Рихард Феникс. Море. Книга 3

Глава 90 Время сильных чувств

Нолан

В управлении его встретил молчаливый страж и провёл в кабинет Йон-Шу. Сколько лет Нолан не был в этой тесной комнатёнке — ещё при прежнем хозяине. А теперь в ней к тому же наглухо заделано окно, но книг стало больше, а на столе вместо привычных светлячковых фонарей горели свечи, так несвойственные Теням. Начальник городской стражи, десятый советник Йон-Шу встретил младшего детектива радушно: предложил сесть, налил себе и гостю из пузатого графина тёплый ароматный чай.

— Прежде, чем я отвечу на ваши вопросы, Нолан Феникс, — заговорил Йон-Шу, его лицо было полностью скрыто способностью Теней и голос звучал немного робко, — скажите, что вы знаете по тому делу? Я не враг вам. Я хочу быть вам если не другом, то верным соратником, Нолан!

Он сжал подлокотники кресла, отменил способность Теней, и Нолан увидел осунувшееся лицо, лихорадочно блестящие глаза. Отмена означала доверие. Поэтому и гость не стал ничего таить. Наблюдая за собеседником, он рассказал всё, что узнал. Тот кривился и морщился, трясся, кивал, то и дело проводил с силой по лицу сверху вниз, будто пытался содрать кожу. Но больше не прятался за завесой способности, этим странным даром скрывать лик.

Когда рассказ был завершён, Нолан счёл нужным добавить:

— Частично это мои домыслы. Частично сопоставления, факты. А больше нам ничего не известно. Да и в свете того, что есть, думаю, больше не стоит нам в это всё лезть, не стоит глубже копать, чтобы не засыпало вовсе.

— Да… Спасибо. Мне было важно понять, как глубоко вы добрались в своём расследовании. И теперь я вижу отчётливо, что быть вашим врагом не выгодно и даже страшно. Вы ведь найдёте. Найдёте и приведёте к ответу, Нолан. — Йон-Шу протянул нал столом руку, собеседник помедлил и вложил в неё свою, Тень накрыл другой ладонью, глядя в глаза. — Пожалуйста, никому не говорите о том, что вам известно. Мы не хотим проблем. А это, как вы понимаете, слишком щепетильное дело. Пожалуйста!

И Нолан молча положил поверх его руки свою, затянутую в перчатку.

— А теперь перейдём к делу, — более деловито сказал Йон-Шу, когда Нолан через время решил прервать контакт. — Какие у вас вопросы?

— Как надолго меня наняли?

— Настолько, насколько вы пожелаете сами. Ваши гонорары будут равны гонорарам старшего детектива. Это его просьба, но я и до неё решил так же. Поэтому буду рад нашему продолжительному сотрудничеству.

— Пока меня всё устраивает, — кивнул Нолан. — В каких делах сейчас требуется моё участие?

Йон-Шу зашуршал бумагами, сложенными стопкой на столе, пожал плечами.

— Сейчас у нас доводятся три расследования. Но они совсем мелкие. Поэтому на ближайшие пару дней вы не требуетесь. Если что, мы пошлём за вами в деревню Фениксов.

— Я завтра вернусь оттуда и буду жить в доме старшего детектива.

Собеседник кивнул, будто не удивившись, и пояснил свою осведомлённость:

— Мне донесли, что Урмё Эрштах покинул город на неопределённый срок. Хорошо, тогда к вам, в его дом, будут посылаться гонцы с уведомлениями и поручениями. Ваш прежний кабинет отдан другому, но вы можете пользоваться кабинетом старшего детектива или тем, что рядом с ним. В нём есть вся мебель и, — он кивнул на заколоченное окно, — нет того, в чём нуждаемся мы, Тени, — в отсутствии солнечного света.

Они поговорили ещё недолго и распрощались. Когда Нолан был у дверей, Йон-Шу окликнул его:

— Совсем забыл! Ваш гонорар за расследование, удачно доведённое до конца. — И, поднявшись, перегнувшись через стол, протянул тугой кошель.

«А расценки-то повысились», — подумал Нолан, выйдя на боковую улочку и пересчитав монеты. На них можно было купить очень много или послать Ри в Макавари. Но Феникс решил не рисковать с почтовой службой, ведь доверия им не было. Приобрести что-то в личное пользование не требовалось, а вот подарок для жены пришёлся бы к месту.

Олли никогда не просила ничего для себя, и Нолану приходилось каждый раз гадать, понравится ей подарок или нет. Поэтому, стоя в небольшой лавке, он мучительно выбирал среди сотен вещиц, игнорируя предложения слишком радушного к концу дня хозяина. И тут взгляд уткнулся в серебряный гребень, украшенный огранённым синим камнем. «Как высокое небо. Как её глаза. Как глаза Ри», — думал Нолан, расплачиваясь. На соседней улице выбрал несколько десятков персиков, чтобы хватило всем женщинам Дома Матерей и ещё один, самый крупный и ароматный, для любимой.

Предгорья окутывал густой душистый вечер. Закатное солнце пробивалось красно-розовыми лучами сквозь ветви деревьев, незаметно для занятого делом Феникса покрывшихся молодыми листьями. Запах стоял такой, что голова шла кругом. Нолан ощутил прилив сил, тело вдруг сделалось лёгким и бодрым, что захотелось взлететь. Или обнять весь мир. Или всё сразу. Но прежде всего Олли.

Он остановился на середине подъёма, любуясь шапками светлых цветов вдоль дороги. За ними курчавился мох, оттеняя тончайшие лепестки, ещё не закрывшиеся к ночи. Взглянул наверх, будто слыша ласковый голос жены, зовущей его. По телу пробежала дрожь, как от многообещающего прикосновения. А потом собрал охапку цветов, которые пахли сладко и нежно, как первая любовь.

Уже было поздно идти в гости даже к отцу, поэтому, не сворачивая в деревню, Феникс направился прямо к Дому Матерей. Привычно отсчитал окно Олли, поднял мелкий камешек, но не успел кинуть, как створки распахнулись. Жена улыбалась ему, приложив палец к губам. Затем кивнула в сторону, туда, где находилась башня виноградарей. Нолан опустил корзину с персиками у кустов изгороди, оставив самый крупный, гребень и цветы при себе, и бесшумно скрылся в указанном направлении.

Башня виноградарей была темна, но Нолан знал, как подняться на второй ярус, где лежало сено, и не натолкнуться на чаны и инвентарь по пути. А уж Олли наверняка прошла бы там с закрытыми глазами. Он решил подождать внизу, чтобы не допустить лишних мгновений разлуки. Не слышал лёгких шагов, но оттого, как сладко защемило сердце, понял: она здесь.

Тёплые маленькие руки обняли его сзади. Нежный голос шепнул в голове, в сердце: «Я ждала тебя и скучала». Цветы посыпались к ногам, на траву, персик упал в мягкий мох. Нолан обернулся, заглянул в глубокие синие глаза с искорками фениксовой силы, провёл рукой по распущенным волосам, мерцающим золотым в закатном мареве. Не удержался, притянул Олли к себе за талию и поцеловал.

Её мягкие губы, горячие, сладкие, поначалу были податливыми, но вскоре стали требовательными, задавая темп. Он прижал её к стене рядом с дверью, обхватил бёдра, приподнял. Она выдохнула, когда платье задралось и его ладонь заскользила по обнажённой ноге, белой, будто сияющей.

— Пойдём, — выдохнула Олли, но сорвавшийся с её приоткрытых губ полувздох-полустон выдал желание остаться хоть здесь, пока не пресытятся оба.

— Подожди, — он нацеловывал её глаза, щёки, губы, тонкую шею под запрокинутой головой, путался в тугих завязках горловины платья, рычал и прижимался своими бёдрами к её, пока в паху не стало больно от напряжения.

Олли обхватила его за шею, притянула к себе и поцеловала, лаская его язык своим, посасывая. Желание разгоралось в её полуприкрытых дрожащими ресницами глазах. А его руки уже оглаживали упругие белые ягодицы, низ живота, тянулись под платьем к часто вздымающейся груди. Но вдруг отстранился, одёрнул подол, опустил жену на землю. Олли зарычала, бросилась к нему на шею.

— Тебе не кажется неправильным делать это, пока сын в отъезде? — задыхаясь, спросил Нолан.

— Глупенький, — улыбнулась она и положила ему ладонь на пах. Потёрла. Сжала.

Нолан хрипло взревел, и последние преграды в его голове рухнули под напором вожделения. Он закинул жену на плечо и, перепрыгивая через три ступени, забрался на второй этаж. Кинул горячее гибкое тело на сено и тут же опустился перед ней на колени, рывком поднял юбку до груди и склонил голову, вдыхая пряный аромат. Он облизал пальцы и коснулся её. Олли задрожала и вскрикнула. Тонкие ноги легли ему на плечи, руки требовательно опустились на затылок. И он нагнулся ещё сильнее, готовясь дарить негу любимой женщине.

Когда спустя, казалось, и вечность, и краткий миг, Олли выгнулась, зажав между дрожащих бёдер его голову, Нолан переждал, оглаживая грудь жены, ниже и ещё, где всё было влажным, манящим, раскалённым, трепещущим. Крики и судороги прошли, и Олли отпустила, бросилась к мужу, сорвала с него одежду, повалила и оседлала, стянула платье через голову, откинув золото волос назад.

Она поднималась на нём и опускалась. Она тёрлась об него всем телом. Её руки были везде, а его крепко сжимали белые, мокрые от пота и соков бёдра, насаживая её глубже и ещё, и ещё, пока она не откинулась головой ему на колени с протяжным стоном, стискивая свои груди и тяжело дыша. И тогда он взял её сзади, намотав длинные волосы на руки, любуясь прогибом в узкой спине, изящно очерченными лопатками и дрожащими плечами…

Неистовая любовь закончилась глубоко заполночь. Двое уснули на взрытом сене, тесно прижавшись друг к другу, упоённые удовлетворённым желанием, а в светлых волосах мерцал серебряный гребень с камнем цвета высокого неба, с камнем цвета глаз их сына.

Лодка

Она помнила его глаза синими-синими, но в последний раз, когда осмелилась в них взглянуть, всё поглотил белый огонь. И тогда, переборов собственный страх, Лукреция коснулась тела, объятого пламенем, собирая руками кровь. А теперь, баюкая эти капли в ладонях, протянув незримую нить к нему, летящему там, под порывами ветра, под небом, покрытым предштормовыми тучами, она молилась первобогам, всему сущему и воде. Особенно воде. Ведь та была её стихией. Стихией истинного Чародея. Молилась, пытаясь вдохнуть в него силы. Нет, не добраться до берега, просто прожить подольше.

Когда уставала, когда бой собственного сердца почти останавливался, заменяясь плеском волн о борта лодки, делала перерыв. И почти сразу слышала, как и он, измождённый, израненный, такой маленький и хрупкий, падает на сомкнутые щиты и лежит, не в силах сдвинуться с места.

Те, двое других, чужих, незваных, были рядом. Один сидел у входа, нервно теребя свой шарф, другой ходил то туда, то сюда. Лишь он мог прикасаться к нему, к тому, кому она пообещала быть верной, а сейчас даже взглянуть не могла. От вида его пламени, отравленного, не могшего больше никого согреть, она задыхалась. Задыхалась от страха и боли, и сердце её будто сжимала рука в стальной перчатке с когтями. Как тогда, после той ночи, навсегда перечеркнувшей левую половину лица багровым шрамом.

Ей стоило больших усилий не давать его крови в ладонях свернуться. Сила истинного Чародея, почти невозможная, редкая, которую она себе не хотела, которую не развивала свыше, чем требовали представления с бродячим театром, теперь нужна была ей больше воздуха, больше жизни. Её жизни.

Она вдыхала свою жизнь в него через эти капли, и тогда он вновь взлетал, держа курс к спасению.

Тот, первый прибывший, сказал, что есть три дня. Но потом наедине признался, что солгал, чтобы дать им надежду. Сутки с небольшим — вот и всё, что было у бедного мальчика. Но они уже минули, и сейчас в самом деле шёл третий день. День, когда на горизонте, если бы она смогла подняться и выйти, завиделась земля. Пока ещё лёгкое искажение на ровной линии между водой и небом, но с каждым мгновением оно приближалось, обретая материальные формы. И крылья, пепельные крылья несли их туда, к спасению, невзирая на ветер, волны и боль.

Как бы она хотела его обнять, убаюкать, заверить, что всё будет хорошо, но не могла даже пошевелиться, опасаясь разорвать тончайшую нить, по которой от себя к нему передавала свою жизнь. Главное, чтобы он об этом не узнал. Не надо. Не хватало ему ещё этим терзаться. «Только живи, Ри!» — мысленно взывала она, чувствуя себя во всём виноватой.

Она была там. Она всегда была там, недвижима, привычно незаметна, ярка. Все видели её, глядели, уже не гадали, отчего лишь эта сияющая звёздочка висит в одном месте, когда другие неспешно плывут мимо. И теперь он знал.

Звезда, всегда стоящая перед глазами, даже если облака покрывали её, была Эньчцках. Она, спящая, до времени обращённая в камень, парила на пути бога Солнца к разверстому лону Гэньшти-Кхаса. Месту, откуда появилась кровь земли — люди, назвавшие себя истинными радонасцами. Люди с красными волосами. Люди, начало которым положил Феникс. И его юный птенец, летящий сейчас прямо на эту звезду, откуда-то знал сокрытую от всех правду, помнил, как собственное детство. Помнил слепящий лик бога Солнце, помнил одурманивающую твёрдость матери-земли, когда стопы, охваченные пламенем, впервые коснулись её, помнил братьев и сестёр. И, конечно же, перед глазами была светлая богиня — его создательница, его мать — Эньчцках, которая сейчас заслоняла собой это лоно — жерло вулкана Штрехнан, — не впуская в его дремлющие недра ни единого лучика солнца.

Она, Эньчцках, была недвижима, бессмертна. Она, давшая жизнь своим детям, скрестившая птиц и змей с людьми — истинными детьми Гэньшти-Кхаса, — была готова проснуться. И сейчас тот, кто был одним из её детей, Фениксом, слышал божественный голос.

— Я — здесь. Я всегда была здесь, выжидала, глядела на вас сверху вниз. Исполнила давний каприз — я вам мир подарила. Цените! Я жизнь вам дала, мои славные дети: Боа и Сойки, Фениксы, Ангуис. Отчего вы не цените жизнь ни свою, ни чужую, будто «быть» — унесённые ветром слова, и вы существуете, лишь враждуя? Лишь трое из четверых добрались до сих дней, радость вы очей моих, неизбывное горе видеть, как вас становится меньше. Из четверых осталось лишь трое, и те рода провели свои, размножились, растеклись по телу земли, не чураясь разбавленной крови, наполнив низины и горы, все впадины, что Гэньшти-Кхаса так заботливо строила, дабы видом своим ублажить ненасытные взгляды супруга, отца моего, бога Солнце. И вы, смертные, лишь силой бессмертные, столько лет являли мне всю глубину пороков своих. Верю-верю, вы взяли страсти к ним, к этим порокам — к лицемерию, лжи, разбою, насилию, чрезмерной жестокости — не у вражин и не у друзей, а у обычных людей. Отчего же так скорбно? Не виню я вас этом. Но вы загубили тем самым старанья мои, всю чистоту и невинность змей и птиц. И как бы не падали ниц, убеждая в обратном — безгрешны! — я не верю и слову. Вы возжелали излишеств, вы возжелали стать равными нам, и в этом ваша погибель.

— Чего ты хочешь от меня, Эньчцках? — в мыслях кричал Рихард, а Феникс у него внутри всё так же молчал, то ли отравленный ядом, то ли не желал вмешиваться в беседу своего сына со своей матерью, то ли просто боялся.

— Дитя с неразбавленной кровью, у тебя нет ничего, что бы мог ты мне дать. Чем ты мог бы меня одарить. Но ты слышишь души моей голос. Не все это могут, по правде, никто. Ну почти. Лишь раз или два в сотню лет нахожу я готовых услышать, нахожу я, возможно, тех лучших, что гораздо ценнее народов, породивших их всех. Год от года эти связи тускнеют и гаснут. Только в случае их угасанье значит смерть — неминуемо, горько. Я же, гаснув, готова спуститься на землю, кружась и танцуя, дабы разом прервать все печали. Я не вынесу больше позора, наблюдая за вами, дитями, безотчётно калечащими души. Я не знаю, зачем это нужно. Для чего вы, редкие пташки, высоко так взмываете в небо, где звучит душа моя ветром. Но ведь всё не напрасно, не зря? Ответь мне дитя.

— Я не знаю, Эньчцках! Почему именно я?

— Ты, свободный, так невинен и чист, словно свежий сорванный лист, не успевший стать твёрдым и жёстким, не успевший растратить всю силу, вольный сам выбирать своё место пред тем, как иссохнешь, истлеешь, неподвластный семейным устоям, будто новый бог Феникс на землю сошёл. Приходи ко мне, сын, будет всё хорошо.

— Куда приходить? В Виллему, в город Солнца? — закричал он в своих мыслях, но не услышал ответа. На него упал океан.

— Хватайте верёвку! — страшным голосом рявкнул Джази, стряхнул сапоги и бросился за борт.

Алек подскочил к носу лодки. Руки его тряслись, ноги подкашивались. «Ветер! Во всём виноват ветер. И сильные волны», — лихорадочно думал он, до рези в ладонях вытягивая за верёвку тело. «Где Джази? А, вон…»

Голова, облепленная белыми волосами, показалась над тёмными водами, и тут же волна зализала его. Верёвка терялась в сумраке, лодку повело, натяжение усилилось. Алек вцепился в мокрую плетёнку, потекло по пальцам, упёрся ногами в борта, напрягая все мышцы, тащил изо всех сил. Пришлось сделать шаг в сторону: нос крутанулся, вода захлестнула на палубу.

— Держу!

Крик Джази заглушила волна, в небе сверкнуло и грохнуло. Всё на миг стало пепельно-белым. На плече пирата, обхватившего другой конец верёвки, висело маленькое тело, которое больше не окутывал огонь.

За спиной Алек услышал вой. Обернулся. Лукреция, протягивая чёрные от крови руки, стояла у борта. Стояла у борта и выла как раненый зверь.