Только хорошее

В картину «Василий и Василиса» я пришла пешком. Дело было так: присылают мне сценарий И. Поплавской и В. Соловьева по книге Валентина Распутина, прочитала. Поразилась, какой замечательный! И приглашают на Мосфильм. От метро «Киевская» до студии ходил 34-й троллейбус. Но в тот день его не было, потому что случилась какая-то эстафета на набережной. И я пошла пешком. Километра, наверное, три-четыре. Не потому пошла, что: «Ой, такую роль предложили! Прямо пешком пойду за этой ролью!», — нет. А просто — меня ждали. Тогда же не было мобильных телефонов, нельзя сообщить, что я не приду, потому что троллейбус не ходит. Просто неловко, неудобно было не прийти. И вот, запыхавшись, открываю дверь кабинета режиссера фильма Ирины Ивановны Поплавской, говорю: «Здравствуйте!», она отвечает: «Здравствуйте!» и вдруг слышу ворчливое: «Нет, не то!». И только тут замечаю, что в кресле сидит какой-то мужичок-сморчок. Оглядывает меня сверху вниз: «Нет, не то!». Это был Миша Кононов — Василий. (Позже разъяснилось, почему Миша был изначально так настроен против меня. Василису должна была играть Инна Чурикова. Но по каким-то своим обстоятельствам она не смогла, а Кононов, после съемок с ней в картине «В огне брода нет» очень хотел еще раз с Чуриковой поработать. Причем, ведь и роли такие замечательные! Словом, мне просто повезло). Сняли фото, какую-то пробу даже сделали и меня утвердили. Практически сразу, где-то через неделю, мы поехали в деревню под Дубну — там уже строили декорацию, настоящий сруб. А торопились так, потому что съемки фильма начинались с жатвы — настоящей такой. Серпом. Но председатель колхоза, с которым договорились о съемке, заявил: «Если вы сейчас, немедленно не приедете — я скошу это поле, ничего вам не оставлю!».

«СПОРЫ И ОТКРЫТИЯ»

Половину фильма Миша Кононов меня не принимал. А ведь у нас там и молодость, и любовь, и ревность. Но Кононов — замечательный артист! Особенный очень, ни на кого не похожий, умница. Он понимал, что приближается сцена прощания Василия и Василисы. Прощания навсегда. Тут нельзя быть с партнершей на ножах, потому что эта сцена требует не только актерского профессионального мастерства и таланта, а чего-то другого — человеческого. И вот перед тем, как сыграть яркий кусок, где к Василию приходит женщина (Наташа Бондарчук сделала свою Шуру такой нежной, безответной…), а Василиса ее выгоняет, нужно было снять почти технический кадр для монтажа. Просто войти в калитку, потом по крыльцу в дом. Ну, вошла, ну, прошла. Легкая сцена, в принципе.

И вдруг Миша подходит ко мне и говорит: «Вот это старуха ты хорошо сейчас сделала!». Я думаю: «Издевается что ли? Ну, нечего тут играть! Издевается…». А Кононов вовсе не издевался — он меня принял.

На съемки я поехала с маленькой Оленькой и Люсей, ее няней. В фильме есть сцена свадьбы, где они обе отплясывают, а вместе с ними две рыженькие девочки — сестренки Кутеповы (будущие звезды театра «Мастерская Петра Фоменко»), которые играли моих дочек. Я в принципе никогда не любила брать детей на съемки — волей-неволей отвлекаешься — где они, что они, покушали, не покушали — это мешает. Но тут уж пришлось. А няня еще и в массовке снялась, когда мужиков на фронт провожают. И так интересно у меня психологически в этом фильме сошлось — мое деревенское прошлое и мое столичное будущее. Та, не знакомая мне бабушка, мамина мама, благодаря которой я обнаружила, что умею доить корову и моя маленькая дочка, не ведающая пока, что тоже станет актрисой. А еще мне очень «помогла» мамина сестра — тетя Дуся. Мы долго с Ириной Ивановной обсуждали как Василиса говорит — по-деревенски или нет. Убеждала Поплавскую: «Ну не могу я просто кричать корове «Зорька!». Надо как в Алексеевке моей, как тетя Дуся звала свою кормилицу. Не «Машка, Машка, иди сюда», а с таким особенным, протяженным, певучим ударением на первый слог: «Ма-а-ашк, Ма-а-ашк, Ма-а-ашк!». Даже спорили мы с Ириной Ивановной. Но, в конце концов, как-то мне удалось ее убедить и у Василисы появился свой говор.

Вообще я очень много размышляла над этой ролью. Очень много. Она бы л а трудная даже физически, ведь Василиса там в разных временах: то молодая, то зрелая женщина, то старуха. Три часа уходило на один грим. Как-то растягивали лицо, мазали латексом, потом сморщивали, сморщивали, сморщивали. По технике безопасности в таком гриме нельзя находиться больше трех часов, но у нас же никто этого не знал, конечно. Работали и по восемь, и по десять. И мне это было совершенно не важно. Как раз наоборот, не хватало морщин для «старой Василисы». Мало! Тут глаза выдают возраст, там еще что-то. В результате здесь я не доиграла, и вот здесь собой не довольна… Да везде! Я как-то редко радуюсь себе на экране. Но есть в фильме одна сцена, которую очень люблю — когда Василиса выходит из больницы после выкидыша. Она бредет по деревне — затрапезно одетая, в серой такой кофте, переставляя ноги просто машинально. И видно, что она пустая вышла. Пустая…

В «Василии и Василисе» было много и открытий, и споров. Еще случился момент, когда вышло «по-моему». Приходит к Василисе председатель сельсовета и приносит похоронки сразу на обоих сыновей. В сценарии, как и у Распутина: она его стала гнать, гнать, гнать, выгнала, закрыла ворота, пошла к дому и уже на деревянных еланях упала, забилась, зарыдала. Я говорю:

— Ирина Ивановна, давайте не делать этого? Давайте не будем падать. Ну как это возможно осознать за несколько секунд, что твоих сыновей больше нет на свете и сразу начать по этому поводу горевать?! Не может она этого осознать! Просто физически не может!

— Нет, ну как же так?

— А вот так.

И в итоге мы договорились, что снимаем и по сценарию, и по-моему. Вот Василиса его вытолкала, упала на елани, зарыдала. А вот вытолкала и никуда не пошла, а просто стоит и смотрит на эти две бумажки, как-будто без всякой реакции. Сняли. В картину вошел мой вариант.

«СЛОИСТОСТЬ СМЫСЛОВ»

История Валентина Распутина — это же практически притча о любви и ненависти, прощении и непрощении. Молодая Василиса теряет ребенка по вине пьяного мужа и на всю жизнь, до самого его последнего мгновения здесь, на земле, не может, не находит в себе силы это ему простить.

Но там в сценарии есть такой эпизод, когда Василий возвращается с фронта и говорит: «Здравствуй, Василиса!», а она поворачивается к нему и сразу: «Сыновей наших, Степана и Александра — убили». Я думаю, мучаюсь — ну не знаю, как это играть! Ведь человека надо подготовить к такой беде. Что ж она так ляпает сразу?! Что ж она его вообще не любит?! Или не ведает, что творит? Спрашиваю всех} Муж мой — режиссер Михаил Левитин, говорит мне очень правильную вещь: «Ну, он же ей самый родной человек}».

И вот, наконец, этот кусок. Весенняя распутица, Василиса тащит тяжелый мешок в дом, прибегает дочка: «Отец вернулся! Отец вернулся!». Василий — Миша Кононов, идет по деревне, кого-то встречает, с кем-то радостно здоровается и дальше сцена написана так: «Василиса входит в дом, бросает мешок, подходит к комоду. Над комодом висит зеркало, она снимает с себя затрапезный платок, открывает ящик, находит белую косынку, но не надевает и в это время входит Василий и… «Сыновей наших Степана и Александра убили…».

Я ведь тогда совсем не поняла, что мне сказал Левитин. Думала: «Если родной — так тем более надо подготовить, пощадить родного человека!». Ничего не поняла. А он дальше не расшифровывал, мол, так-то и так-то. Я ночами не спала, днем мучилась, все думала: «Почему она с ним так поступает?!». И вот съемка. Уже Василиса бросила мешок, уже она у комода и уже поставили камеру на то место, где якобы стоит Василий. А дальше по сценарию я должна повернуться, сказать вот это страшное «Убили» и — «Стоп!». Потом пойдет сцена, когда Василиса собрала в честь возвращения мужа с войны праздничный стол. Гости поют, а она говорит дочке: «Постели отцу в амбаре». Я думаю: «Ну, мать честная, ну что же такое?! Должно ведь со мной что-то произойти!», прямо чувствую это. Есть такие особенные роли, в которых приходят состояния напряжения, готовности к чему-то. Вот именно — готовности. И я прошу:

— Ирина Ивановна, Вы знаете, не говорите сразу «Стоп!», ладно?

— Почему?

— Потому что, если вдруг все пойдет правильно, там должно произойти что-то еще. Ну, пожалуйста, не говорите «Стоп»!

И вот — «Мотор!», я поворачиваюсь и… Не могу ничего сказать! Потому что именно в эту секунду вдруг понимаю, что это такое — родной человек! Ведь это же не только ее дети — это и его дети! И поэтому никто — ни подруга, ни соседи, ни дочки с младшим сынишкой — никто не может разделить с ней это горе, кроме отца погибших сыновей. Их общих сыновей. Вот почему — родной человек. У меня трясется подбородок, я через силу выдавливаю из себя эту фразу: «Сыновей наших…» и вдруг как завою! Как выли наши бабушки в деревнях, так и я выла, причитала и шла к нему, чтобы он — отец наших детей меня обнял и — «Стоп!». С одного дубля сняли. Вот такое озарение было. Просто счастье актерское. В кино, пожалуй, единственный раз. А потом следующая сцена, где я говорю дочке: «Постели отцу в амбаре». Как же это правильно! Какая тут глубина, слоистость наших чувств, нашей жизни, когда вот так надвое душа рвется: здесь — общее горе, ты мне самый родной на свете человек, но того ребенка, которого я потеряла из-за тебя, не прощаю, не могу.

Когда умирала моя мамочка, я попросила у нее прощения. А она у меня. Казалось бы — за что? А это просто необходимость. И она была просветленная… Наверное, такими бывают только люди, которые всех простили. Умирающий Василий — Миша Кононов, был вот именно просветленный, легкий. Как будто уже без тела, душа только сияет. А что такое для Василисы прийти просить у мужа прощения? Все-таки прийти, пусть даже в конце жизни к этому: «Прости меня!». Тут какой-то невероятный духовный подъем!

Я в этой картине поняла, что значит «ударят по одной щеке — подставь другую». Прощение любого человека — всегда выше непрощения. Но мы ведь люди, мы так не можем, мы не святые. Всегда есть расхождение между умом и сердцем. Ум знает, что надо простить, сердце не прощает. Или наоборот. Но то, что прощение и «подставь другую щеку» — это выше всего, я поняла навсегда. Только это не значит, к сожалению, что я так могу. Хочу, да редко получается.