Рихард Феникс. Море. Книга 3

Глава 67 Письмо Тавира достигает Нолана

Он проснулся от звонкой песенки детишек под окном: «Если хочешь подружиться с принцем с дальних берегов, ткни его ножом под рёбра. Раз и два, и друг готов!». Повторённая бесчисленное количество раз она так и липла к языку, стоило вынырнуть из тяжёлой дрёмы. Острый луч весеннего солнца нашёл слабое место между тяжёлой тёмной шторой с кистями и давно небелёной стеной, вонзился раскалённым стилетом в уютный полумрак комнаты, собирая в себе всю насмешку раннего утра.

Нолан сел на кровати и с недовольством провёл по подбородку, ладонь оцарапала отросшая за ночь щетина. Обернулся, на тумбочке стоял лишь стакан воды. «Спит ещё, наверное». Феникс хотел было рухнуть обратно на постель, привести мысли в порядок, настроиться на запланированные дела, но голову сверлили детские нестройные выкрики: «Раз и два, и друг готов!». Пришлось вставать. Судя по всему, весь город давно на ногах, даже малые ребятишки, а ему, занятому детективу, не стоило проводить рабочее утро в праздности.

Насвистывая привязчивый мотивчик песенки, Нолан оделся и вышел в коридор. Спальня Урмё оказалась пуста. Феникс прошёл в крошечную умывальную комнату. Он даже не удивился, увидев там новый бритвенный набор, вдобавок к тому, которым пользовался друг. Да и палочек для чистки зубов заметно прибавилось. Мужчина хмыкнул. Всем хотелось иметь рядом кого-то близкого, достойного доверия, с кем можно говорить или молчать и быть правильно понятым. Так и Урмё, верный, добрый, старый друг Урмё, вечно окружённый людьми, маялся в одиночестве, впуская в свои мысли и чувства лишь Нолана. Даже годы порознь не разрушили эти узы, и друзья по-прежнему понимали во многом друг друга без слов.

Деревянный таз под рукомойником и высокий ковш воды стояли на широком табурете, приборы, банки-склянки — на полке под треснувшим зеркалом. Узкое открытое окно затеняла снаружи крона старой липы. Стопка полотенец на подоконнике, под ним — неглубокая ванна. Всё это было до мельчайшей чёрточки знакомым, родным. «Второй дом», — как любил про себя говорить Феникс. И в этот дом, в этот оплот спокойствия и дружбы он стремился всегда, и очень сильно скучал по нему и его хозяину, лишённый возможности быть здесь. Но прав был Урмё: сделанный выбор в пользу семьи — превыше всего.

Нолан вдохнул запах мыла и нагретого на солнце дерева, молодых листьев и чуть влажной после ночного дождя земли и взглянул на себя в зеркало, упёршись руками в края таза под рукомойником. Даже мельком были заметны прибавившиеся годы, оставалось только смириться с этим и в самом деле использовать новую силу пореже. А пока следовало заняться собой. Феникс уже давно понял, что избавиться от щетины огнём не самое разумное в жизни, поэтому принялся за традиционное для всех мужчин дело.

— Если хочешь подружиться, — напевал Нолан, взбивая мыльную пену, — с принцем с дальних берегов… — Зачерпнул помазком невесомую массу, быстрыми движениями нанёс её на лицо. Холодная бритва коснулась кожи, осторожно, чтобы не порезаться. — Ткни ему ножом… — Перекосил рот, чтобы чище выбрить впалую щёку, затем другую, негромко мыча уже надоевший мотив. — … под рёбра. Раз и два… — Палочками с конопляной нитью почистил зубы, прополоскал рот травяным отваром, умылся, обтёрся, взглянул в зеркало на посвежевшее, но досадно постаревшее за пару дней лицо и закончил песенку вновь: — И друг готов.

Замер, прислушался. Обычно, слыша плеск воды, Урмё уже был тут как тут и болтал о работе, но сейчас нет. Это было странно. Если друг проснулся, что могло его так сильно увлечь, ради чего ритуалы прошлого остались забытыми⁈ Непорядок. А может быть, он ушёл по делам? Хотя, нет, не должен, на сегодня были общие планы. Нолан перекинул сырое полотенце через дверь и неспешно направился вниз, вспоминая конец вчерашнего дня.

Умельцы Урмё в лаборатории, тихие и с выпученными от напряжения глазами, всё время сопоставляли одни детали с другими. Капали из пробирок шипящие вещества, по запаху, по смене цвета и скорости реакций выясняли нужное. Погрязали в таблицах и схемах, строя баррикады из бумажных кип. И редко обращали внимание на мир за стенами, став олицетворением мифических существ, никогда не покидающих своего приюта.

Стоило войти в эту обитель алхимии и науки, переполненную светлячковыми фонарями, как немолодой взъерошенный мужчина с щеголеватым розовым платком на шее тут же принялся докладывать.

— Ткань, господин Эрштах, гербовая. Господин Феникс, здравия! Гербовая, значит. Восемь лет назад, от силы восемь с половиной, её соткали. Красили на совесть, не нарушая рецептуры и время выстоя. Значит, Триединство. Остальные халтурят, нарушают рецептуру краски и она…

— Дальше! — потребовал Урмё, споро записывая слова умельца.

Люди за столами даже не взглянули на вошедших. То и дело они отрывались от исследований, вскакивали, бросались к картотекам, выдёргивали из тарахтящих ящиков клочки бумажек и, как птички, несущие червячков птенцам в клювах, вновь ныряли в работу.

— Земля. Кто-то изводил на неё настой кокке. Там и земли никакой не осталось. Кокке спрессовал и разъел её, заменив части своими кристаллизованными элементами. Только цвет перенял. Подробности?

Урмё мотнул головой. Умелец всплеснул пухлыми ручками, резко выдохнул, видимо расстроенный, что высокое начальство не оценило проделанной работы, и затараторил дальше:

— Такой кристаллизации надо лет пять, если каждый день поливать.

— Не больше? Не меньше? — строго спросил Урмё.

Умелец фыркнул.

— Ровно! Отчёт есть, предоставлю. Там детали. — Он отбежал, дёрнул нижний ящик картотеки, один из самых широких, крякнув, выудил толстую пачку исписанной бумаги, грохнул о стол. — А вы не первый у нас с такой землёй. Настой кокке прописывают при тревожностях. Да только в неразбавленном виде, как у вас, он сводит людей с ума.

— А не людей, Детей богов?

— Кого угодно, кроме, естественно, Ангуис и Боа. Вот, полюбуйтесь, — он перебрал несколько первых листов, но тут же недовольно скривился, когда Урмё отмахнулся. — Модное это средство отравления. Вином не пои, а дай кому-нибудь кокке неразбавленный. Завещания править, испив его, самое удачное для бессовестной родни. У нас, в Лагенфорде-то, под запретом, а всё равно добывают, везут откуда-то. Занялись бы вы этим, господа детективы.

Нолан увидел на одном из дальних столов разложенные кости, те самые, из сундука, поморщился. Но сегодня их вид не причинил боли, как тогда. Вероятно, общение с Шермидой и двенадцатым советником сбило восприятие, да и без костей отовсюду — из ящиков, со столов, из чуланов — тянуло скверным, неестественным, мрачным. Проследив за взглядом Феникса, умелец пылко заговорил:

— Да-да, косточки ваши. Женские скелеты. Старшей было двадцать пять, младшей, поновее который, двадцать. У первой при жизни была болезнь «придворных собачек». Что это? Когда в холоде полуголыми ходят, или в неудобной одежде и обуви. Кости от этого вспучиваются. Не в первый раз у нас такое: почти все танцовщицы и фрейлины так или иначе поражены этим недугом. Жить не хотят: то корсеты без продыху носят, то обувь неудобную. Ну вот и не выдержало тело, а что-то его добило. Вероятней всего роды. Вторая убита киркой. Не простой… — Умелец замолк, задумался, блеклые брови сошлись на переносице, ручки затеребили шейный платок.

— В чём её необычность? — поторопил Урмё.

— Как бы сказать. Такое чувство, что удар…А он был однократным! Нет, будто на самом оружии были дополнительные острые выступы над и под основной частью. Посмотрите, — умелец укатился к столу с костями, вернулся, бережно держа уже знакомый череп. — Вход ровный, квадратный, насквозь не пробили. Вероятно, лезвие было коротким. Но смотрите сюда, — пухлый пальчик ткнул на скол выше, где у живого человека вовсю росли бы волосы. А затем ниже, где уже не скол, а сеть трещин расползалась по лбу, глазницам и скулам. — Хороший удар. Вы так не считаете?

Урмё и Феникс покачали головами, умелец любовно обрисовывал пальцем каждую трещинку в желтоватой кости. Закатив глаза от недовольства ответом детективов, добавил:

— Либо эта девушка лежала, либо находилась выше преступника, ведь удар нанесён снизу, поэтому и лицевая часть такая некрасивая. Чтобы найти преступника, рекомендую найти кирку с дополнительными выступами. Вот только я таких не встречал.

— А эти девушки — люди?

— Первая не Энба, у тех кости тяжёлые и плотные, даже у оленей. Да и крупнее Энба, чем она. С Фениксами я дела не имел, а очень бы хотелось, — Взгляд плутовских глазок скользнул по Нолану и вернулся к Урмё. — Не Боа, у них голени и стопы длиннее нормы. Естественно не Ангуис, ведь здесь весь скелет и он вполне себе человеческий. Либо Тени, либо Чародеи, либо Фениксы, либо люди — выбирайте.

— Тени, — кивнул Урмё и сказал уже напарнику: — Я проверил архив вчера. Жюли была Тенью из древней династии танцоров. Всё пока сходится.

— Ну вот и славненько, — кивнул умелец и, поглаживая пробитый череп, досказал: — а вот эта красавица интересная. У неё нижняя челюсть как у женщин Ангуис, то есть состоит из двух зеркальных половин. Они могут расходиться за счёт крепких эластичных мышц. Тогда в рот можно засунуть голову кошки, например. Но, я вам скажу по секрету, женщины Ангуис не едят кошек, а только своих…

— Подождите, — одёрнул Урмё, — если челюсть, как у Ангуис, а скелет человеческий, что же это значит?

— То и значит: метис. При этом не с людьми. При спаривании Ангуис с людьми, их форма всегда берёт верх, но и живут такие метисы недолго. Я не знаю случаев, чтобы дожили до совершеннолетия. У красотки был бы змеиный хвост и четыре руки. А так ножек две и ручек две. Ни единой лишней косточки.

Нолан вспомнил историю своего отца, больше похожую на сказку. Там было о маленькой девочке в черепе змеи, надетом на голову, и малышка утверждала, что он принадлежал её отцу. Могла ли она также быть метисом? Возможно. Но это сейчас неважно.

— А с другими Детьми богов?

— Это как повезёт, — умелец задумался, покусывая кончик шейного платка, — нам такие не встречались. Но вот живьём я видел одного…

— Есть, что добавить по существу? — нетерпеливо перебил Урмё.

— Не особо. Вторая имеет несколько сломанных рёбер и пальцев, трещин в больших костях. Довольно бурная жизнь была у тебя, да, красавица? — Умелец потёрся носом о височную кость черепушки, беспокойные пальцы трогали глазницы и сколы, пересчитывали зубы на верхней челюсти.

Нолану стало противно. Он толкнул локтем Урмё. Детективы попрощались и вышли.

Вечерний город пахнул свежестью. Мужчины направились в серую цитадель казначейства в соседнем квартале. Десять двоек стражи в боевом облачении свободно пропустили их, завидев значки детективов.

— Что ты хочешь найти?

— Пока и сам не знаю. Крупные поступления от Фениксов Лагенфорду. Маурицио намекнул на это. Период — от года до четырнадцати.

— Почему? — спросил Нолан, оглядывая бесконечные стеллажи с книгами.

— Фениксы не стали жить лучше от денег, вырученных за Эннику, если я правильно понимаю. Да и в Лагенфорде всё по-старому. Деревня давно хотела присоединиться к нам, но взяли только сейчас. Почему? Между прочим, дружки Маджера, с которыми он насиловал Эннику, а затем продали её Нгуэну за непомерную сумму, тоже не утопали в роскоши. Я проверил их счета. Оба из долгов не вылезали.

— Думаешь, им не перепало ничего? — с сомнением спросил Нолан. Воспоминания Маджера не показали ни получения денег, ни их раздела, только трёпку от отца. Урмё пожал плечами. И мужчины приступили к поискам.

Уже в ночи, зевая и массируя веки, оба вновь очутились на улице.

— Ты был прав, — признал Нолан.

— Не совсем, — буркнул Урмё. — Деньги поступали от Гурджега ежегодно по восемьдесят пять тысяч галтуров на протяжении двенадцати лет. Итого двадцать тысяч переплаты. Всё, что взяли из города, ему же вернули. Вопрос: почему не поделились с друзьями, и кто собрал деньги для Гурджега? Ведь если я правильно понимаю… — Урмё остановился, потёр виски. Плечи были опущены, спина ссутулена. Старший детектив был измотан. Он взглянул на Нолана и признался: — Кажется, я ничего уже не понимаю. Нам нужно двигаться дальше, а мы лишь копаем вглубь.

— Продолжим завтра, — Феникс ободряюще коснулся плеча друга. И они пошли домой.

Вчерашние воспоминания промелькнули в памяти, и Феникс укорил себя за брезгливость, ведь умелец мог ещё кое-что рассказать, да, не по делу, но, возможно, содержащее некие косвенные зацепки. А детективы не стали слушать. Сбежали. Нолан выбросил это из головы и, насвистывая надоевшую песенку: «Если хочешь подружиться с принцем с дальних берегов, ткни ему ножом под рёбра. Раз и два, и друг готов!», — спустился в кухню. Посреди неё замер с раскрытой газетой Урмё. Он поднял на вошедшего испуганный, затравленный взгляд, просипел:

— О, ты проснулся, мой драгоценный друг! Доброе утро.

Руки его дёрнулись, дрогнули желтоватые листы, и мужчина резко убрал газету за спину, попятился. Феникс вгляделся в Урмё, тот был не похож на себя. Что могло его так напугать?

— Что ты прячешь? — мягко произнёс Нолан, осторожно ступая к другу.

Тот замотал головой. Послышался шелест сминаемых страниц.

— Что? Ничего я не прячу, — неубедительно ответил он.

Нолан протянул руку. Дурацкая привязчивая песенка снаружи била набатом по ушам.

— Покажи, — стиснув зубы, попросил Феникс.

Урмё упрямо взглянул на него снизу вверх и шагнул навстречу. Трясущиеся руки развернули газету.

— Ты не волнуйся только. Присядь.

Сердце Нолана ухнуло в пятки. Ноги подкосились. Стул, оказавшийся рядом, хрустнул от внезапно опустившегося на него тела. Жёлтые страницы пестрели новостями, объявлениями, афишами и оттисками крошечных гравюр разных мануфактур. На предпоследней странице, отданной на растерзание сплетням и безадресным письмам, Нолан увидел несколько строк: «В ночлежку, улица Ястреба, дом 3, комната 6. Рихард на корабле Прэстана. Я на корабле Радонас. Не ждите. Буду там. Передайте дяде Симону: я не справился. Тавир».

Мир покачнулся и померк. Когда Нолан вновь открыл глаза, то вновь и вновь перечитал крошечное послание. И песенка, казавшаяся весёлой, заскребла зазубренным ножом в голове. Все знали. Все смеялись. Рихард больше не здесь. Заморский принц увёз его.

— Я — в Макавари! — Нолан вскочил, пошатнулся, пол ушёл из-под ног.

«Ри, мой Ри! Его забрали! Я должен его вернуть! Плевать на всё! Я вытрясу у них душу за Ри!»

— Стой! — Урмё бросился вслед другу, а тот на заплетающихся ногах ковылял к двери, цепляясь за стены.

— В этот раз я не буду извиняться, — прорычал Нолан. — Тебе меня не понять!

Урмё схватил его за руку. Нолан стряхнул его. Без раздумий выпустил паутину, тяжёлую, чёрную. Друг вновь подскочил, кривя рот, жалобно заглядывая в глаза.

— Не уходи! Мы пойдём к мэру и всё обсудим. Получим разрешение. И поедем туда вместе!

— Отвали от меня! Они его забрали! Моего сына забрали! У тебя больше нет сына — тебе не о ком волноваться. А мне — есть. — Нолан схватился за ручку двери и, не оборачиваясь, хлестнул вцепившегося в него Урмё чёрной огненной плетью. — Заткнитесь! — рявкнул он на детей, играющих на улице за забором. И сразу стало тихо.

— Постой же! — жалобный крик за спиной.

Обернулся. Урмё, держась за лицо, едва стоял в дверях. Между пальцев текло алое. Нолан мотнул головой и бросился наружу. Он знал, где в Лагенфорде можно раздобыть самую быструю лошадь. На свои крылья надежды не было.

Оставшись один, Урмё сполз по стене, судорожно дыша. Обидные слова друга выжигали слёзы из глаз. Смахнул их, размазал с кровью, резко поднялся и выбежал на улицу.

— Стража! Задержите Нолана Феникса! Не дайте ему уйти из города! — А в мозгу упрямо билось: «Я тебя не отпущу!».

Первый пойманный извозчик гнал худую клячу к конюшне, которая, как драгоценная жемчужина в раковине, располагалась в самом сердце Лагенфорда — за мэрией, где начиналась стена, отделяющая чиновничий квартал от простого люда. И отовсюду, будто в издёвку, неслась та детская песенка.

Мысли зациклились. Ногти до боли впивались в ладони. Кулаки стучали по коленям. Ярость застилала глаза. Омертвевшее от ужаса сердце раз за разом пропускало удар.

Нолан бросил извозчику пару монет, выскочил, не дожидаясь сдачи, рванул крепкую створку, ведущую в загон. Ноги плохо держали, и на краткое мгновенье мужчина обессилел, привалился плечом к каменной стене. Но времени на отдых не было. Оттолкнулся, открыл и вошёл.

Молодой конюший начищал посреди небольшого загона чёрного жеребца. Оба уставились на вошедшего, а тот сразу затребовал себе лошадь под седлом для дальней дороги.

— Нет сейчас лошадей свободных, господин, на выпасе они, — гнусавил юноша, стараясь заслонить собой коня.

— А этот?

— Этого нельзя! Никак нельзя!

— Плачу в десять раз больше!

— Это конь принцессы Теней! Его нельзя брать!

Юноша шустро отвязал коня и поволок в сумрак конюшни. Нолан за ними. Но вдруг замешкался на пороге распашных ворот, оглянулся. Он был здесь впервые, но всё показалось таким знакомым… Мысль вспыхнула и угасла в пучине тревоги за сына.

— Нет, даже не просите! Я не дам вам его! — заталкивая упрямого коня в стоило, верещал юноша наступающему мужчине.

И тут вокруг появилось множество серых стражей. Они выступали из теней, звякая подбитыми каблуками. Все как один направили короткие копья на Нолана. Конюший взвизгнул и забился в денник. Сознание подсказывало Нолану не использовать огонь, но тревога за сына глушила всё.

Он не успел. Его повалили, скрутили. Сухая солома впилась в выбритую щеку. Выпустить пламя было нельзя: испугается конь или сгорит. Вскочить невозможно: бессчётные руки прижимали к земле. Не били. Держали. И голос будто издали, такой до боли знакомый, сказал:

— Друг мой Нолан, ты арестован.