Рихард Феникс. Море. Книга 3

Глава 82 О былом и о сущем

Арчибальд Ястреб

Что делать в самый тёмный час перед рассветом, когда тебе семьдесят, когда уже ничего не способно удивить, и завтра будет так же, как вчера, лишь с небольшими изменениями? Лишь вспоминать былое.

Арчибальд Ястреб помнил себя с года, когда впервые к нему, лежащему в колыбели, пришла Соломея. Он увидел огромный змеиный череп под капюшоном плаща и не испугался, но когда она показала лицо, разразился душераздирающим криком. На плач прибежала матушка, которая отчего-то не замечала чужачку, стоящую с нею бок о бок. А проследив за взглядом ребёнка, лишь покачала головой: «Морок-морок, уходи». Когда малыш, в ту бытность просто Арчи, ещё не перенявший от отца титул Дракатри юга, наконец успокоился, то сначала несмело, а потом как мог широко улыбнулся странной девочке и навсегда запомнил переливчатый блеск чешуи на её висках и на веках. Будто блики от моря, что иногда отражались на потолке, поселились и на этой незваной гостье.

Соломея ушла, но каждый раз, когда Арчи оставался один, появлялась вновь. Однажды она сказала и он запомнил: «В прошлой жизни я видела женщину, твою дальнюю родственницу. У нас с ней одни корни по племени Детей богов. И мы с тобой, считай, брат с сестрой. Ты откроешь свой дар. Скоро. Если сложится судьба, передашь его своим потомкам. Храни его, развивай: пригодится».

Арчи тогда ни слова не понял, но вскоре, когда с ним начали оставлять соседского младенца, обрёл способность возносится над собой и видеть тех, кого знал и хотел, а тело его при этом оставалось на месте. Однажды поведал об этом отцу, тот не отругал, не обозвал, как другие, а объяснил про великий дар наблюдения — ястребиный взор, — который передавался в их семье через поколение.

Соломея появлялась всё чаще. Арчи как-то спросил, зачем она здесь. И был ответ: «Я жду рождения наследника свой первой любви в прошлой жизни». И долгие три года спустя, когда кочевники перебрались севернее, на попечение подросшего Арчи и сопливого Сола, ковыляющего везде за ним на толстых кривых ножках, отдали очень тихого младенца с красными волосами. Причиной переезда были завершение застройки на прошлом месте и участившиеся стычки с бунтующими племенами неподалёку. Кочевники-строители желали спокойной жизни, поэтому этого, первого появившегося на новой стоянке малыша, назвали Добромиром.

Вернулась Соломея — припрятав в скальных пещерах на побережье свой череп, явилась перед селянами и осталась на пару лет, а потом внезапно исчезла. В то же время пошла молва о похищении людей и гневе богов. Кто бы не приезжал к строителям, просили укрытия и пугали страшными историями. Неспокойное было время, но и оно прошло. Лет через шесть, когда Арчи и Сол присматривали себе невест, объявилась старая гостья, так и не изменившаяся за эти годы внешне, но издёрганная, пугливая, вся в синяках, что друзья боялись её тревожить лишний раз. Недолго она пробыла у них, сгинула с первыми холодами. В ту зиму старые Дракатри юга ушли на покой, а звание перешло к их сыновьям: Арчибальду Ястребу, Серому Солу и Добромиру Лисьему Хвосту. Тот уже тогда прославился своей высокой шапкой из рыжих шкурок двухвостой лисицы.

Селение было отстроено и кочевники отправились дальше на север, а старики остались доживать свой век да привечать гостей, которых манили добротные дома на побережье. На новом месте племя постигла беда: из моря ползли светящиеся гнилью твари и утаскивали с собой в пучину людей. И тогда Серый Сол прогнал их, воспользовался открывшимися в нём силами светлого Чародея.

К концу того лета и Арчи, и Сол стали отцами. Казалось бы, племя растёт — чем не счастье? А вот нет. Через десять лет море вновь было против людей. Шторма и птичья холера одолели селение. И кочевники, поспешив со строительством, бросили всё, отправились дальше. Несколько лет поредевшее племя не могло найти новое место. Они желали лишь одного: пережить страшные хвори, коими наградило их неспокойное время. Оттого и имя первому появившемуся на свет ребёнку в племени дали соответствующие: Доживан. Отец его, Добромир, благодарил всё сущее за великий дар, о коем и мечтать не смел. Тогда же прибыла и Соломея всё ещё в теле девочки, что насторожило селян. А с ней мёртвый рыцарь на мёртвом коне.

Первое ощущение от всадника, что звался Смердящим Рыцарем, было обманчиво. Оказался он самым мудрым и справедливым из всех, кого когда-либо знал Арчибальд. Рассказал он древнюю легенду про плиту-календарь, часть которой стоит в городе Солнца. И просил, если встретят кого из племени Фениксов, особенно с золотыми глазами, беречь и всячески помогать. Ведь если и существует на свете потомок пропавшего племени Искр Пустыни, то быть ему, как пить дать, одним из хранителей. А миссия их — не дать разбуженной вскоре богине погубить целые народы детей своих. И Боа-Пересмешники, к роду которых относился Арчи, пусть и посредственно, тоже были под ударом. И хоть прожив много лет, Арчибальд редко видел соплеменников, да скребло нечто в душе, шептало: «Не пройди мимо, не оставь в беде, помоги!».

За речами неспешными, за мудростью Смердящего Рыцаря, за чарующими историями о дальних краях все позабыли о Соломее, а та лишь желала увидеть сына Добромира, но, едва взглянув, плюнула в сторону со словами: «Не выйдет с него хорошего помощника хранителям. Мерзость!». Отец его разъярился, но двое путников уж скрылись из глаз. А в Добромира будто тьма вселилась: ни дня не проходило без драк и склок, даже жена, не выдержав, убежала в лес и не возвратилась.

Дальше-больше: прошёл слушок, что кто-то резал разбойников на южном тракте. Чем громче слухи, тем ярче горели глаза Добромира, тем больше ран появлялось на его теле. Стояло время летнего зноя, отчего мужики целыми днями в одних штанах ходили. Потому всё селение опасливо поглядывало на неизвестно откуда взявшиеся порезы и синяки на теле озлоблённого Доброго.

Арчибальд увидел однажды, как тот припрятал за дровник чуждый меч, а наутро в селение прибыл конный вооружённый отряд. Искали они того, кто минувшей ночью убил неподалёку старшего сына герцога из вольного города Укуджика, пока тот охотился в здешних лесах. Селяне даже и помыслить не могли выдать кого из своих, особенно Дракатри. А Арчибальд, когда подносил воды командиру отряда, рассмотрел его оружие и после отбытия воинов сличил с тем, в дровнике. Такой же, только меч без хозяина украшен богаче — на верхушке рукояти голова лесного кота с зелёными камнями в глазницах.

Воины вернулись через месяц. Привезли обрывок ткани, что был в кулаке убитого герцожонка. Редкая ткань, сложная: на обе стороны узелки и все разного цвета, а через них протянуты нити золотые с нанизанными на них ракушками и бисером. Выдохнули селяне, порадовались, если так можно сказать, а всё оттого, что в первую встречу Дракатри были без своих плащей из этой самой, только у них деланной, ткани, но никто и слова не сказал, не выдал. А воины передали письмо от герцога, который предлагал кочевникам перебраться севернее в бухту у старого маяка, откуда часто приходили пираты-разбойники. За это обещал помощь денежную и продовольственную. И кочевники согласились. Вот только с тех пор Дракатри свои плащи больше не надевали, да и неладное, что творилось с Добромиром, потихоньку сходило на нет.

Было мало народу среди кочевников в то время, оттого и новое селение оказалось небольшим. Покончив с ним, направились к северной бухте, куда их зазывал герцог Укуджики, а от неё до города было восемь дней верхом.

Бухта оказалась кладбищем кораблей. Потому и пришлось остаться кочевникам-строителям южнее, за холмом. Кто-то донёс городу за горами, что у места появились хозяева. И предложили посланцы Лагенфорда помочь с ресурсами, чтобы иметь под рукой выход к морю, но до того Дракатри и их последователям надлежало самим берег и воды расчистить.

Вскоре вернулась Соломея, но Добромир, всё ещё злой на неё за обидные слова в адрес сына, выскочил с тем самым мечом. А наставница лишь горько усмехнулась из-под маски и велела избавиться от этого доказательства грехов. Пока Арчибальд и Сол успокаивали Добромира, их дети помогали взрослым убирать бухту. Поднялась волна и забрала сына Арчибальда. И не стало у него того, кому передать свой дар и титул. Как отрезало.

На следующий год у одного из близнецов Сола от первой любви родился чудесный малыш Вааи, названный по имени тихого тёплого ветра. Второй близнец проводил всё время с семьёй, а не как раньше с одиноким и озлобившимся на примере отца Доживаном. И тот, оставшись сам по себе, однажды украл лошадь и, хоть ноги не доставали до стремени, уехал в Укуджику. Писал письма каждые полгода, что поступил в услужение к городскому архитектору, да принялся изучать сложную науку водопроводов. А после, когда у Вааи появилась сестра Мауна, названная в честь буйного лихого ветра, родичам стало и вовсе не до сбежавшего ребятёнка: всё внимание на себя малявка перетягивала, буянила с детства и дралась.

Много лет ушло, чтобы очистить берег и бухту, ведь даже водоросли были все изломанные, горькие. И земля каменистая вовсе не плодоносила, аж пришлось с юга везти. Перебрались на чистое место Дракатри и их последователи, да принялись город строить, тогда и Доживан вернулся, ещё и лагенфордские, следить, куда денежки их уходят. Ну хоть подмогу с собой привезли — и ладно. Тогда же прибило в бухту остов пиратского корабля, и после этого что Доживан, что два городских дружка его новоявленных как в воду канули. Любое место не бывает долго пусто, и вот на смену им прибыли важные особы из Теней: двое братьев, один из них с женой беременной, вредной, и писарь с годовалым сынишкой. Сопровождал их лекарь — обычный человек.

Пока взрослые занимались стройкой, да всякими сметами и расчётами, Вааи с Мауной, хоть воротили носы, но приглядывали за маленьким писарёнком. Вскоре вернулся Доживан и не один, а с дочкой младшего сына герцога Укуджики в роли супружницы. Свадьбу дома играть не разрешил, отчего отец его Добромир ещё больше замкнулся, но правда осталась за Доживаном: нельзя повторно, даже по-семейному обручаться, коли невеста вот-вот разродится. Что огонь и вода, что беда и радость свойство одно общее имеют — шириться, коль волю им дай. Так и следом за сыном Дракатри писарь нашёл себе жену. Скромную, скрытную, тихую, она помогать каждому рвалась, даже если о том не просили, одна странность с ней была: вечно скрывала она лицо, даже глаз не показывала. Но люди это восприняли довольно легко — зла не делает, и ладно.

В тот год шторма били без продыху, мёртвой рыбой весь берег засыпало, да вот только есть её было невозможно — кости да желчь одна. Голодный год был. И новорождённому внуку Добромира, тихому-тихому, не сплели, как принято, из сезонных цветов венок, что бы значил лёгкую и безбедную жизнь, даже ленты «на счастье» куда-то делись.

Меньше, чем через полгода, как кончилось лето, когда в единственный просвет средь штормов вышли в море на рыбалку Арчибальд, Серый Сол и муж той дамы из Теней, пришло время и остальным двум роженицам произвести на свет своих детей. Да только увидел Арчибальд взором ястребиным, что неладное творилось в доме, где были женщины, лекарь и писарь с сыном. Развернули лодку, отправились обратно. Тут-то шторм и вернулся: небо в миг почернело, не стало видно огней нового маяка, волны бросали судёнышко. Еле как стихию перебороли, добрались до берега, а там всё уже кончено. Нашли лишь внуков Сола, что баюкали испуганных сыновей Доживана и писаря, самого писаря без чувств у савана, под которым лежали его мёртвые жена с дочерью, бледных и молчаливых лекаря и Теней с малышкой на руках, да Добромира, который ничего не пожелал объяснять.

Тяжёлый год недомолвок и переглядок предстоял им, пока в Лагенфорд не вернулись Тени с лекарем, да писарь с мальчиком и телом жены. А новорождённую малютку похоронили там же, в Макавари. А ещё через год Доживан с супругой и сыном Алеком отправились вслед за Тенями. Лишь краем глаза заметила их отъезд вновь прибывшая Соломея и удовлетворённо кивнула. И это ещё больше озлобило Добромира, да только годы уже были не те, чтобы лютовать, и все свои силы Дракатри употребил в помощь городу Макавари, да новым жителям, что стекались в него со всех сторон.

Дни летели за днями. Казалось, всё должно было давно истереться из памяти, сгинуть, ан, нет. Всё помнилось так же ясно, будто случилось вчера, и яркими образами приходило к старику Арчибальду Ястребу в самые тёмные часы перед рассветом.

Лодка

— Простите мою дерзость, господин, но отсюда капитан выглядит довольно живеньким и даже бодрым.

— Хватит придуривать, а!

— Простите, больше не буду…

— Тебе вообще плевать, да? Ты разве не видишь, что с ним?

— А что видите вы, господин?

— Заткнись! Не называй меня так!

— Простите… Если бы я только мог помочь капитану…

Парень, сидящий бок о бок с Алеком на палубной надстройке, спрятал жестяную коробочку за пазуху и пыхнул самокруткой. Оба, задрав головы, смотрели на причудливо меняющий свои очертания сгусток пламени с распростёртыми назад и вбок крыльями, к которому вела туго натянутая верёвка. В ярко-фиолетовых всполохах виднелись то гигантская птица, то фигура мальчика, и с каждым часом первое проявлялось всё больше. Даже не зная ничего о силе Феникса, ребята понимали, что это не к добру. Если долго вглядываться, можно было заметить чёрно-жёлтую пульсацию у правого крыла. Алек старался не присматриваться. Слишком это было нереально, страшно и накатывал стыд за неспособность помочь.

Джази подтянул одно колено к груди, положил на него руку с самокруткой, чтобы дым не попадал на спутника, подставил ветру лицо, щурясь и чуть заметно улыбаясь. Алека бесило его спокойствие, но поделать он со своими чувствами ничего не мог, да и спокойствие то было напускное. Когда пират думал, что воришка на него не смотрел, то менялся: взгляд становился острым и напряжённым, парень даже не моргал, глядя на огненную птицу, кулаки сжимались, а позой походил на охотничьего пса, готового в любой момент по сигналу хозяина броситься с места. Алек видел таких собак в Лагенфорде у особого отряда стражей, которые ловили преступников с помощью своих выдрессированных зверей. Это всегда проходило стремительно, жёстко — не спрятаться, не убежать. Всегда по команде: сигнал — и вот застывшая мгновение назад фигура мчится молнией к цели, клацают зубы, рассчитанный мощный прыжок — и добыча повержена.

Воришка потряс головой, прогоняя воспоминания одной такой облавы, кончившейся для него прокушенной ногой и клеймом под ключицами, потёр ладонью лицо, чтобы взбодриться, взглянул на пирата сквозь пальцы. Тот будто невзначай коснулся тугой алой косы, задевшей его, медленно выпустил дым из уголка рта, встречный ветер бросил ароматное облако в сидящих. Алек дёрнулся, ощутив прикосновение к волосам, Джази мигом убрал руку. То благоговение, что вызывал их вид у пирата, было лестным и одновременно пугающим. Узнать суть особого обращения так и не удалось — рассказ зиял дырами, недомолвками, путался, но паренёк стоял на своём и продолжал звать «господином».

Мальчик запрокинул лицо к огненной птице, спросил, чтобы хоть чем-то заполнить тишину:

— Почему «капитан»?

— Потому что малыш украл эту лодку. По законам пиратства: кто добыл судно, тот и капитан. Хотите, господин?

Джази поднёс к губам Алека самокрутку, тот замешкался, но втянул горьковато-сладкий дым. Закашлялся. В уголках глаз дрогнули слёзы.

— Что за дрянь? — просипел он.

— Никшек. Разбавленный, но тоже неплох, — Джази сделал глубокую затяжку, прикрыв глаза.

— Ну и гадость!

— Согласен, — выдохнул пират густое облачко и вновь затянулся, сказал: — Сейчас бы выпить…

Алек поморщился и перевёл взгляд на Рихарда, влекущего лодку вперёд. Когда его насильно спустили несколько часов назад и накормили, в лицо юного Феникса никто старался не смотреть. Черты плавились, искажались, синева глаз пропала за белым огнём. Жар, идущий от тела, колол и жалил, одежда болталась мешком. Все движения были порывистыми, незаконченными, как и слова. Единственное, что удалось разобрать: «Только верёвка… Пламя вокруг неё… Чтобы не сжечь… Осторожно… Нельзя потушить…». Поэтому кормить мальчика с ложки пришлось Джази, его искусственной руке огонь был нипочём. А вот палуба почернела. В те минуты, когда пират помогал капитану, Алек видел его истинные чувства: ни грамма спокойствия, ни улыбки-усмешки, ни лёгкости… Лишь напряжённость и ужас в глазах. А потом, когда Рихард приказал его поставить на ноги и взлетел, Джази так и остался сидеть на палубе, весь дрожа.

— Украл, говоришь? — повторил Алек и подбородком указал на самокрутку.

Джази вновь поднёс её. Дым жёг изнутри, но Алек знал, что это не так больно, как сейчас было маленькому птенчику на том конце верёвки. Пират кивнул и глянул на кольцо, в синем камне которого уже проявилась красная полоса сверху — берег близко. Алек пытался удержать дым внутри себя подольше, чтобы понять, что такого особенного в этом процессе, но голова закружилась, и белое облачко с кашлем вырвалось изо рта и ноздрей. Джази наклонился и втянул его в себя, щурясь разноцветными глазами, тихо сказал:

— Простите, хвалиться нечем, но я в его годы творил кое-что и похуже, но тут у нас совершенно обычный малыш. И ворует, смотрите-ка на него.

— А я тоже воровал, — признался Алек. — Несколько лет.

— Простите, господин, не расскажете?

— Возможно, однажды.

— Я буду ждать, — улыбнулся Джази, щелчком отправил окурок в воду и глянул на четыре меча, лежащих позади. — Приступим, господин?

Алек кивнул, подхватил свои клинки и ловко спрыгнул на палубу. Джази, кувыркнувшись, оказался перед ним, принял стойку, объясняя, на что сейчас следует обратить внимание. Пират, когда очнулся после внезапного обморока, сразу предложил обучить бою на мечах. Алек не мог упустить такую возможность, а в мыслях сравнивал его подход с грубоватыми упражнениями Пильчака и Соржента. За сутки он успел по ним заскучать.

Рихард услышал лязг клинков далеко сзади, снизу, но даже не обернулся. Ему было абсолютно всё равно, кто и чем занимался на лодке, лишь бы был верен курс, да не прогорела верёвка, обвязанная вокруг пояса. Огонь плясал над ней, не касаясь. Мальчик думал о сухой плетёнке как о продолжении своего тела, ощущал каждый её сантиметр. И если лопалась хоть одна из множества нитей, он вздрагивал и чуть ли не кричал, будто это у него рвалось сухожилие. А когда эти недотёпы грубо смотали верёвку, сдёрнув с небес на палубу, он и вовсе готов был сжечь всё вокруг от боли, которую себе вообразил.

Лишь полёт доставлял удовольствие и покой. Силы Феникса стали понятными, податливыми, крылья — послушными. Они зачёрпывали воздух, скользили в невесомых потоках, отталкиваясь от них, оставляя позади сотни метров пустого пространства. Они плавно опускали тело к самой воде, и тогда Рихард вглядывался в своё отражение, пытаясь понять, тот ли он ещё мальчик, который покинул Красные горы десять дней назад, или уже другой. А затем, когда Феникс удовлетворял свой взор, крылья вновь выталкивали его ввысь, куда не доставали солёные брызги.

Но иногда в своём отражении мальчик видел то отца, то дядю. Первого он проклинал за то, что так и не потрудился объяснить, как пользоваться силой, не подготовил к жизни после инициации, что позволял слишком многое, кроме действительно необходимого. А второго — за недостаточно жёсткий первый и последний урок. Лучше бы вместо никому не нужной истории рассказал о силе, об управлении пламенем через предметы, про контроль и последствия. Но обоих в то же время очень сильно любил.

Да, Рихард знал, что последствия будут. Правая рука, проткнутая над лопаткой клыком агачибу, так и висела безвольной плетью, почерневшая и опухшая, — на это тоже стало плевать, — но и левая перестала слушаться в отличие от пламени, что сейчас было руками, ногами и телом маленького птенчика. Ну и крыльями — само собой. Но оттого, как покалывало спину и плечи, мальчик понимал, что этот полёт свободы-спасения, это маленькое приключение, не пройдёт для него бесследно. И тогда он предполагал самое ужасное, накручивал себя, «драматизировал» — как сказала бы Лукреция. Лу…

Да, Лу. И мысли перескакивали на неё. На девушку, с которой всё началось, и которая сейчас и носа не высовывала из надстройки. Боялась огня. Рихард фыркнул. Как можно бояться блага, которое приведёт их всех на сушу? Если приведёт… И мысли становились ещё чернее… Если он всех здесь не бросит, конечно же. Бросит. Лишь одним способом. И тогда синяя бездна внизу казалась мягкой периной, манила. «Не сейчас», — улыбался он ей, делал глубокий вдох и взмывал ещё выше. «Я подожду», — махала вслед волнами она.

Иногда ему чудились чьи-то слова — чужой голос, не Джази, не Феникса, который уже давно молчал, бросил своего птенца с момента ранения. Рихард подгонял себя — быстрее, быстрее, быстрее! — глядя на белую звезду впереди. И чем ближе был к ней, тем яснее в гуле ветра шелестел чей-то шёпот: «Ты слышишь меня?». Наверняка показалось — решил он и ответил бездумно: «Слышу». Тихий смех окутал его лёгким порывом ветра, перебрал огненные пёрышки на грудке и лапах, погладил крылья, пропал.

Рихард хмыкнул: даже быстрый попутчик-ветер от него отставал, а надо быстрее. И он ещё ускорялся, чувствуя единение с миром, вновь окидывал взглядом лазурные дали, с жаром шепча: «Это всё моё! Я могу добраться куда угодно!». И летел дальше. Лишь иногда снизу раздавался голос Джази, который правил курс. До суши оставалось меньше суток.