незажившей раны.

Раздражённо кладу телефон на полку в ванной. Не хочу больше читать.

Мария всё-таки женщина. В последнее время много времени проводит с Ильей Сергеевичем, и как изменила своё мнение. Еще недавно она активно помогала мне с разводом и обустройством новой жизни. А теперь туда же — поговори…

Будто это может что-то решить. Только зря травить душу.

Зачем возвращаться в прошлое, если исправить его невозможно?

Мне легче без этих разговоров по душам и переливания из пустого в порожнее. Или это иллюзия?

И я всего лишь чувствую себя на высоте, когда могу высокомерно фыркнуть «Мне не о чем с тобой говорить?»

Собравшись с силами, надеваю улыбку на лицо, и выхожу.

— Что там у тебя, давай, показывай…

— Смотри, Вик, тесто у меня тоже зеленое. — Обмазанный зеленкой Сашка катает рядом с Ниной пластилиновые кружочки.

Ободряюще улыбаюсь Сашке, и облокотившись о дверной проём, недовольно скрещиваю руки на груди.

— Сейчас и более современные средства есть, зачем надо было расписывать ребёнка с ног до головы? — недовольно бурчу, пряча за маской раздражительности свою неловкость.

Нина, никак не реагируя на моё замечание, делает защипы на тесте. Неумело жамкает тесто деревянными пальцами. У Сашки и то, получается лучше.

Смотрю на партию уродцев, приготовленных к выпечке и брезгливо морщусь.

Нине почти шестьдесят. Такое чувство, что первый раз на кухне. Хотя за время моего замужества я ни разу не помню, чтобы свекровь готовила. Я даже не интересовалась, где она берёт еду — заказывала, наверное.

Сашка детским чутьем ощущает напряженность, которая висит в воздухе.

Бросив зеленые пирожки, подходит ко мне и привычно утыкается в живот, обнимает за талию.

— Ну чем вы занимались без меня? — глажу его по плечам и стараюсь успокоиться.

Мне неприятно, что в моём доме сейчас хозяйничает Нина, отчего-то меня это злит и заводит. Понимаю, что она хотела, как лучше, и дурного ничего не совершила. К тому же сейчас мне, как никогда, нужна её помощь — только всё стало налаживаться на работе, как бы я пристраивала больного Сашку или гуляла с собакой?

— Мы с бабушкой в школу играли, сейчас покажу, что я нарисовал, — Сашка отрывается от меня и бросается в комнату.

— Нина Михайловна, не надо было разводить это всё, — показываю на засыпанный мукой стол. — Я бы пришла и быстро всё приготовила.

— Я хотела быть полезной, — не поднимая на меня взгляд свекровь пытается защипнуть уголок пирожка.

Даже от дверей вижу, что начинка наложена неаккуратно. Так края теста не сойдутся! Так и хочется выдрать это драное месиво у нее из рук, бросить в мусорное ведро и демонстративно налепить за минуту десяток идеально ровненьких пирожков с красивым кантиком посередине.

— Мне потом убирать на кухне после вас, — произношу недовольно и испуганно прикусываю язык.

Да что это со мной? Я же скатываюсь в неприкрытое хамство.

Это все от усталости… Зажав виски руками отхожу к окну, пытаясь унять раздражение.

На улице уже стемнело, и я вижу лишь свое отражение, которое разбивается светом уличных фонарей.

Вот одна я — вчерашняя девочка с открытым взглядом, которая верит, что в мире полным-полно хороших людей. Девочке пришлось быстро повзрослеть, и сейчас она остро переживает своё одиночество и с благодарностью принимает любую помощь. Даже столкнувшись с предательством, она, по-детски смущаясь, радуется подаркам судьбы. И почему-то, не смотря на все трудности, верит, что у неё все будет хорошо.

А вот вторая — беременная женщина, разрывающаяся между работой, чужим ребёнком и собакой. Считающая себя сильной и независимой, но совсем не уверенная в своём будущем. Её бесят любые мелочи, вроде плохо слепленного пирожка. Потому что даже такие случайности она воспринимает, как проблему и вызов. А больше всего ей хочется всё бросить и просто лежать на диване с мокрым полотенцем на лбу.

Обнимаю себя за плечи и ёжусь, как от холода. Второй образ будит во мне неприятные ассоциации.

— Вика, вот смотри… Это бабушка показала, как буквы рисовать. Но рисовал я сам.

Ко мне подлетает Сашка с рисунком в руках.

Отвернувшись от окна беру в руки лист бумаги.

На меня смотрит смешная огуречно-палочная тётя с розовым бантиком на темечке. Несколько черных штрихов, обозначающих волосы. Неловкая улыбка и глазки-точечки с ресничками. Ножки-кочерыжки повернуты в профиль, и к ним юный художник, уже попозже, пририсовал каблучки красным цветом. И, чтобы сомнения не возникали, поверх треугольной юбки тем же красным карандашом нарисован круглый животик.

Крепко зажмуриваюсь, чтобы не разрыдаться.

Под смешной тётей корявыми синими буквами выведено слово МАМА.